и, состроив добродушную мину, медоточивым голосом сказал:
— Несчастные, выслушайте мой дружеский совет. Вы в двух шагах от смерти, ужасной, мучительной; вы, полные жизни и надежд… откройте имена членов революционного комитета — и, даю вам слово, вы будете не только прощены, но и получите еще награду. Король не забудет вас и ваши семьи. Говорите же!.. Ну, чего же вы молчите, на что надеетесь? Несчастные, мне вас жаль! Все ваши товарищи взяты в плен или рассеяны. Упорствуя в своем молчании, вы никого не спасаете, а только губите себя и свои семьи. Позорная и мучительная смерть ждет вас, нищета — близких вам. Говорите же, решайтесь!
И он складывал руки с выражением мольбы.
Но старик Джованни Ризо, поговорив с товарищами, мужественно ответил, что они не знают никакого комитета, а что, если бы и знали, то не сказали бы. Лучше смерть, чем предательство[251].
Ризо недорога была жизнь: ему было хорошо известно, что единственный сын его, горячий боец за свободу Италии, тяжело раненый, находится в руках бурбонских бульдогов[252].
Услыхав этот геройский ответ, Манискалько сбросил маску и вне себя от бешенства зарычал, как дикий зверь:
— Да, вы умрете все через несколько минут; умрете, как собаки…[253]
Спустя полчаса на двух черных дрогах по улицам Палермо везли трупы тринадцати патриотов, провожаемые оскорблениями сбиров и слезами граждан, клявшихся отомстить за них.
Казнь тринадцати возбудила величайшее негодование среди инсургентов. Застигнув в Карини[254] пост неаполитанских солдат в двадцать человек, они перевешали их всех до последнего. Таким образом, свирепости со стороны правительства вызывали такие же свирепости со стороны угнетенных, и дети одной и той же матери — Италии бесчеловечно истребляли друг друга, словно заклятые враги.
Когда известие о повешении двадцати солдат в Карини достигло Неаполя, король пришел в неистовство; мачеха и жена также подзадоривали его быть беспощадным, так что Бомбочка[255], созвав своих министров, закричал: «Распорядитесь, чтобы Карини было стерто с лица земли, чтобы в нем не осталось камня на камне! Потоками крови хочу я отомстить за смерть моих солдат!»
Для успокоения гнева короля несколько сильных колонн было двинуто из Палермо на осажденный город.
Город Карини лежит среди прелестной, покрытой цветущими виноградниками равнины, насчитывая с лишком семь тысяч жителей. Старинные высокие стены окружают его со всех сторон. Несколько сот человек инсургентов засело в них и когда солдаты пошли на приступ, то были встречены смертоносным огнем. В течение трех дней, 19, 20 и 21 апреля, сицилианцы твердо держались против несравненно многочисленнейшей армии бурбонов, но по прибытии новых подкреплений к королевским войскам должны были покинуть город и скрыться в горах, потеряв 250 человек убитыми и положив на месте около 320 неприятельских солдат и офицеров. Войска короля Франческо ворвались в беззащитный город, как орды диких гуннов, и предались всем неистовствам разнузданных зверей. Всё, что можно было разграбить, было разграблено; чего нельзя было унести, то было уничтожено, разрушено, сожжено. Детей вырывали из рук матерей и разбивали им головы о камни. Женщин и девушек насиловали и затем закалывали штыками. Не спасала ни старость, ни храмы, потому что на самых алтарях солдаты резали женщин, детей и даже священников. Когда грабить и ломать было уже нечего, дома зажигали и неистовые каннибалы, пьяные от крови и вина, плясали вокруг огня[256].
Ужасы, совершенные бурбонами в Карини, вызвали единодушный крик негодования, как в Палермо, так и в Неаполе. Все разногласия исчезли и оба народа поклялись освободиться, во что бы то ни стало, от ненавистного ига Бурбонов. Что же касается благочестивого короля Франческо II, то он ходил по покоям дворца, с улыбкою повторяя: «Они избили моих солдат, но за то и поплатились же!»
Тем временем инсургенты, укрывшись в горы, продолжали, под предводительством бесстрашного Розалино Пило, неутомимую партизанскую войну с врагом, превосходящим их силою.
Глава VII. Отплытие
Вечером 5 мая 1860 года гавань города Генуи[257] представляла чрезвычайно интересное зрелище.
Несколько сот человек, в которых нельзя было не узнать с первого раза солдат, одетых частью в красные рубашки, частью в обыкновенный костюм, кучками стояли по набережной. Почти у всех через плечо висели сумки, как у людей, собравшихся в дорогу. Моряки и рыбаки с их семьями перемешивались с этими воинственными путешественниками, увеличивая еще более живописность картины.
Взоры толпы устремлялись на два парохода, стоявшие на якоре на некотором расстоянии от берега и пускавшие из своих труб черные столбы дыма, которые показывали, что всё готово к отплытию. Но больше, чем пароходы, больше, чем море, больше, чем начинающая зажигаться огнями Генуя, занимала внимание толпы дорога, шедшая от Кварто к пристани. Среди самых оживленных разговоров собравшиеся зрители оборачивались, чтобы взглянуть на нее. Вновь прибывающие делали то же, смотрели по тому же направлению. Очевидно, дорога эта обладала какой-то магнетической силой, потому что притягивала взоры всех и каждого.
И неудивительно: отсюда должен был явиться Гарибальди.
Роберт и Валентин сидели рядом на придорожном камне, покуривая из своих глиняных трубочек. Валентин был одет в свой старый мундир альпийских стрелков[258]: коричневый казакин с зелеными обшлагами, серые брюки с кожаными штиблетами и суконную шапку зеленого цвета.
Роберт носил такие же брюки, как Валентин; что же касается остальных частей его костюма, то они ничем не обличали в нем солдата.
— Ну, что же, Валентин, — сказал ему Роберт, — едем мы, наконец, или нет?
— Теперь-то уж наверное едем.
— Да… промучили таки нас порядком. Подумаешь, сколько времени сидим мы, сложа руки, в Генуе.
— Сколько времени! Какой ты чудак, право. Неужели ты думаешь, что снарядить такую экспедицию — то же, что стакан воды выпить.
— Разумеется, это дело трудное. А все-таки было ужасно скучно ждать.
— Вольно ж нам было кипятиться. Впрочем, что об этом рассуждать. Прошло ведь. Сегодня поедем наверное.
— Что это так долго нет генерала?
— Как долго? Разве он назначил час? Будьте вечером на пристани, велел он сказать нам, а часа не назначал.
— Ах, Боже мой, когда же, наконец, мы поедем!
— Смотри, пароходы уже дымятся. Каких-нибудь полчаса осталось, не больше. Хотелось бы мне знать, на котором из двух мне придется ехать.
— По мне всё равно, на том или на другом.
— Да и для меня, пожалуй, тоже…
— Тот, что направо, «Ломбардо», не правда ли?
— Да, «Ломбардо». Им будет командовать Биксио, опытный моряк. А тот, что подальше, «Пьемонт». Им будет командовать сам Гарибальди.
— А Федерико всё еще нет? — спрашивал Роберт, смотря по направлению к городу. — Кто знает, явится ли он. Ведь ты знаешь, он остается.
— Знаю, знаю! Приедет после с Медичи. Но он сказал мне вчера, что приедет проводить генерала… Кстати, вчера Федерико сказал мне, что вот этот пароход, как, бишь, его?..
— «Ломбардо»?
— Да, «Ломбардо», тот самый, на котором, в 49 году, он вернулся после римской экспедиции.
В эту минуту где-то вдали раздались громкие крики и рукоплескания. Все присутствующие повернулись в ту сторону, поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше разглядеть. А рукоплескания и крики всё росли и росли, сливаясь в один оглушительный рев. Роберт и Валентин вскочили на камень, на котором сидели.
— Это он, это он!.. Да здравствует Гарибальди!
— Да здравствует Гарибальди! Да здравствует Гарибальди!
Вне себя от энтузиазма кричала толпа, и казалось, что и небо, и земля, и отдаленные горы вздрагивали от этого крика. Мужчины бросали вверх шапки, женщины поднимали на руки детей, чтобы показать им героя Италии. Невозможно описать воодушевления толпы.
А между тем Гарибальди, окруженный маленькой кучкой своих офицеров, с обнаженной головой, шел среди ликующей толпы, направляясь к пристани, где уже были приготовлены легкие челноки.
Тотчас же на них стали перевозиться гарибальдийцы, оружие, заряды. Всё пространство между берегом и пароходами покрылось бесчисленными лодками, едва не тонувшими под тяжестью севших в них и груза. Среди лодок виднелся старый рыбачий челнок, в котором стояли Сиртори и Тюрр, а между ними Гарибальди, махавший шляпой и посылавший поклоны рукоплещущей толпе и друзьям, оставшимся на берегу.
Все эти лодочки окружили пароходы; гарибальдийцы, цепляясь за веревки, в одно мгновение вскарабкались на палубу. Валентин и Роберт почти в одно время ступили на палубу «Пьемонта».
Раздалось два пронзительных свистка, затем послышался звонок, и пароходы тихо тронулись. Толпа последним прощальным криком провожала отъезжающих гарибальдийцев, которые отвечали такими же громкими криками с обоих пароходов.
А через несколько минут они потонули во мгле, успевшей уже спуститься на море[259].
Глава VIII. Высадка[260]
Все уже на кораблях, все до последнего. Ни один не остался! Завтра они отдадут жизнь за Италию, и потому сегодня так веселы и счастливы, как юноши, отправляющиеся на брачный пир.
Ждут барку, которая должна была привезти патроны, капсюли и револьверы. Но поставщики, обязавшиеся доставить эти драгоценные теперь вещи, воспользовались случаем, чтобы обокрасть гарибальдийцев на несколько сот франков, хотя этим они ставили всю экспедицию в самое отчаянное положение. Но гарибальдийцы не такой народ, который можно остановить. Нет зарядов? Не беда! Добудем!