ичался по свету: сероватый по углам и около стеллажей и более темный по диагонали, поперек библиотеки. По этой полоске ходили люди, но — не подступая к стеллажам. Забавно, конечно. Похоже, ни мадам Зерван, ни ее многочисленные гости (кстати, никого из них в апартаментах Алена пока не встретила, мелькнул какой-то кряжистый негритос, ожег взглядом и смылся в сторону яшмовой ванной) книг не читают. Может, оно и правильно…
По этой «народной тропе» Руслан подвел ее к очередной высокой, дубовой, резной двери, оглянулся через плечо, словно проверяя, здесь ли Алена, и широко распахнул перед ней створки.
— Прошу!
Она так и ахнула…
В очень просторной комнате, вернее, в зале с огромными окнами (так, понятно, он находится как раз под танцевальным залом мадам Вите) не было никакой мебели, кроме нескольких стремянок, составленных у стены, и табуретов. Но под потолком на крюках висели люстры…
Боже ты мой!
Это были не те гигантские люстры, которые можно увидеть в театрах или огромных концертных залах. Это были также не люстры для современных не слишком-то габаритных квартир. Это были люстры для комнат, высота потолка в которых не меньше четырех-пяти метров, ну и площадь соответствующая. Тяжелые, кованые, или легкие, ажурные, витые; украшенные водопадами хрустальных подвесок, разноцветными стеклянными виноградными гроздьями или металлическими гирляндами в виде цветов и листьев; сверкающие чистотой, обновленные, или пыльные, еще не тронутые рукой реставратора; зияющие провалами, оборванными цепями, рассыпавшимися гирляндами, а то и не люстры вовсе, а только скелеты, остовы их…
Руслан несколько раз щелкнул выключателями — на стене их был целый ряд, — и люстры радостно, феерически засияли каждой подвеской, каждой хрусталинкой.
— Какое чудо! — от души сказала Алена. — Настоящее чудо! Но, Руслан, вы не знаете, где мадам Зерван берет материал для ремонта? Все эти подвески, хрусталики… Или у нее есть какие-то.., как это сказать.., стратегические запасы?
— Стратегические запасы? — с усмешкой повторил Руслан. — Ну да, конечно, у нее есть verretheque, как она это называет, стеклотека. Тоже в своем роде уникальное зрелище. Настоящая сокровищница. Хотите взглянуть?
— Конечно!
Руслан покладисто кивнул:
— Я так и думал, поэтому и послал Селин за ключами. Идите сюда.
Он подошел к небольшой двери, имевшей по сравнению с прочими на диво современный и убогий вид.
Откуда ни возьмись, появилась Селин. Игриво помахала в воздухе простеньким ключиком на цепочке и отперла эту дверь. Руслан повернул тумблер выключателя — он находился за дверью, на стене прихожей, — и Алена увидела довольно просторную кладовку (практически подобие «магазина») без окон, загроможденную множеством узких высоких шкафчиков, секретеров, бюро, стеллажей… Каждый из них сам по себе представлял бы немалую антикварную ценность, если бы кто-то дал себе труд отреставрировать их. Но нет, все они имели совершенно замшелый, запыленный, залапанный вид. Их здесь было десятка два, не меньше, и в каждом — выдвижные ящички, ящички, ящички, на которых наклеены какие-то бумажки с цифрами и надписями.
Алена подошла к ближайшему секретеру (на нем значилась цифра 2) и принялась читать надписи на ящичках:
2-1. «Виноградины» лиловые, Ш 4d, 40 штук".
2-2. «Подвески хрустальн., дубовый лист, дл. 6d, шир. 3d, 50 штук».
2-6. «Цветы яблоневые, металл, 7лепестков, общий Ш 3d, 12 штук».
2-9. «Виноградины» зеленые, Ш 0,5 d, 200 штук"…
И все в том же роде.
«Учет конкретный! — подумала Алена. — Первая цифра — номер шкафа, вторая — номер ящичка. Ш — диаметр, d — дюймы. Хоть в мире давным-давно перешли на сантиметры, профессионалы держатся за старые меры… Ну, теперь понятно, почему на закладке повторялись цифры!»
— Потрясающе интересно! — обернулась она к Руслану и Селин, которые молча стояли рядом и просто-таки ели ее глазами.
Селин криво усмехнулась и отвела взгляд, но Руслан ослепительно улыбнулся, а потом задушевно сказал:
— А мне интересно знаете что?
— Что? — с любопытством спросила Алена.
— Мартен тоже здесь, в шато, или ждет вас где-нибудь в машине?
Ну да, такие «стремительные» вылазки всегда получаются длиннее, чем хотелось бы. Какие два дня? Мы были уже четыре дня в походе, а конца ему не видно было, такое впечатление, судьба нарочно хотела его отдалить! Едва успевали раненых отправлять. Теперь у нас осталась только одна двуколка. Вадюнин принял решение реквизировать подводы у крестьян и мобилизовать нескольких мужиков быть у нас ездовыми.
Вошли в одну деревню. В сопровождении нашем был летучий взвод казаков, они нас обогнали на полчаса и лихо распорядились: мы только к околице подъехали, а там уже два заядлых красных активиста болтаются в петлях, а двух учительниц, которые за большевиков агитировали, порют нагайками при стечении народа.
Я отвернулась, Малгожата сделала вид, что ничего не видит, а Вадюнин начал браниться, да так, что я уши руками зажала.
Малгожата зло выкрикнула:
— Уймитесь, господин доктор!
Но он не унялся.
Даже ездовой ужаснулся:
— Ваше благородие, неужто вам жаль красную сволоту?
— Мне наших раненых жаль! — рявкнул Вадюнин. — Во-первых, нам теперь подвод никто добровольно не даст. А главное, если будет много раненых, мы могли бы их разместить в деревне, у жителей, а потом вывезти спокойно хоть через неделю! Ну а теперь мы население против себя озлобили, жди, возьмут они кого на постой!
Малгожата слушала все это вполуха, но она была неопытная в боевых санитарных вылазках, а мы с санитаром Федькиным переглянулись, только что глаза не тараща: да никто из крестьян никогда в жизни не отдавал подводы и лошадей добровольно, что нашим, что красным приходилось под угрозой расстрела отнимать крестьянское добро! И "кому могло в голову взбрести оставлять раненых в деревнях, когда до лазарета всего день пути, а вся та территория у наших войск? Вдобавок как оставлять на неделю? А помощь им кто оказывать будет? К тому же тут бои! Власть меняется чаще, чем день с ночью! Деревня эта, может быть, спустя два дня будет красными отбита или какой-нибудь бандой, они же с нашими ранеными расправятся зверски. Странно, что такие случаи, как в Новочеркасском госпитале, Вадюнина ничему не научили…
Потом было еще два эпизода подряд, в один день, которые заставили меня усомниться, что он хороший врач.
К нам привезли одного есаула, которого в бою сбросило с коня, ранило и контузило, так что он двое суток лежал без памяти в лесу. Санитары его не заметили, потом он очнулся и приполз к нам, благо мы были недалеко. Он был ранен в ногу, и нога эта находилась в ужасном состоянии: перелом ниже колена, флегмона, которая могла перейти в гангрену, потому что в рану попала грязь.
— Операция нужна, да? — спросила Малгожата, которая очень мне доверяла во всем, что касалось медицины, и правильно делала, я же была гораздо опытнее, чем она.
— Неужели отрежете? — спросил есаул.
— По-моему, ногу можно спасти, — сказала я. — Нужно рану очистить, вынуть осколки кости. Но это, конечно, операция.
А надо сказать, что всех раненых, кого в походе нашем требовалось оперировать, мы отправляли в лазарет. Вадюнин сразу сказал, что нет условий и т.д. Их и вправду не имелось, но тут нельзя было медлить, с этим есаулом, счет шел уже на часы.
Позвали доктора. Он пришел, пощипал себя за усики, которые в походе чуть отросли, и говорит:
— Рана-то легкая! Чего вы от меня хотите, сестра Колчинская? Какая же вы сестра, если пустяшную перевязку сделать не можете?
Повернулся и ушел:
— У меня поважнее дела есть.
Я так и ахнула. Но делать нечего, мы с Малгожатой, как могли, очистили рану, продезинфицировали, вытянули ногу и хорошо забинтовали в лубки.
Я пошла узнать, когда пойдет подвода в лазарет. Смотрю, ездовые и санитары стоят на крыльце хаты, где пока, до отправки, лежали раненые. Подхожу — санитар мой Федькин прямо трясется от злости.
— Что такое, Иван Иваныч?
— Да тут трое раненных в живот лежат… Вы не велели им ни пить, ни есть давать. А они жалостно стонут, просят… Пришел господин доктор и ну шуметь: какое зверство — морить людей голодом и жаждой! Немедля дать им и пить, и есть. Я говорю: «Ваше благородие, сестрица Зоя Васильевна запретила». А он мне: «Никакая не Зоя Васильевна, сестру должно называть по фамилии — Колчинская! И эта ваша Колчинская…» Вы уж простите, сестрица, — извинился санитар, — но господин доктор так сказал: «Она ничего не понимает, недаром ее главный врач Сокольский грозил на кухню в подсобницы перевести за невнимательность к раненым, и если бы я за нее тогда не вступился по ее просьбе, она бы уже грязные лохани терла, а не лезла в медицину!»
Я почувствовала, как у меня похолодело лицо, но виду не подала, а только сказала:
— Так, ну и что вы сделали, накормили раненых?
— Да что вы, сестрица! — обиделся Иван Иванович. — Нешто я не знаю, что это значит — накормить раненного в живот? Все равно что убить человека! Нет, я не душегуб. Авось дотянут до лазарета, там и решат доктора, кормить их или нет. Мы там Авдеева посадили, он опытный санитар, знай им губы ветошкой мокрой смачивает. А доктора не подпускаем. Да он и сам не больно идет.
Очень озадачил меня тот случай, особенно это напоминание о той несчастной ночи, когда умер Девушкин. Я ведь не просила Вадюнина заступаться! Зачем он так?
Но эту обиду легко было спрятать, не показывать. А вот то, что он приказал дать тем раненым есть и пить… Это же и впрямь душегубство! И есаулу делать операцию отказался…
И тут я как-то сразу вспомнила, что ни разу — ни разу! — не видела доктора Вадюнина занятым хоть чем-то, кроме именно «пустяшной перевязки».
«Скорей бы вернуться, — подумала я. — Пойду к Левушке.., то есть к доктору Сокольскому, и повинюсь, что Вадюнин меня сопровождал в палату к Девушкину только один раз. Пусть лучше и правда переведет лохани мыть, но я ничем не буду обязана этому человеку».