Чебоксарский подробно описывал свои посещения двух-трех редакций пользовавшихся его сочувствием парижских журналов, которые, казалось, интересовались Россиею, ее внутреннею жизнью и движением этих последних годов. У него просили корреспонденций и заметок, которые он писал с жаром и увлечением. Но по представлении их куда следует он везде получал один ответ: «написано очень недурно. Вы владеете своим, vous avez du style[88]… Но нам не этого нужно. Видите ли, Россия от наших читателей слишком далека. Нам надо что-нибудь очень колоритное, резкое, говорящее воображению. Колоритная ложь нам нужнее пресной правды и — toute verité n'est pas bonne à dire[89]».
В заключении этого длинного послания он говорит: «пока всё клином сходится для нас на успехе моего изобретения… Я почти не сомневаюсь в результате последнего опыта, которого одного еще только недостает. Сегодня Калачев свел меня с господином, который, кажется, не отчаивается достать необходимые средства для этого дела. Он показался мне совершенным шалопаем; но, говорят, это именно и нужно, и есть основание предполагать, что и всякий делец на его месте показался бы мне точно таким. Скорее бы пройти через этот непривлекательный искус; а если опыт удастся, то дело постоит за себя и без дельцов. А тогда?.. Да ближайшим образом тогда придется устраивать целый завод. В нашем исключительном положении о лучшей участи едва ли позволительно и мечтать, тем более, что ведь мы и устраиваемся здесь не на век. — А пока?.. Да вот вчера представлялось превыгодное занятие: в оптовой распродаже химических продуктов выдавать анилиновые препараты за целебные или невинные снадобья… Будущий мой патрон, добродетельный семьянин, знал, что у меня жена и дочь брошены на произвол судьбы, и пустился даже в лирические излияния. Мой отказ, кажется, не шутя оскорбил его нравственное чувство: при всей бросающейся в глаза парижской игривости и разврате, сантиментальность процветает здесь так, как я и не ожидал».
XIII
В назначенный день и час Чебоксарский позвонил, как было указано, у дверей хорошенького домика в одной из бойких Avenue Елисейских Полей. Парижская природа, как и Михнеев, считала этот час, должно быть, очень ранним. Туман и не думал еще подниматься, и только прямо над головою светлело что-то похожее на небо и обещавшее ясный осенний день. Мостовая была покрыта клейкою, темною грязью. Обнаженные деревья уныло торчали по сторонам.
Ему отворила смазливая горничная, одетая как оперная субретка.
Виктор Семенович явился в сером шелковом утреннем наряде с голубыми шнурками и кантами.
— Видите, — и в Париже остался всё тою же русскою свиньею: одиннадцать било, а я еще не чесан и не умыт. Однако, порадую вас доброю вестью: дело ваше налаживается… Погодите, подробности расскажу за завтраком.
Он пошел приводить в порядок свой туалет, попросив Чебоксарского подождать его в приемной комнате, где было почти темно от тяжелых занавесей на окнах. Картины не только на стенах висели в большом количестве, но даже стояли на стульях и просто на полу. Мебели было немного, но всё резная, массивная, старая. Чебоксарский, хоть и не знаток, понял, однако же, что каждый стул или иной предмет, которому он не умел найти даже подходящего названия, представлял собою антикварскую редкость и должен был стоить больших денег. На столе из флорентийской мозаики, с ножкою из черного дерева, лежало несколько порнографических журналов, с рисунками и без рисунков, и новый номер «Фигаро». Тут же, в японской бамбуковой сигарочнице на подножке из слоновой кости, стояли сигары, а подле — пепельница, просто выдолбленная в большом обрубке малахита, необделанного и неполированного. Хозяин вышел в том же утреннем наряде, но причесанный и умытый, с большим ключом в руках.
— Вы что предпочитаете, бургонское или бордо?
— А какая между ними разница?
Михнеев подумал про себя: «Таких я еще не видал, Многие, пожалуй, будут пить, причмокивая, всякую дрянь, если им сказать, что это Chambertin[90] или Эрмитаж, но чтоб так прямо и говорил!»…
— Да вы, может быть, белое вино предпочитаете?
— Мне ни есть, ни пить совсем не хочется… Пожалуйста, не беспокойтесь…
— Что-нибудь же перекусите с нами. Я только на погреб схожу…
В столовой даже Чебоксарскому бросилась в глаза одна из картин, изображавшая открытых устриц и разрезанный лимон, но изображавшая эти не эстетические предметы с таким мастерством, что невольно текли слюни. Тут же оказался какой-то очень прилично одетый француз, на которого ни хозяин, ни гость не обратили никакого внимания, как будто он тоже был картина или мебель. Это, впрочем, не мешало ему есть и пить за двоих.
— Ну-с, теперь поговорим обстоятельно, — начал Виктор Семенович, намазывая на кусочек хлеба паштет из гусиной печенки. — Проект ваш нашли серьезным и достаточно разработанным, так что прежде всего надо будет похлопотать о патенте, но это только формальность и устроится очень легко. Также по ученой части необходимо будет некоторые демарши сделать… Для всего этого у меня есть особа, с которою вам надо будет увидаться поскорее. А главное: за ваше дело берется Фонтен де-Бюсси.
Хозяин посмотрел на гостя такими глазами, как будто ждал, что при этом имени Чебоксарский подпрыгнет на стуле. Видя, что он сидит в своей обычной позе, и вспомнив, что он даже не знает разницы между бургонским и бордо, Виктор Семенович, в снисхождение к его провинциальной наивности, еще раз проговорил:
— Октав Фонтен де-Бюсси. Неужто вы никогда не слыхали?
— Не помню что-то. Да кто он такой?
Виктор Семенович даже вспылил…
— Ну вдруг вы спросите, кто такой Гамбетта или император Вильгельм? Как же я вам расскажу? Он бельгиец родом, но какое вам до этого дело? Он сотнями всяких дел орудует, ну хоть, например, это общество: le Bonheur des familles[91]…
— Это что недавно процесс скандальный был и директор в тюрьме сидел?
— Ну да, Фонтен де-Бюсси и сидел… теперь отсидел. Да и вы ведь, помнится, говорили, что не во дворце свой проект разрабатывали. Все знают очень хорошо, что сидел потому, что пошел против тех, которые сильнее его были, а если бы его взяла верх, так они бы сидели. Это всё в порядке вещей. Поважнее вашего дела есть, и никто об этом неприятном случае и не думает.
— Да мне что с ним придется делать, с этим господином?
— Не знаю. Вы с ним, вероятно, и не встретитесь. По крайней мере, он мне не говорил, что считает нужным видеться с вами. Он просто согласен устроить акционерное общество, которое купит у вас ваш способ электрического освещения или иначе как-нибудь устроится с вами, чтобы эксплуатировать его.
— Позвольте, да ведь прежде надо еще опыт…
— Патент может быть взят и теперь: это сведущие люди решили, и времени терять нечего. А когда дойдет очередь до опытов, тогда и опыты произведут. Вообще, о практическом ходе дела вы лучше и не заботьтесь: вы ведь, вероятно, не особенный ходок по этой части?
— Не знаю как и приступиться.
— Ну вот видите. Я тоже не горазд, да и не мое это дело. Для первых демаршей у меня уже есть особа, с которою я вас сегодня же сведу. А теперь скажите вот что: предполагая, что товарищество устроилось, на каких условиях вы хотели бы продать ему свое изобретение?
— Я, право, еще и не думал об этом. Вы говорите так, как будто дело уже решенное. Проект мой, в настоящем его виде, мне кажется, такой, что стоит затратить деньги на те опыты, о которых я вам говорил. Тем более, что тут больших денег и не нужно. А как же я буду продавать проект, который именно с экономической-то стороны и не доведен до конца?
— Да я у вас и не покупаю его. Я говорю, предполагая, если и т. д. Мы здесь не… в Чебоксарах где-нибудь, где всё делается полегоньку, да потихоньку. Здесь время ценится; надо гнать. Вам, может быть, не скоро удастся опять увидеть меня, а мне — Фонтена де-Бюсси… Те ставят свои требования, вы ставите свои. Вы не с детьми имеете дело; они поросенка в мешке не купят, так что вы уж стойте только за себя. При том же, мы ведь не контракт заключаем. Я на это и полномочий не имею, да и время еще не пришло… Я только желаю знать, какую выгоду вы думаете извлечь для себя из вашего предприятия. Ведь не миллионов же вы от него ждете.
— Да я и никаких определенных цифр от него пока не жду.
— Хоть вы там и отечество спасаете, а простота же вы, простота, как погляжу! Не знаете сами, чего хотите. Ну, так я вам помогу… Только опять, повторяю, мы не контракт заключаем. Удовольствуетесь вы, если вам за изобретение дадут, например, 100 тысяч франков?
Чебоксарский не мог сдержать улыбки.
— По правде вам сказать, для меня, теперь, все эти куши не приурочиваются ни к каким конкретным представлениям, всё равно как астрономические цифры. Воображение мое совершенно не привыкло к таким величинам. Что мне заплатят за изобретение, это очень хорошо. 100 тысяч это будет или больше, или меньше, мне теперь это кажется довольно безразлично. Но ведь компании надо же будет устроить завод для фабрикации аппаратов. Я бы хотел, чтобы всё это делалось под моим непосредственным руководством. Это и для компании будет удобно. Я, конечно, скоро замечу в своем аппарате какие-нибудь несовершенства, промахи. Опыт укажет мне новые приспособления. Для меня это особенно интересно, потому…
— Хорошо, — перебил его Виктор Семенович, — значит, скажем так: компания заплатит вам 100 тысяч франков за изобретение и кроме того принимает вас на свою службу инженером, с жалованьем… ну, что ли, 12 тысяч франков в год.
Чебоксарский удивился странному совпадению: именно в этот день он думал занять ровно двенадцать франков. Он высмотрел башмаки за эту цену, а то петербургские его сапоги совершенно износились; он постоянно промачивал себе ноги, и это значительно ухудшало его катар.