Таламоне[261] не по дороге в Сицилию, но там есть крепости и войска, а стало быть, и патроны. Руль пароходов поворачивается, и волонтеры направляются к Таламоне.
Таламоне — один из прекраснейших портов Тирренского побережья, расположен между горою Арджентарио[262] и островом Эльбой. Во дни посещения его гарибальдийской тысячью он представлял из себя довольно слабое укрепление, защищаемое несколькими десятками инвалидов. Гарибальдийцы без труда могли бы взять его приступом. Но это наделало бы много шума, что вовсе не входило в их планы. Нужно было пуститься на хитрость. Генеральский мундир, оказавшейся в багаже Гарибальди, произвел на старого коменданта укрепления[263] магическое действие и в одно мгновение превратил революционного вождя в законного начальника. Спустя несколько минут всё необходимое было доставлено, и пароходы снова двинулись в путь.
«Пьемонт» шел впереди, «Ломбардо» значительно отстал. Вечером 10-го мая на последнем раздался вдруг крик:
— Человек бросился в море! Человек бросился в море!
Один из волонтеров, уже два раза бросавшийся за борт, ухитрился сделать это в третий. Но на этот раз, вследствие темноты, спасение его задержало пароход на довольно долгое время. Так как с «Пьемонта» перестали видеть «Ломбардо», то Гарибальди приказал остановить пароход и зажечь сигнальные фонари, что противоречило первоначальным его инструкциям. Последнее обстоятельство едва не заставило Биксио удалиться снова от «Пьемонта», когда он уже увидел его, потому что он принял его за неаполитанского крейсера. Однако, обоим очень скоро удалось распознать друг друга и пароходы поплыли дальше, стараясь держаться один от другого как можно ближе.
Одиннадцатого мая, утром, Гарибальди заметил английский купеческий корабль, ехавший из Марсалы. Он тотчас же вступил в переговоры с капитаном его и узнал, что в эту минуту в марсальском порте нет ни одного неаполитанского военного корабля. Тотчас же он направил туда свою маленькую флотилию. По дороге хозяин другого судна подтвердил ему справедливость сведений, сообщенных англичанином.
Действительно, в Марсале никого не было. Два линейных корабля, стоявшие на якоре в марсальской гавани, «Капри» и «Стромболи», покинули ее — первый 10-го мая, второй — 11-го, в девять часов утра, для крейсирования в открытом море.
Если б волонтер не бросился 10-го мая вечером в третий раз в море, чем причинил остановку на несколько часов, экспедиция застала бы еще «Стромболи» в марсальской гавани, и невольно рождается вопрос, что сталось бы в таком случае со всем предприятием. Но отсутствие в порту неаполитанских кораблей делало почти несомненной возможность высадки.
Не теряя ни минуты, «Пьемонт» вошел в гавань; первые волонтеры, высадившиеся на берег на лодках парохода, овладели всеми найденными на пристани лодками, чтобы ускорить высадку, которая и совершилась без всяких затруднений, на виду двух английских военных кораблей, стоявших на якоре в марсальском порту.
«Ломбардо» остался позади. С палубы его увидели вдруг два неаполитанских парохода, несшиеся на всех парах к Марсале. Это был «Стромболи», заметивший экспедицию, и «Капри», мчавшийся позади, будучи призван сигналами первого.
Биксио тотчас же принял свои меры. Он посадил «Ломбардо» на мель у входа в гавань, чтобы занять внимание неаполитанцев и отвлечь их от «Пьемонта», на котором находились главные силы экспедиции и, что очень важно, пушки. Затем Биксио начал сам высаживаться при содействии многочисленных лодок, подоспевших к нему на помощь.
Тем временем «Стромболи», успевший уже приблизиться к «Ломбардо» на расстояние почти пушечного выстрела, открыл по нему огонь. Но командир английской флотилии послал к капитану «Стромболи» одного из своих офицеров с требованием немедленно прекратить огонь, потому что почти все его офицеры находятся в городе и могут быть случайно ранены. Бурбонский капитан нашел такое требование весьма странным, тем не менее он временно приостановил пальбу, и по этому вопросу начались весьма курьезные переговоры, которые дали время не только «Пьемонту», но и «Ломбардо», находившемуся в весьма критическом положении, высадить на берег всех своих людей без всякой опасности.
Роберт и Валентин высадились с «Пьемонта» одними из первых. Молодой художник, бледный и изнеможенный вследствие морской болезни, мучившей его во всё время пути, лишь только ступил на землю, тотчас же опустился на колени и поцеловал ее. Затем, поднявшись, он расправил члены и воскликнул, вздохнув полной грудью:
— Слава Богу! Наконец-то я на твердой земле и не шатаюсь более, как пьяный… Право, чувствуешь себя другим человеком!
С этими словами он схватил свой карабин и начал крутить им над головой, чтобы поскорее размять руки.
Валентин молчал и, угрюмо насупившись, смотрел на город, на море, на товарищей. Какая-то упорная мысль, очевидно, поглощала его. Но из этой задумчивости вывел его голос генерала Тюрра, подошедшего к ним в сопровождении одного молодого офицера.
— Ребята, за мной! — крикнул он, быстрыми шагами направляясь к городу.
Валентин и Роберт, вскинув на плечи карабины, тотчас же пошли вслед за венгерским генералом и его спутником.
Через десять минут они входили уже на телеграфную станцию. Спутник Тюрра служил телеграфистом в генуэзском бюро; поэтому, овладев депешами, он тотчас же прочел следующую телеграмму, адресованную к коменданту Трапани: «Два парохода под сардинским флагом только что вошли в гавань и высаживают людей». И пока офицер читал Тюрру депешу, получился ответ: «Сколько их и какая цель высадки». Тогда гарибальдиец сам уже отправляет ответ: «Извините, я ошибся. Это два коммерческих судна, идущие из Джирдженти[264] с грузом серы». Несколько минут спустя телеграф снова принес ответ: «Вперед смотри в оба, дурак!» На этом телеграфный разговор и покончился[265].
Тем временем прочие офицеры выстраивали каждый свою команду в боевой порядок.
Маленький неаполитанский гарнизон немедленно же отступил в полном беспорядке; Гарибальди без всякого сопротивления занял город и тотчас же приказал развесить по всем перекресткам следующую прокламацию:
«Сицилийцы!
Я привел к вам горсть храбрецов, уцелевших от ломбардских битв. Мы услышали геройский крик Сицилии — и вот мы среди вас. Мы желаем только одного — освобождения отечества. Будем единодушны, и дело окажется нетрудным.
К оружию!
Кто не возьмется за него, тот либо трус, либо изменник.
Недостаток оружия пусть никому не служит извинением: в руках храбрых всякое оружие хорошо. Городские советы озаботятся об участи стариков, женщин и детей. Итак, к оружию! Пусть Сицилия снова покажет миру, как доблестный народ освобождается от своих тиранов!
Джузеппе Гарибальди».
Тотчас же молодежь города начала присоединяться к отряду. Но так как каждая минута была дорога, Гарибальди, дав всего несколько часов отдыха своему отряду, двинул его в глубину острова.
Роберт и Валентин шли рядом. При подъеме на одну высоту Роберт обернулся и, взглянув на своего спутника, расхохотался: лицо молодого крестьянина, всегда столь открытое и веселое, выражало какую-то озабоченность и таинственность, показавшуюся живописцу весьма комичными.
— Что с тобой, дружище? — спросил он. — Ты точно выходец с того света. Можно узнать, о чем ты думаешь?
— Я думаю о том, — отвечал Валентин, — что всё случившееся — вещь… как бы тебе сказать?.. непростая. Во-первых, скажу тебе, что Гарибальди не такой человек, как все мы. Не стану грешить, называя его богом… это нехорошо, но все-таки он не простой человек. Я с ним не в первый раз и видал, какие он вещи выделывает, но то, что он сделал сегодня, этого еще никогда не бывало. Заметь, все несчастья и неудачи, вместо того, чтоб повредить, принесли нам пользу. Скажу тебе откровенно, я не верю ни на грош всем чудесам, про которые рассказывают нам попы. Это всё вздор. Но тут что-то есть, и этого никто не выбьет у меня из головы!
— Что же ты собственно думаешь?
— Я думаю, что тут таится нечто странное. Нужно быть слепым, чтобы отрицать это. Во-первых, в Таламоне, когда никто этого не ожидал, Гарибальди приказывает высадиться ему (и Валентин указал на Тюрра), отправиться за порохом и пулями, и он (при этом следовало повторение жеста) достает всё необходимое, точно из собственной кладовой, да еще привозит четыре пушки в придачу.
— Но вспомни, что при этом Гарибальди показался на борте в мундире пьемонтского генерала. Разве мог комендант Таламоне не послушаться королевского генерала?
— Э, полно!.. Но слушай дальше. Плывем мы тихохонько вперед, вдруг этот сумасшедший бросается за борт. Пароход останавливается, спускают лодку с целью спасти беднягу. Пропадает несколько часов. Мы все в отчаянии, так как нам каждая минута дорога, и, однако, потом, ты сам знаешь, что из этого вышло. А парусный бригантин? Помнишь? Мы проходим борт о борт. Что же делает Гарибальди? Зовет капитана и спрашивает: «Куда плывете?» — «В Геную». — «Хорошо! Скажите же нашим друзьям, что Гарибальди благополучно высадился», и при этом генерал бросает ему хлеб, в который вложено письмо. Понимаешь, разве простой человек мог бы сказать это с такой уверенностью? Но Гарибальди знал, как всё должно кончиться; может быть, знал это еще тогда, когда был в Генуе, как знает и то, — я голову готов прозакладывать, — что случится завтра, послезавтра, через неделю, через месяц.
— Ну, уж это ты хватил!
— Нет, ручаюсь тебе, чем хочешь! — отвечал Валентин таким тоном, в котором ясно сквозила его слепая вера в своего вождя. — Но дальше, дальше. Когда мы вошли в гавань, было два часа, не так ли? Ну, а в девять оттуда ушли неаполитанские пароходы, а в двенадцать из города выступило несколько батальонов королевских солдат. Пойми, всего за два часа до нашей высадки! Если б не остановка на Таламоне, вследствие мошенничества генуэзских торгашей; если б этот сумасшедший не вздумал броситься в море, нас бы встретили неаполитанские пароходы на воде и неаполитанские батальоны на суше, и кто знает, что бы с нами было. Нет, ничем ты не выбьешь у меня из головы, что тут что-то неспроста.