Бернардо с некоторого времени не мог уже подняться с постели. Дни его были сочтены. Далия, возвращаясь из мастерской, с трепетом поднималась по лестнице, робко отворяла дверь и прежде, чем войти, устремляла на старика тревожный взгляд, чтобы убедиться: жив ли он еще.
Однажды утром девушку разбудил протяжный стон. Вскочив с постели, она наскоро накинула на себя платье и бросилась к дяде, который встретил ее потухшим взглядом, не говоря ни слова.
— О, Боже! — воскликнула Далия, ломая руки, — он умирает, а я одна! Что мне делать, кого позвать?
Говоря это, она сжимала в своих объятиях голову старика, целовала его седые волосы, называя его самыми нежными именами.
Через несколько времени Бернардо пришел в себя, узнал племянницу и улыбнулся.
— Успокойся, голубушка моя, успокойся! — пробормотал он так тихо, что Далия должна была приложить ухо к его похолоделым устам, чтобы расслышать его. — Я умираю… иду к своим товарищам по оружию, которые давно ждут меня… Кончаются мои муки… Я жил слишком долго… Но ты, бедняжка, что будешь делать одна на свете? У меня ничего для тебя не осталось, ничего… всё растрачено…
Он замолк, подавленный волнением.
Далия, утешая его, как умела, решилась воспользоваться минутой спокойствия больного, чтобы позвать на помощь кого-нибудь из соседей.
— Сейчас вернусь, дядя. Схожу за кем-нибудь.
Бернардо покачал головой, печально улыбаясь, как будто желая сказать: кто захочет обеспокоиться ради старика, умирающего в нищете?
— Нет, нет, дядюшка! Предоставьте это мне. Нельзя терять ни минуты. Позову того молодого человека, который живет над нами, — живописца. Он, должно быть, добрый. Подождите немного, дядюшка, я сбегаю в одну минуту.
С этими словами она вышла из комнаты, проворно, как ласточка, взвилась по лестнице и, подойдя к двери, разрисованной карикатурами, сильно постучала в нее.
— Кто там? — крикнул голос изнутри.
— Отворите ради Бога, только скорей, скорей!
Послышался глухой стук босых ног, соскочивших на пол, щелкнул замок и из полуотворенной двери высунулась голова Роберта, который, завидев девушку, воскликнул:
— Ах, это вы, белокурая красавица!
— Извините, что беспокою, — начала Далия, опуская глаза и краснея, заметив, что молодому человеку недоставало многих частей костюма и притом самых существенных. — Мой бедный дядя при смерти… Я одна в доме, мне не к кому обратиться за помощью… Ради Бога, синьор…
— Сию минуту, сию минуту. Еще бы! Это мой долг.
Надев старую военную шинель, служившую ему халатом и одеялом, Роберт в одну минуту был уже у постели умирающего, который взглядом поблагодарил его.
Оба они провели весь этот день и значительную часть ночи у изголовья старика. Далия, не будучи более одна, могла сбегать за доктором. Но наука ничего не могла сделать для бедного Бернардо. Уходя, доктор сказал несколько слов утешения плачущей Далии, но Роберту, проводившему его по лестнице, прямо объявил, что больной не проживет до завтрашнего дня. Действительно, едва только начала заниматься заря, как старик испустил дух на руках Роберта и Далии. Последние слова умирающего были обращены к молодому человеку, которому он крепко пожал руку, отдавая под его покровительство бедную сироту.
С этого дня молодые люди стали видеться очень часто. Откровенная дружба, связывавшая их, мало-помалу перешла в чувство более сильное. Они уже любили друг друга раньше, чем решились заговорить о любви.
Глава III. Встреча
Пусть жандармы литературы, т. е. критики, простят нам длинное отступление в предыдущей главе. Мы имели на то свои причины, в чем читатель убедится из последующего рассказа. К тому же не бесполезно освежить в памяти нашего поколения воспоминание о войнах, которые вели наши предки или для удовлетворения чьего-нибудь ненасытного честолюбия, или для того, чтобы потопить в крови демократические[178] стремления разных народностей, пробудившиеся под благотворным веянием свободы начала нынешнего столетия. Сравнивая эти войны с теми, которые мы, итальянцы, вели и которые описываем, мы с гордостью можем воскликнуть: «Наши победы стоили слез только нашим врагам».
Братья наши, погибшие на полях битв с криком «да здравствует Италия!» заслужили почетную память. Матери, эти набожные хранительницы преданий и печать, гораздо более прочная, чем мрамор и бронза, передадут рассказ об их подвигах самому отдаленному потомству. Такова награда боровшимся и погибшим за родину.
А тех, кто проливал, хотя бы и геройски, кровь свою в угоду чужим капризам[179], неминуемо ждет та же участь, что и капитана Бернардо — безусловное забвение.
Оправдавшись, насколько сумел, продолжаю снова прерванный рассказ.
Роберт быстрой и легкой походкой шел вперед, напевая песенку. Пройдя Бучиниго[180], на одном из заворотов дороги он увидел молодого крестьянина, идущего ему навстречу по той же боковой тропинке. Хотя он чересчур размахивал руками, тем не менее по осанке и манерам в нем с первого взгляда можно было узнать солдата. По мере того, как он подходил ближе, лицо его казалось Роберту всё более и более знакомым.
«Я где-то наверное видел этого человека, — думал он про себя, — но никак не могу вспомнить, где именно. Судя по походке, он, должно быть, стрелок или гарибальдиец… В этом не может быть ни малейшего сомнения». И он продолжал пристально всматриваться в него.
Крестьянин тем временем быстро приближался. Его открытое, симпатичное, веселое лицо тотчас же располагало всякого в его пользу. Оно, казалось, говорило: «Полюби меня, потому что и я готов тебя полюбить». За спиной болтался у него мешочек, висевший на палке, которую он держал на плече, как ружье, а на ремне висела жестяная коробка, какие солдаты употребляют обыкновенно для ношения бумаг.
Крестьянину лицо Роберта тоже, казалось, было знакомо.
— Кто бы это мог быть? — спрашивал он себя. — Я где-то видал этого молодого человека. Но где — отгадай-ка! В последний год перед глазами промелькнуло столько молодых лиц!
Сойдясь на несколько шагов, оба остановились и, не говоря ни слова, стали всматриваться друг в друга. Крестьянин улыбнулся и, сняв шапку, первый прервал молчанье.
— Точно знакомый… и точно незнакомый…
— Черт возьми! Мне тоже сдается, что я тебя где-то видел… Только не припомню… — отвечал Роберт, тоже улыбаясь. — Ты похож на гарибальдийца.
— Да я и взаправду гарибальдиец. А вы тоже?..
— Да, я тоже был в армии Гарибальди.
— У Медичи[181]?
— Нет, у Биксио[182].
— Всё равно. А, теперь вспомнил! Вы тот самый живописец, что рисовал портреты друзей, пока варилась похлебка?
— Именно!
— Видите, какая у меня хорошая память.
— Да, хорошая!
— А меня не узнаете? Наверное видали, и Бог знает, сколько раз.
— Очень может быть; но что будешь делать? Столько видишь новых лиц, что ничего нет легче запутаться.
— Скажите, пожалуйста, не знавали ли вы в прошлом году некоего Федерико ***? Того, что всегда был вместе с бедным Юлианом[183] ***, умершим в Брешии после дела Трепонти[184]?
— Еще бы не знать! Да он мне первый друг!
— Ну, так я был ординарцем у сеньора Федерико.
— Ах, corpo di Bacco[185]! Теперь припомнил!
С этими словами Роберт схватил крестьянина за голову и, снова пристально посмотрев на него, воскликнул:
— Он самый! Вот штука! Ну, никак уж не думал, что встречу сегодня нашего Валентина[186].
— Да и я не ожидал вас встретить.
— К черту «вы»! Товарищи мы или нет?
— Пусть будет по-твоему, и да здравствует Италия!
— А можно узнать, куда ты теперь идешь?
— Домой.
— Но ведь ты, Валентин, если не ошибаюсь, живешь не здесь, а где-то на Лаго-Маджоре?
— Да, я из Анджеры[187], т. е. из окрестностей.
— Как же ты попал в самую середину Брианцы[188]?
— Меня послал сеньор Федерико.
— Зачем?
— Разносить письма.
— Как! Ты сделался почтальоном?
— Ну, да. Он дал мне писем с тридцать и я разнес их все в два дня. Отгадай-ка, кому были они адресованы? — продолжал Валентин, улыбаясь.
— Да почем мне знать.
— Всё твоим знакомым.
— Не понимаю. Растолкуй, пожалуйста.
— Нашим товарищам по оружию. Понял теперь?
— Ах, черт возьми. Тут пахнет чем-то серьезным. Объясни мне, пожалуйста, всё, как следует.
— С удовольствием. Но только сядем где-нибудь. Стоя на одном месте, устаешь больше, чем от ходьбы.
Оба молодых человека свернули с большой дороги и, выйдя в поле, сели под тенью нескольких ив.
— Ну, вот теперь хорошо! — воскликнул Валентин, снимая с плеч свою ношу и кладя ее возле себя на траву.
— Так рассказывай же, — снова просил его Роберт. — В чем дело?
— Дело в том, что готовится новая экспедиция, под начальством Гарибальди.
— Гарибальди! Да, да, да… Понимаю! Еще в Милане я слышал кое-что о какой-то таинственной экспедиции. Но у меня было в эти дни столько других хлопот, что я не обратил на это внимания. К тому же я думал, что это одна пустая болтовня.
— Какая болтовня! Нужно тебе сказать, что синьор Федерико нарочно приехал из Брешии в Сесто-Календе[189] и остановился у своего друга, священника.
— Федерико женился?
— Да, и жена с ним. Синьора Джулия остается в Сесто у дона Луиджи, а муж ездит взад и вперед из Сесто в Геную и обратно.