— Спасибо за ласку, товарищи, — одними губами сказал он, касаясь руками зелени на краю тропы и не зная точно, люди то или деревья.
Выйдя на поля колхоза «25 Октября», уже безлюдного, они легли в том месте, где когда-то стоял полевой шалаш Лузы.
В два часа ночи лес, пригибаясь и падая, бесшумно придвинулся к самой реке. Вслед ему осторожно заковыляли большие камни, стога сена, пни и муравейники.
Тарасюк лежал с наушниками на голове.
— Переправляются, — прошептал он в начале третьего, и у реки звонко и весело взлетело эхо первого выстрела.
Фазаны, шлепая сонными крыльями по сухой прошлогодней траве, рванулись прочь. Залаял, взвизгивая, пес слева.
— Похоже, что у тебя на усадьбе, — произнес уже громко Тарасюк, снимая трубки и растирая замлевшие уши.
Оружейный огонь запрыгал с места на место и враз, стеной, определился вдоль берега. Пограничные снайперы били по первым группам переправляющихся, но земля за ними еще молчала.
От Тигровой сопки, да хатой Лузы, шел самый сильный и раскатистый грохот стрельбы. Он слабел у бывшей лавки Торгсина и вновь начинался у старых корейских хуторов.
— Как полагаешь действовать-то? — спросил Луза.
— Вот поздоровкаюсь с ними за ручку разок-другой, а там оттянусь, за точки, — сказал Тарасюк, подтягивая ремень и пряча в футляр бинокль. — А камушки я им оставлю.
— Те-то? — спросил Луза, намекая на недавно проковылявшие мимо них к реке предметы.
— Угу.
Но у реки уже сам по себе затевался штыковой бой. Сообщении приходили одно за другим: противник скапливался перед участком мехсоединения Богданова и территориальной дивизии.
— Раз такое дело, лучше валяй к своим, — решил тогда Тарасюк. — У меня интересу мало. Толкану их штыком раза два да оставлю перед точками. Всего и работы.
Вызвав связиста, он быстро и сухо отправил с ним Лузу, приказав, бойцу доставить Василия в штаб полковника Богданова, а сам ползком заторопился к обрыву темного берега, откуда — сквозь выстрелы — уже слышались иногда бессвязные скрежещущие звуки человеческих голосов.
Первые группы гвардейцев дивизии Орисака, мокрые с ног до головы, карабкались на гребень советского берега. Иные окапывались или протягивали телефонные провода, другие крепили шныряющий взад и вперед понтон, за который, сдержанно кряхтя, держалось множество раненных при переходе речки солдат.
Пограничники подобрались к ним, катя впереди себя пулемет.
Тарасюк бросил сигнальную ракету — и все, что было живого на советском берегу, молча ринулось к воде, в штыки. Встречный бой завязался на середине речушки. Тогда первый взрыв японского снаряда потряс советскую землю — она еще молчала, — и за этим первым ударом забушевал воздух, в котором поникли и растворились отдельные звуки.
Все затряслось и задымило. Сухой и тяжелый ливень каменьев, горячих, сожженных огнем ветвей и раздробленных деревьев падал на землю.
Советская сторона все еще молчала. С манчжурского берега показались танки-амфибии и осторожно спустились к реке, как бы поджидая конца артиллерийской подготовки.
Бросив понтон, Тарасюк отвел и уложил своих пограничников в подземные норы, на пути танков.
В воздухе заурчали японские бомбардировщики. Что-то загорелось у Георгиевки. Неистовый грохот снарядов, слившись в какое-то безумие звуков, потряс молчаливую землю. Стало почти светло, но свет был жуток, слепящ. Казалось, десятки молний плясали над тихими и сонными сопками, врезались в них и отскакивали, дробясь на горящие точки и превращаясь в яркую пыль.
Это была гроза, свирепствующая низко, на земле, — и клубы дыма и пыли, и яркое пламя, и грохот — все плясало и билось не в небе, а пожирая траву и раскаляя камень.
В зареве чудовищного грохота проносились тени самолетов.
Вдруг смолкло почти сразу, хотя тишина воспринялась зрением, а не слухом. Вернулась ночь. Но слух был мертв. И повалили танки. Левее «25 Октября» загудела японская кавалерия, предшествуемая маленькими танкетками, за танками и броневиками вынеслись стрелки.
Снайперы Тарасюка залегли в подземные норы; проводники спустили бешеных от напряжения псов.
Части еще укладывались в газоубежище, за шоссе, и полковник Богданов, стоя на коленях у радиоприемника, в узенькой рубке командования, зевал, подергивая плечами, когда Луза и проводник его прибежали с переднего плана.
Артиллерийская подготовка развертывалась.
— Ну, как, не дождешься все? — закричал Богданов, здороваясь с Лузой.
— Столько лет ждали, теперь недолго.
— Тарасюка видел?
— Только что от него. Переправляются там.
— Встреча у вас! — соболезнующе произнес Богданов. — Судьба твоя — товарищей хоронить. — И, видя, что Луза не понимает его, он включил радио, — воздух заревел и заскрежетал в рубке.
— Кипяток, — сказал, подмигивая, Богданов. — Не то, что наш брат, а микроб, честное мое слово, и тот не выдержит. Слышишь, что делают? Ну да, как говорится, несчастья бояться — счастья не видать.
Сквозь страшную музыку вопящего металла иногда раздавались крики людей. «Давай, давай!» кричал кто-то на переднем плане. Звенело дальнее «ура». И кто-то бил тяжелым молотом по земле. Она ахала глубоко и глухо.
— Ну, значит, прощай, Андрей Тарасюк! — негромко произнес Луза.
— Там уж, брат, ничего нет, — горько сказал Богданов, — и от хаты твоей ни пуха не осталось.
Он выключил передний план.
В это время на сигнальной доске блеснула красная лампочка.
— Точка имени Сталина начинает.
Еще блеснули лампочки, загорелся ряд, другой.
— Вся первая линия начала, — торжественно сказал Богданов, встав с колен.
Ахнули сопки вокруг, ложбины между сопками, лес, ямы, копны прошлогоднего сена, камни, борозды полей и звериные норы. В это время адъютант протянул Богданову расшифрованную телеграмму.
— Василий Пименович, — произнес Богданов, прочитав ее, — народ тебя требует. Партизаны и охотники выбрали тебя командиром. Помнят, — добавил он завистливо. — Ну, дай им наслаждение, не стесняйся!
Под огнем красных батарей японские батальоны первой волны расчленялись на мелкие звенья, и командиры их сами избирали пути для сближения с противником. Он был всюду, и его нигде не было.
От низкого огня точек задымилась сухая трава, завыл воздух. Шарахаясь от взрывов снарядов, ползли цепи японских минеров и снайперов. За ними, волоча пулеметы, двигались стрелки. Наседая на них и перегоняя их, катились танковые отряды.
Перед ними, опоясанная низкой завесой пулеметного огня, лежала земля без людей.
Роты ползли на укрепленные точки, охватывая их флангами и стремясь забросать гранатами, заткнуть амбразуры их телами.
— Это опять Чапей, — сказал Одзу, когда ему сообщили о положении. Чапей, где каждый вооружен пулеметом.
Он приказал выбросить полковую артиллерию к стрелковым цепям, а полкам не отвлекаться атакой отдельных точек.
— Если они хотят сидеть в земле, не надо их трогать. Главное — подвигаться вперед.
В это время генерал Када, во главе кавалерийской дивизии с бронеотрядами на флангах и артиллерией в центре, вступил на луга колхоза «25 Октября». Впереди чернели сопки, силуэты хат, скирды прошлогоднего сена.
До железной дороги? — спросил он адъютанта.
— По воздушной прямой — сорок, — ответил тот.
— До ближайшего села?
— Двенадцать.
На двенадцать километров одной дивизии хватит, — сказал Када, давая сигнал к атаке.
Он бросился в сопки, как в реку, надеясь проскочить, промчаться, проползти эти получасовые двенадцать километров, ни на что не оглядываясь и ни из-за чего не задерживаясь. Батареи отстали при первом рывке эскадронов. Пулеметные взводы сгрудились в овраге, между колхозом и пограничной заставой, где залегли уцелевшие пограничники. Легкая авиация освещала путь наступления, прочесывая долины.
Широко рассыпавшись, эскадроны по отделениям помчались меж сопок, не отвечая на огонь красных снайперов, заскакивая в ущелья без выходов, карабкаясь на крутые склоны или спешиваясь для расстрела молчаливого камня этой холмистой долины.
Раненный в голову унтер-офицер скреб руками землю и присыпал себя сверху, как бы укрываясь от выстрелов. Лошади в противогазах, без седоков, катались по земле. Все это пронеслось и осталось позади в одно мгновение. Затем появились проволочные плетенки поперек дорог, проволока в дубовом лесу, проволока в оврагах.
— Это сейчас кончится, — сказал Када. — Ну, еще два, ну, еще три ряда.
Проволоку рубили саблями, бросали на нее раненых коней и трупы убитых.
— Сколько времени мы в атаке?
— Час двадцать восемь минут, — сказал адъютант.
Генерал поглядел на него, не понимая. Ему казалось, что прошло не более десяти минут.
— Это сейчас кончится, — сказал он, слезая с коня, чтобы пропустить мимо себя эскадроны, сгрудившиеся на узкой дороге.
В эту минуту Богданов получил приказание принять на себя дивизию Када.
Перебравшись через реку вброд, вслед первой колонне, командующий ударной группой генерал Одзу подъехал к точке, только что занятой частями дивизии Орисака, и, заглянув внутрь, увидел груду стального лома и железобетонной крошки.
— Умирая, они растворяются в воздухе, что ли? — пожал он плечами.
Русские снаряды часто ложились на перевале. Лес редел. На горизонте поблескивали цинковые крыши Георгиевки. Широкие поля перед селом и за ним были пустынны.
— Русские всегда умели прекрасно обороняться, — сказал Одзу раненому командиру 14-го полка. — Я все же не могу понять, в чем их секрет.
— Они сидят под землей, — сказал командир полка, — вот и все. Мы минуем одну из точек, она принимается за следующую колонну, а мы попадаем под огонь соседней точки. Весь вопрос в том, что мы не знаем, сдохли они там или нет, никто из нас не видел, чтобы они вылезали наружу, будто их вовсе нет. Мы не видели ни одного русского. Все время атакуем глухую землю, которая не просит пощады. Мы не знаем, жива или уже мертва эта земля.