хранились его рабочие инструменты, т. е. краски, палитра, полотно и кисти.
Хозяин быстро подбежал к нему, как паук к мухе, попавшейся в предательскую паутину, и приветствовал молодого человека обычным:
— Добро пожаловать, синьор!
— Здорово! — отвечал ему Роберт, снимая шляпу с широкими полями и проводя рукой по волосам своей густой и черной гривы, спускавшейся ему на плечи. — Послушай, любезный хозяин, — прибавил он, — я умираю от голода и жажды.
— Отлично! Не угодно ли вам будет…
— Всего мне угодно! Выбирай сам, но только поскорей, не то у тебя в доме окажется мертвое тело…
— Сию минуту, — отвечал трактирщик; послав мальчика за вином, он подошел к котлу и, подняв крышку, воскликнул: — Что за прелесть! Накормлю вас по-царски!
— Бог наградит тебя за это на том свете, дорогой хозяин. Я сегодня из Комо, а ведь это порядочный переход. Зато какая приятная дорога, какие виды, что за воздух!
Но восклицания его мгновенно прекратились, как только хозяин поставил перед ним аппетитное блюдо.
Насытясь от земных благ, наш художник закурил сигару, вышел на балкон, с высоты которого виднелась вся долина Эрбы[134] с блестящими, как жемчужины, озерками — Альсерио, Пузиано и Анноне[135], среди которых сверкал серебряной лентой извилистый Ламбро[136]; трудно было найти что-нибудь прелестнее этого ландшафта.
Эта великолепная картина обрамляется слева уединенной, высокой и обрывистой горой Барро[137], на которую, по словам летописей[138], бежал Дезидерий, король лангобардов, разбитый папскими войсками (в те времена папские солдаты еще умели побеждать[139]), основав на ней богатый и сильный город, что доказывают многочисленные остатки лангобардских построек, находимых на горе[140]. За горой Барро поднимается Монтероббио[141], некогда гнездо феодальных хищников[142]; а за ним тянутся зеленеющие холмы, живописной гирляндой окаймляющие долину скромного Инчино, в древности Личинофора[143], описанного Катоном и неизбежным Плинием[144]. По скатам этих холмов рассыпаны сотни веселых деревушек, хорошеньких вилл готического стиля, украшенных ползучими растениями, домиков с портиками и киосками, обвитых гирляндами винограда. Ниже виднеется Парравичино[145] со своей наклонной башней, а за ним на остром утесе — замок Якова Медичи, правой руки Франческо Сфорцы[146]. Далее красивым полукругом тянутся новые цепи холмов, новые деревни[147], пока, наконец, глаз не упирается в крутые скаты уединенного Монторфано[148].
С лазурной высоты царственное светило заливало своими яркими лучами этот прекраснейший уголок Ломбардии.
Роберт от души наслаждался великолепным зрелищем, полной грудью вдыхая чистый, богатый кислородом воздух. На материнскую улыбку природы он отвечал улыбкой благодарности. Восхищенный взгляд его бродил по небосклону, спускался на землю, следя за полетом жаворонка, который, казалось, долетал до облаков, бродивших белыми островками по синему небу. Непреодолимое волненье охватило художника и, как у всех искренних и добродушных людей, выразилось восклицаниями и монологами.
— Наконец-то, — говорил он, простирая руки вперед, будто при виде дорогого друга, — наконец-то и на мою долю выпало кое-что в здешнем мире! Этим земным раем я могу, по крайней мере, любоваться сколько мне угодно. Как приятно смотреть на эту зелень после крыш и колоколен Милана, которые одни были видны мне из моей комнаты на пятом этаже! Как сильно бьется сердце! Никогда не чувствовал я себя таким добрым, сильным и бодрым! Да, добрым… О, природа — это второе крещенье. Она оживляет тело, окрыляет душу… Ах, если б была здесь моя Далия! Бедняжка! Целый день шей, шей, шей и в результате — бедность, вечная бедность. Жить хлебом и молоком, чтобы скопить несколько франков на покупку чистенького платья… Как бы она была рада побыть здесь со мной! Она так любит цветы. Как бегала бы она по садику, сколько цветов нарвала бы… Румянец вернулся бы на минуту на ее бледное, прозрачное, как воск, личико… Да… трудно сохранить розы на щеках тому, кто осужден жить в подвале, в глубине узкого-преузкого двора четырехэтажного дома… Проклятые дворы! Точно колодцы. Кажется, что попал на дно ружейного ствола… О, прелестное небо Италии! — восклицал он затем, подставляя лицо свежему дыханью утреннего ветерка. — Прелестное и свободное!.. Да здравствует Италия!..
И он хлопал в ладоши, между тем как всё лицо его сияло блаженством.
Сильное возбуждение чувств сменяется обыкновенно благотворным спокойствием.
Роберт, излив первый восторг, охвативший его душу при виде этой роскошной природы, уселся под тенью столетнего каштана, на морщинистой коре которого виднеются до сих пор начальные буквы, вырезанные, быть может (кто знает, с какого времени), какой-нибудь влюбленной парочкой. Каштан еще жив и крепок, а эти Медоры с Анджеликами[149] давно превратились в пепел.
Мало-помалу Роберт погрузился в думы. Привыкнув к созерцательной жизни, — дар, которым Провидение награждает, за неимением чего-нибудь лучшего, наиболее развитых из своих обездоленных детей, — он стал рисовать в своем воображении картины аркадской жизни, как делал это и в своей конурке в пятом этаже.
Ему чрезвычайно понравился крестьянский домик, построенный на берегу озера Альсерио[150], на зеленом скате холма, в тени высоких тополей. Хорошенько осмотрев его, он тотчас же овладел им… увы, только в воображении!
Вступив немедленно во владение, он стал пользоваться всеми правами собственности — выстроил новый флигель, обсадил его виноградом, развел сад, который в ту же минуту запестрел тысячами самых ярких цветов и в том числе целыми куртинами далий. Выбрав немного пониже кусок земли, он безжалостно вырвал всю кукурузу, росшую на нем, и превратил его в фруктовый сад, тотчас же покрывшийся персиками, сливами, абрикосами, грушами, яблоками и т. п. Другой клочок земли он отвел под спаржу, до которой был страстный охотник; затем на третьем он развел огород, посеял всякие овощи, которые в ту же минуту выросли, созрели и достигли самых необыкновенных размеров.
Распорядившись с садом и огородом, Роберт вошел в свое новое жилище. Он выбрал себе для кабинета самую светлую и веселенькую комнатку, меблировал и убрал ее по своему вкусу, развесив по стенам оружие, трубки, картины и набальзамированного крокодила. Затем он занялся столовой, потом кухней, где устроил большой камин, по бокам которого поставил две удобные скамейки.
— Здесь буду я сидеть по вечерам осенью с верными друзьями. Болтая и покуривая трубки, мы будем печь каштаны, которые станем запивать белым вином моего изделия… Ах, а погреб? Я и забыл! Ну, вот и он готов… Кстати (продолжал он мечтать), недурно бы взять вот и этот холмик — там будет у меня виноградник… Отлично!.. Но не говорите мне о покупке другой земли! Я не люблю возни… К тому же мне жаль бедных крестьян… Нет, нет, с меня довольно сада, огорода и вон того холмика… Вот приходит время сбора винограда. Я выхожу в поле, одетый по-домашнему, в широкой соломенной шляпе. Пока я вожусь около давила, вдруг стук экипажа… О, радость — это друзья! Далия с ними! Нет, погоди… Далия лучше придет одна… или даже она уже со мной… Приятели, видя меня в моей широчайшей шляпе, с лицом, испачканным вином, смеются. Я обнимаю их, они шумят, кричат, требуют есть, пить. Скорей, Далия…
В эту минуту служанка повесила сушиться на веревке простыню как раз перед носом Роберта и внезапно закрыла прелестную виллу, которою он любовался. Все его мечты мгновенно рассеялись, как воробьи после ружейного выстрела. Он осмотрелся по сторонам, узнал трактир и вспомнил, где он. Убедившись затем, что солнце уже высоко, он рассчитался с хозяином и снова отправился в путь по направлению к Ассо[151], где должен был остановиться дня на два у своего приятеля.
Глава II. Остатки русского похода[152]
Восемнадцатого февраля 1812 года Милан, битком набитый солдатами и офицерами, кутил как никогда. Все трактиры и кабаки кишели посетителями. Толпы веселых масок сменяли друг друга; подгулявший простой народ толкался по улицам, потому что в те времена вино было дешево, стоило только пить его. Все ликовали под влиянием вечно возобновлявшейся и никогда не осуществляемой надежды на свободу.
От Porta Nuova[153] тянулся длинной вереницей ряд карет по направлению к казино de' Pomi[154], любимому модному ресторану того времени. В одной из них сидела довольно многочисленная группа офицеров и дам, принадлежавших, если судить по их костюму и манерам, к особам довольно двусмысленным. Тем не менее они были красивы, чрезвычайно веселы и обладали в высочайшей степени способностью с философским мужеством (т. е. со стаканом в руке) расстаться с своими возлюбленными, которым деспотически голос Наполеона повелевал отправиться на другой день в какой-то таинственный поход.