Кроме художественного интереса, Калачева приковывала к этому новому произведению еще и никому не высказываемая заветная мысль. Если, — думал он, — картины его будут иметь такой же успех, как акварели, то, через немного лет, с именем и деньгами, ему уже будет легко устроить свое возвращение в Россию, куда его сильно тянуло, и где, при охлаждении его темперамента летами и опытом, ему уже нетрудно будет приискать живое дело, которому он с любовью и пользою мог бы посвятить остаток своих сил…
В серой фланелевой блузе, с палитрою в руках, он отделывал фигуру проповедника, поглядывая от времени до времени на Чебоксарского, который сидел в некотором отдалении и был совершенно поглощен чтением одной из толстых книг, доставленных ему секретарем общества.
Раздался звонок. Калачев неохотно оторвался от работы, но пошел, наконец, отворить и очутился лицом к лицу с Михнеевым.
— А-а, дорогой Степан Васильевич, здравствуйте. А родственник ваш дома? Я с победною вестью, больше к нему чем к вам… В новом роде силы свои испытываете! — заговорил он, увидя картину. — Это похвально. Оставляете, значит, мелюзгу и принимаетесь за настоящее дело. Видно истинного художника! Впрочем, и акварели ваши прелестны. Мне еще вчера про вас Пети говорил: «Quel diable d'homme, говорит, vostre Калачев; j'ai de lui une aquarelle. Ah, mon cher, quelle pièce! j'en demande deux mille francs. Ce n'est pas plus grand que la paume de ma main; mais c'est tout un poème»[115]. Ну, а на него можете положиться. Чутье это он от отца унаследовал, а покойник миллионы нажил перепродажею картин…
— Эта уж и не поэма, а эпопея, целая эпопея! — продолжал Виктор Семенович, приходя в восторг от недоконченной картины Калачева, которую он рассматривал на разных расстояниях, то просто, то прищурив один глаз и подставляя к другому трубкою свернутый кулак…
— Поздравляю, — заговорил он, увидя Чебоксарского. — Вот счастливец, рекомендую, — обратился он к Калачеву, — сегодня получит 100 тысяч. Я за вами приехал, едем. Там вас ожидает уже целый синклит.
— В чем дело?
— Подписать контракт с обществом, которое покупает у вас право эксплуатировать ваш патент, на условиях, о которых мы говорили за завтраком, помните. Правда, с какими-то ограничениями, но это всё пустяки. Там узнаете. Идемте…
— Я только не совсем понимаю… — начал было Чебоксарский, но Виктор Семенович перебил его:
— Мало ли чего вы не понимаете! Вы, вот, например, не понимаете, какая разница между бургонским и бордо… Голубчик, не сердитесь, ведь я о вас же хлопочу и не в обиду вам говорю. Так всегда было и будет: вам доподлинно известно все, что делается в надзвездных сферах, а в том, что творится у вас под носом, вы не смыслите ни аза. Мы, грешные, наоборот, и в бургонском, и в бордо толк смыслим, зато открытий не делаем. Стало быть, компенсация… ancre, parachute, compas[116], — договорил он в виде остроты, заливаясь несколько напряженным смехом.
— Но ведь в теперешнем виде мой фонарь, как экономическое предприятие, совершенно не годится для эксплуатации…
— Это не мое дело. Имел уже честь вам докладывать — в механике не силен. Одно только могу вам сказать: предприятие это в таких руках, что задумай эти господа на мурманском берегу разводить лимоны, то им и то всякий с охотою свои денежки принесет, да еще поклонится, чтобы приняли. О них не беспокойтесь: если они что покупают, значит стóит. Ну, а теперь едемте: я обещал доставить вас к четырем часам.
— Престранный человек двоюродный ваш брат, — прибавил Виктор Семенович, обращаясь к Калачеву и несколько переиначивая стих Грибоедова, — везешь его деньги получать, а он еще упирается, как купеческая невеста… ха, ха, ха… Ну, а картина ваша — решительная прелесть: чем больше любуюсь ею, тем меньше могу глаза от нее оторвать…
Калачев был удивлен поведением Чебоксарского. Человеку в его положении дают 100 тысяч, а он как будто конфузится или боится чего-то. Михнееву даже спасибо не сказал. Какой он ни есть человек этот Михнеев, однако ни Чебоксарский, ни Калачев о нем дурного не знают; к тому же он радушно оказал им услугу. Такие дела не обходятся же без хлопот…
— У меня к вам еще просьба, Виктор Семенович. Если моя картина вам действительно нравится, то после выставки возьмите ее к себе. Я знаю, что у вас она будет в хорошем обществе.
— Позвольте, как это?
— Да просто, примите ее на память об услуге, которую вы оказали Чебоксарскому и мне…
— А-а, понимаю; значит вы мне взятку предлагаете, pourboire[117]… Должно быть, богатый вы человек, если такие на-водки раздавать можете. Пети за глаза отсчитает вам за нее тысчонок восемь или десять до выставки.
Калачев вспыхнул…
— Зачем же принимать именно в этом смысле. Картина эта для меня представляет большой интерес, но не денежный. Я даже пишу ее вовсе не для продажи. Картина не деньги…
— Ну это, батюшка, как где… Одно только вам скажу: сколько вы там по всяким Америкам и Техасам ни ездите, а как родились, так и умрете чистокровным русопетом. Это мне в вас и дорого, и от вас я даже и подарок приму… Спасибо, голубчик. А теперь, едем: у нас всего времени остается двенадцать минуть… Ну, да рысачок домчит лихо…
Рысачок, точно, мчал лихо, и контракт с Чебоксарским был подписан в тот же день. Изобретатель продавал анонимной компании право эксплуатировать его патент везде, где она найдет удобным, со всеми усовершенствованиями, поправками и новыми приспособлениями, которые будут им сделаны в течение десяти лет. За это изобретатель получал 100 тысяч франков, акциями общества по выпускной их цене. Чебоксарский обязывался не продавать и не пускать другим образом в оборот своих акций в течение одного года, считая с того дня, когда компания будет устроена на законном основании. В обеспечение этого условия, акции Чебоксарского останутся на хранении в кассе общества или в какой-либо конторе, которую изобретатель укажет, по соглашению с правлением компании или с уполномоченным от правления лицом.
— Понимаете, — пояснял Чебоксарскому Виктор Семенович, игравший при этой сделке роль чего-то вроде переводчика, хоть в том и не было надобности, так как Александр Михайлович понимал и объяснялся по-французски без большого труда. — Понимаете, если бы узналось, что изобретатель тотчас же продает свои акции, то это показало бы, что он не имеет доверия к предприятию, и уронило бы их кредит.
Кроме того, компания принимала Чебоксарского своим инженером и управляющим техническою частью на заводе, который она, вероятно, сочтет нужным, но не обязывается, устроить для выделки аппаратов и пр. Жалованья ему полагалось тысяча франков ежемесячно, считая тоже с того дня, когда компания начнет свое законное существование.
День этот не заставил себя долго ждать.
Вскоре американка, возвратясь, по своему обыкновению, из города к обеду, с сияющими глазами и с раскрасневшимся от удовольствия лицом, подала своему мужу и Чебоксарскому большую газету.
— Читайте на четвертой странице объявления, — проговорила она, едва переводя дух.
Стали читать объявления. Их на этот раз оказалось немного. Наверху — неизменное, умоляющее: Sauve les enfants par la Revalescière![118] И «Нет больше семейных неприятностей» с таким пояснением: «всякому известно, что неправильность кишечных отправлений приводит нас в невыносимое настроение духа, самого доверчивого из мужей делает подозрительным и строптивым, точно так же как обращает в сварливую и несносную мегеру самую кроткую и любящую из жен. Увы! сколько печальных драм разыгрывается ежедневно у домашнего очага; сколько любящих пар бывают доведены даже до разрыва, одним только ослаблением перистальтической деятельности кишечного канала! Возможность этих печальных случаев совершенно устраняют пилюли la Paix du Foyer[119], слабительное, кровоочистительное, возбудительное, успокоительное, прохладительное, освежительное, драстическое, диуретическое, профилактическое и анти-флогистическое средство, изобретенное доктором Пьером Латуром».
Было очевидно, что не это зажигало огонь радости в живых глазках заатлантической подруги нашего художника. Дальше значилось:
«CONFIANCE — DISCRETION (Доверие — Сохранение тайны)
Контора для заключения браков, вступая во второе двадцатилетие своего существования, никогда не изменив своему лозунгу, устроив уже семейное счастье многих, в том числе и титулованных пар,
имеет честь предложить своим клиентам, в числе прочих, и нижеследующие выгодные партии:
Блондинка, дев. 27 л., стройная, но сухощавая 1.200,000 фр. id. id.[120], 19 л., карие глаза …………………………1.000,000 фр. (и надежды на наследство).
Брюнетка, вдова 37 л., роскошные формы ……750,000 фр. и т. д.
Для состоятельных любителей имеется богатый выбор красивых и благовоспитанных бесприданниц. За комиссию платится по заключении брачного контракта».
А в заключение «молодой человек с историческим именем, красивой наружности и в полном цвете сил, желал бы познакомиться с пожилою великодушною особою, которая уплатила бы его долги — 150,000 фр.»
Вся остальная часть страницы была занята грандиозным объявлением:
«L'AURORE BORÉALE (Северное сияние)
Анонимное акционерное товарищество для эксплуатации фонарей Чебоксарского, патентованных без правительственной гарантии во всех частях света, капитал 4.000,000.
„Чрез этот русский фонарь светлое око будущего глядит на нас и приветливо освещает нашу непроглядную мглу“.
Мадю, пожизненный сенатор, Grand Cordon[121]Почетн. Лег., президент общества N. N., профессор и пр.