— Ну, генерал, теперь мы одни, — сказал Манискалько. — Что вы думаете об этом милом известии?
— Думаю, что нас захватили врасплох. Как это вы, любезный директор, ничего об этом не знали?
— Как бы вам сказать… я кое-что подозревал, но никак не думал, что опасность так близка. Во всяком случае, мы примем свои меры и притом немедленно… Дело касается нашей чести.
— У меня всё готово. Нужно только составить хорошенько план, чтоб ни один не ускользнул из ловушки.
— Я к вашим услугам, генерал.
Переговоры их были непродолжительны и план весьма скоро составлен. Генерал Сальцано тотчас же отправился к себе на квартиру отдать войскам соответствующие распоряжения. Манискалько остался у себя, окруженный своими ищейками.
Читатель! Не забывайте францисканского монаха Микеле да Сант-Антонино.
Глава VI.[235] Нападение
На другой день, 4-го апреля, как только первые лучи зари осветили небосклон, монах, привратник монастыря Ганча, красивый мужчина с черной бородой и сверкающими глазами, уже стоял за воротами, прислонясь к монастырской стене, и обводил медленным взором еще спавший город, расположенный внизу. Потом он перевел его на зеркальную гладь моря, которую бороздило множество рыбачьих лодок, напоминавших своими белыми латинскими парусами альционы[236], несущиеся по лазурным волнам.
Но, как видно, не море, не небо и не город занимали монаха; всё внимание его было поглощено дорогой, извивавшейся по горе, на которой стоял монастырь, потому что на нее всего чаще и пристальнее посматривал он. Скоро на ней показалось несколько молодых парней, гнавших мулов с бочонками по бокам.
При виде этой группы, монах, улыбаясь, подошел к монастырским воротам и, отворив их, пошел навстречу погонщикам.
— Добро пожаловать, детки! — воскликнул монах, когда они были совсем близко.
— Здравствуйте, отец, — отвечали они.
— Несмотря на неурожай винограда, вы все-таки наготовили порядочно вина! — сказал он, улыбаясь и постукивая пальцами по бочонкам.
— О, да еще и какого! Вы увидите, как оно крепко, как жжет и с ног валит.
— Сам пробовал — знаю! — отвечал ему молодой человек, бывший, казалось, предводителем погонщиков.
— Правда, правда, Розалино! — дружески потрепав его по плечу, сказал монах. — Вы хороший юноша, и если бы все итальянцы были похожи на вас, то в настоящее время мы не стонали бы под игом тиранов. Однако, войдемте, дети!
При этом он взял под уздцы мула и ввел его в ворота.
Целая толпа, состоявшая из монахов и переодетых заговорщиков, окружила вновь прибывших на дворе. Начались рукопожатия и обмен новостями. Удовлетворив законному любопытству своих друзей, Розалино тотчас же пожелал взглянуть на оружие, посылаемое неутомимым Фабрицием из Мальты маленькими тючками, которые прятались заговорщиками в погребах монастыря.
Осмотрев и пересчитав его, он обратился к присутствующим с просьбою не терять времени и тотчас же заняться приготовлением патронов и литьем пуль.
— Зарядов у нас мало, друзья, — сказал он. — Час восстания близок, пусть же враги не захватят нас врасплох. За работу же, друзья. Да здравствует Италия, и до свиданья!
— Как! Вы уезжаете?
— Да, товарищи, мне нужно быть в другом месте. Но мы скоро увидимся.
С этими словами он стал пожимать протянутые ему руки и быстро вышел из монастыря. Спустившись к берегу, Розалино вскочил в маленькую лодочку, в которой его поджидали несколько друзей, и, распустив паруса, направил ее к Мессине.
Розалино Пило[237] принадлежал к благороднейшей и богатейшей аристократической фамилии. Но не знатности и богатству он был обязан тем влиянием, каким пользовался в среде патриотов. Кроме необыкновенной храбрости и решительности, он обладал еще качеством несравненно более редким: способностью передавать эти свойства всем его окружавшим.
Едва ушел Розалино, заговорщики сняли с мулов бочонки.
— Ну, Ризо, просверли-ка нам бочонок. Это — твое дело, — сказал настоятель.
Джованни Ризо[238], палермитанец, ремеслом водовоз, бодрый старик лет шестидесяти, взяв в руки медное ведерко и подойдя к бочонку, провертел буравом широкую дыру.
Тотчас же из него посыпался в ведерко черный блестящий порошок.
— Вот так вино! — вскричал Терези[239] из Фальсомеле[240], молодой носильщик, и, взяв другое ведерко, тоже подошел к бочонку[241]. Остальные, находившиеся тут, последовали его примеру, так что в несколько минут первый бочонок, а за ним и остальные, опустели, и порох был спрятан в подвал.
Исполнив эту операцию, заговорщики собрались в соседней комнатке и, усевшись вокруг стола, принялись делать патроны.
Но не успело пройти и полчаса, как раздались сильные и частые удары в монастырскую дверь.
Заговорщики взглянули друг другу в лицо.
— Что за чертовщина!
— Кто бы мог так стучать!
— Пойду посмотрю, — сказал брат-привратник, выходя из комнаты.
Несколько минут спустя он прибежал назад весь бледный, с лицом, искаженным от ужаса.
— Друзья, — воскликнул он, — измена!..
При этих словах все вскочили на ноги.
— Монастырь окружен сбирами и войсками… слышите, ломают ворота…
— К оружию, к оружию! — крикнул Микеле Фанаро[242]из Бокка-ди-Фалько[243], ремеслом наборщик, молодой человек испытанной храбрости.
— К оружию!
— Скорей, скорей, нельзя терять ни минуты.
— Ах, Боже мой, а заряды?
— Порох есть!
— А патроны?
— Будем заряжать, как сумеем.
— Но пули?..
— Немного есть. А когда выйдут, будем стрелять камешками.
В одно мгновение все заговорщики были на дворе, который забаррикадировали, как могли, твердо решившись дорого продать свою жизнь.
Они знали, с кем имеют дело и что ждет их, если они попадутся в плен.
Тем временем стук в ворота всё усиливался. Но они не поддавались; стены же были высоки и неприступны. Заговорщики неподвижно ждали бурбонов[244] за своей баррикадой, хотя с высоты колокольни можно было видеть, что их явилось несколько сот, а за ними стоял еще целый батальон солдат.
Однако к бурбонам вскоре явилась на подкрепление артиллерия. Она навела пушки на ворота и через несколько минут они разлетались вдребезги. Бурбоны ринулись во двор, но, встреченные дружным залпом защищавших монастырь, попятились назад. Осажденные, воспользовавшись этой минутой, собрались в плотную кучу и бегом бросились вон из монастыря. Стремительно напали они на ошеломленных бурбонов и, пробившись сквозь их толпу, соединились с крестьянами, которые, услыхав пушечную пальбу, прибежали с оружием в руках на помощь монастырю.
Оправившись, бурбоны снова ворвались в монастырь, лишенный теперь защитников, и при криках: «Да здравствует Франческо II!» стали избивать раненых. Нескольким старикам-монахам, оставшимся в монастыре по дряхлости, они раздробили головы прикладами в ту самую минуту, когда те на коленях умоляли о пощаде. Затем они вломились в церковь, разграбили ее и унесли всё, что было драгоценного.
Три монаха, пощаженные бурбонами, и тринадцать заговорщиков, взятые в плен во время битвы, были связаны попарно веревками; их потащили в тюрьму, окружив солдатами и сбирами, которые били пленных кулаками, ногами, ружейными прикладами. Они вошли в ворота тюрьмы окровавленные, израненные, полуживые. Подвергая таким же мукам, потащили в тюрьму и семидесятилетнюю настоятельницу монастыря Святого Креста, виновную в том, что она дала убежище двум своим согражданам[245].
Это были последние подвиги бурбонов.
Палермитанцы во весь этот день, казалось, были настолько удивлены и ошеломлены, что не думали ничего предпринимать против своих притеснителей. Но вечером 4 и 5 апреля заговорщики, пробившиеся таким чудесным образом из осажденного монастыря, вместо того, чтобы спрятаться или оставить остров, смело вернулись в столицу во главе нескольких шаек вооруженных крестьян. Ворвавшись в предместья, они начали мелкую городскую войну, перебив множество солдат, не уступая перед численностью, военным искусством и презирая казни жестоких врагов.
Когда в Неаполе узнали о случившемся, тотчас же на остров были отправлены новые войска, с новым наместником острова, князем Кастельчикала[246]. В официальной же газете было напечатано, что «порядок царствует в Палермо. Остров совершенно так же спокоен, как был спокоен город Палермо во время стычки, перед нею и после нее». Так желали Бурбоны уменьшить в глазах Европы значение происходивших в Сицилии событий[247].
А между тем, Айосса[248], министр короля, рассылал циркуляры не только Манискалько, но и всем градоначальникам континента, оканчивавшиеся словами: «всякий, обнаруживший сочувствие сицилийскому движению, должен быть арестован; равным образом должен быть арестован и каждый, распространяющий известия о нем или ищущий получить их. Строгость и строгость; король того желает, приказывает, повелевает».
Тринадцатого апреля город Палермо был погружен в траур; тринадцать несчастных были приговорены к смерти[249]. Манискалько, прежде чем отправить их на казнь, собрал всех в тюремной зале[250]