— Я ничего не обещаю и ни на что не уполномочен, заметьте, — сказал Михнеев, — но от вашего лица, когда наступит время, предъявлю эти требования, которые, вероятно, будут приняты, так как на это уже имеется прецедент…
XIV
Когда Чебоксарский снова очутился на Avenue с ее туманом, который несколько поредел, с ее обнаженными деревьями и липкою грязью, он спрашивал сам себя: «какое реальное значение могут иметь эти разговоры о стотысячных кушах, между страсбургским пирогом и грушею?» Не тратит ли он напрасно свое время, и следует ли даже идти по тому адресу, который дал ему Виктор Семенович и на прощанье внушил: «Непременно сходите поскорее; если можно, сегодня же».
Он посмотрел карточку. На ней была корона и имя: Zoé de Serdobsky, membre de plusieurs Sociétés Savantes[92]. А внизу адрес: Hôtel de Canton et de la Martinnique, с обозначением номера и улицы, где находился этот отель. А на обороте Виктор Семенович что-то нацарапал карандашом. Как ни старался Чебоксарский, но мог разобрать только отдельные несвязные слова. Вначале: «душа моя», потом «займитесь…», «знаете», «говорено». Вместо подписи, бойко выведенная буква В, как бы кокетливо сжимающая в своих объятиях букву М.
В Париже, больше чем во всяком другом городе, род занятий и общественное положение лица как бы обязывают его жить непременно в том, а не в другом квартале. Для истого парижанина адрес незнакомого лица часто заключает в себе уже очень основательные биографические о нем данные: определяет наперед не только его профессию и степень его достаточности, но даже некоторые его убеждения и воззрения. Если человек живет в квартале св. Сульпиция, например, в улице Вожирар, du Bac, Madame, то можно держать пари сто против одного, что он, так или иначе, принадлежит клерикальному миру, иезуитам. Тут и гостиницы носят все такие названия: Hôtel des Missions Chrétiennes, de St.-Joseph[93]. Попадаются даже бакалейные лавочки под вывескою: «à la croix de ma mère»[94]… А почти по соседству, на восток от Люксембургского сада, целый квартал населен лицами, так или иначе причастными к самому либеральному научному движению. Если новый ваш знакомый приглашает вас к себе в улицу Гей-Люссак, Бертолле, Монж[95], или смежную с ними, то вы уже имеете полное основание заподозрить его в крайнем материализме. Центральная часть бульвара St.-Germain имеет тоже сильную ученую окраску, но гораздо более благонамеренную и такую, в которой уже перевешивает торговый элемент; — а в западном конце того же бульвара географы, картографы и т. п. как-то незаметно переливаются в лиц, служащих по военному ведомству и переходят, наконец, в инвалидов с красными ленточками в петлице и с седыми эспаньолками на угловатых, морщинистых лицах… Удивительно, что до сих пор никто не вздумал издать план Парижа с точки зрения этой своеобразной топографии. Для вновь приезжего план этот был бы даже полезнее тех, которые указывают направление конок и омнибусов.
Имей Чебоксарский такой план в своих руках, он сразу узнал бы, что «особа», к которой препровождал его Виктор Семенович, несмотря на явное свое русское аристократическое происхождение, имела некоторое соотношение к парижскому ученому миру, отчасти официальному, отчасти путешествующему и сильно авантюристскому. Но ему все эти тонкости были менее доступны чем китайская грамота. Он даже не интересовался знать, кто была эта особа, а только спрашивал себя: стоит ли к ней идти?
По зрелом размышлении, он, однако же, направился на левый берег Сены и, проблуждав немало по двум главным бульварам, служащим главными артериями этой обширной и по преимуществу интеллигентной части города, — благодаря необыкновенной любезности парижского плебейского населения, всегда готового направить заблудившегося иностранца на истинный путь, увидал, наконец, перед собою искомую вывеску: Hôtel de Canton et de la Martinique. Висела она над таким входом, что непривычный посетитель думал, будто он очутился в одном из низших лимбов того кромешного ада, в котором томятся грешники, осмелившиеся явиться сюда, не запасясь никаким родовым или благоприобретенным имуществом и, в своей гордыне, брезгающие легкою возможностью жить насчет чужого труда… Но это так только казалось. В действительности же квартал этот не был ни дешевым, ни плебейским. Пройдя несколько узких проходов, похожих на те «мешки», в которых владельцы феодальных замков терзали некогда своих врагов, и обдававших сыростью, унынием, беспомощностью, — он очутился вдруг в большой, довольно роскошной комнате, которую ярко освещал газ, несмотря на то, что был еще только четвертый час, и день по-парижски считался светлым и солнечным…
Пожилая дама, которой излишне роскошные формы, казалось, вот-вот прорвут подавлявшее их черное шелковое платье, благосклонно направила его:
— «Au 3-e à droite, au dessus de l'entresol[96]».
Тут он увидал совершенно неожиданное зрелище.
На кушетке, обитой полинялым репсом, полулежала высокая, стройная женская фигура, одетая в совершенно фантастический и, должно быть, драгоценный восточный пеньюар. К кушетке был придвинут стол с раскрытым на нем письменным прибором из черного дерева с инкрустациями. Тут же большие листы бумаги, отчасти уже исписанной. В комнате было настолько темно, что предметы рисовались туманными силуэтами, и подробностей нельзя было рассмотреть. Воздух был сильно пропитан каким-то смолистым турецким куревом, которое тут же дымилось в касолетке[97]; а подле, на золоченом с финифтью подносе, стоял незажженный кальян, вокруг тонкой филиграновой шейки которого обвивался длинный серый чубук, похожей на змею.
— Madame Zoé de Serdobsky? — спросил Чебоксарский…
Маленькие ножки в шелковых ажурных чулках высвободились из-под покрывавшего их русского мехового салопа устаревшего покроя и скрылись в шитых золотом, розовых туфлях, лежавших на ковре из тигровой кожи. Красивая женщина встала перед ним во весь рост и, вероятно по выговору, признав в своем посетителе соотечественника, неожиданным почти басом сказала по-русски:
— Что вам угодно? Зоя Евграфовна Сердобская — это я.
Он подал ей карточку с припискою Михнеева. В темноте ничего нельзя было разобрать; Зоя Евграфовна, даже не посмотрев на записку, бросила ее в тростниковую корзинку под столом.
— А, знаю. Садитесь. Это с новым электрическим освещением. Вас как зовут?
Дама говорила каким-то надломанным, резким и низким голосом и обнаруживала такую быстроту и резкость приемов, которую совершенно нельзя было примирить с ее именем и с наружностью отцветающей, но далеко еще не отцветшей одалиски или актрисы, самою природою созданной для томных и страстных ролей.
Она быстро схватила со стола папироску, закурила ее о касолетку и снова полулегла в прежней позе.
— Хорошо, я займусь этим делом. Вы дадите мне пятнадцать тысяч франков. — Всё это она проговорила таким тоном, как будто они каждый день виделись прежде и эти условия были выговорены между ними давно.
— У меня гроша нет, — отвечал Чебоксарский, — достаточно бы было тысячи или двух, чтобы произвести те немногие опыты, которые окончательно поставили бы на ноги мой проект.
— Да не теперь, а потом, когда вам дадут деньги. Вы, говорите, без гроша. У меня тоже теперь нет денег. Жалко, а то я бы вам заняла. Отчего вы не возьмете у Михнеева?
— Как же я возьму деньги у человека, которого видел всего два раза, и даже не зная чем отдать?
— Я бы взяла у Михнеева. У вас непременно будут деньги и вы отдадите. Ну, а и не отдадите — невелика важность: он бы ведь наверстал.
— Скажите пожалуйста, зачем Михнеев меня прислал к вам?
— А вам разве неприятно знакомство со мной?
— Ничего не неприятно; только я теперь не приятных знакомств ищу. Меня поглощает это дело…
— Да дело ваше устроится. Скажите — вы не нигилист?
— Почему вам понадобилось это знать?
— Я ужасно боюсь нигилистов. Я очень рада с вами познакомиться, поговорить. У вас добрый вид. Мне тоска ужасная; я привыкла всегда в обществе. Вы не читали моих романов?
— Я не знал, что вы пишете романы.
— Как же, как же. Я вот и теперь пишу… — Она указала на разбросанные на столе листы. — «Les aveux de la princesse»[98]. Издает Charpentier. Мои «Nadia» и «Les amours en Russie»[99] имели большой успех, пять и семь изданий. Я вам дам, вы прочтите. Вы не знаете также моих «Les harems du Khedive»[100]? Я ведь в Египте жила. Здесь, в географическом обществе, лекции потом читала. Эта моя книга покупалась нарасхват; деньги хорошие дала, только я всё сейчас же прожила, совсем цены деньгам не знала. Мы ведь все глупые — нам такое воспитание дают. Будете вы сегодня в зале бульвара Капюсин?
— А там что делают, в этой зале?
— Конференции, лекции публичные, от 8 до 9 часов. Сегодня я буду читать о необходимости развода в России. Разве вам не интересно?
— В настоящее время не особенно этим интересуюсь.
— Как же это можно! А мне говорили, что вы передовой человек. В настоящее время развод — это очень, очень важно. Я сегодня хочу именно показать, что у нас в России все эти беспорядки оттого, что развода нет, а будет развод, тогда всё опять пойдет хорошо. Я говорила с Наке[101] … Он ведь очень умный и порядочный человек. Он со мною вполне согласен, он меня патронирует, Наке: на кафедру проведет, а потом сам несколько слов скажет. Развод — это и здесь теперь самый модный вопрос, а у нас — это, можно сказать, самое жизненное дело. Вы как будто не верите?