В это время раздался какой-то быстрый сигнал и по рядам как ветер пронеслась команда:
— Стройся! Стройся!
Великая минута наступила.
Город Калатафими, близ которого произошла первая битва, решившая участь всей кампании, расположен на вершине горы, спускающейся уступами до плоскогорья, называемого Pianta Romana — «Римская площадка», где, как гласит предание, сицилианцы разбили римлян. За этой площадкой спуск становится правильным, но очень крутым, что делает движение по нему чрезвычайно затруднительным. У подножья горы протекает совершенно незначительный ручеек, отделяющий гору от другой, значительно меньшей возвышенности, на которой расположена деревня Вита.
Неаполитанские войска, числом до трех с лишком тысяч, под предводительством генерала Ланди[266], были расположены на «Римской площадке», занимая своими передовыми пикетами один край ее.
Предупрежденный о близости неприятеля, Гарибальди приказал своим войскам, состоявшим уже почти из полутора тысяч человек, двинуться по калатафимской дороге, сам же, по обыкновению, выехал вперед, чтобы поскорее увидеть все движения неприятеля.
С последних холмов деревни Вита генерал замечает неаполитанских стрелков, занимавших хребет «Римской площадки». Тотчас же он посылает назад одного из своих адъютантов с приказаниями. Адъютант встречает колонну, не доходя до деревни, и передает приказ вождя: всё войско, сойдя с дороги, должно двинуться вправо и занять высоты. Тюрр с генуэзскими карабинерами (единственным отрядом, вооруженным хорошими ружьями) в авангарде; за ним Карини[267] с отрядами из павийских студентов и сицилийскими партизанами, под начальством Копполы и Сант-Анны[268].
Завидев неприятеля, сицилианцы испустили страшные крики, затем, сделав по нем залп, разбежались во все стороны, хотя впоследствии они снова показывались в разных местах битвы. Только человек двести пятьдесят удалось Сант-Анне и Копполе удержать вокруг себя.
Было около половины десятого.
Гарибальди заметили сильное движение в неприятельских войсках и догадался, что Ланди намерен спуститься в долину, отделявшую высоты Калатафими от холмов Виты.
Поставив Биксио и Сиртори в резерве, он приказал Орсини[269] занять с двумя пушками, единственными орудиями, имевшими лафеты, возвышенность на своем левом фланге, которому угрожала кавалерия неприятеля, и стал поджидать атаки.
Неаполитанские стрелки тем временем приближались, крича во всё горло: «Да здравствует король!» Но так как они не могли подойти на расстояние ружейного выстрела раньше, чем через четверть часа, то Гарибальди сошел со своего наблюдательного поста и, войдя в середину двух рот генуэзских стрелков, стоявших неподалеку, сказал:
— Отдохните, детки, и закусите. Вам придется немало поработать сегодня.
И, подавая сам пример, он сел на землю и стал закусывать куском черствого хлеба с сыром.
Когда неаполитанцы приблизились на расстояние двух ружейных выстрелов, Гарибальди собрал всех своих трубачей и приказал им играть зорю. Раздались трубные звуки; волонтеры вскочили на ноги и схватились за ружья.
В то же мгновение неприятельские стрелки остановились, точно испугавшись того, что подвинулись так далеко. На вершине одного из холмов показалась сильная колонна неаполитанской пехоты, конвоировавшая два орудия. Стрелки снова начинают наступление, остановленное на минуту звуком труб гарибальдийцев. Когда они приблизились на расстояние ружейного выстрела, пальба началась с обеих сторон, или, точнее, с одной стороны, потому что огонь неаполитанцев, владевших нарезными винтовками, были смертоносен, тогда как у гарибальдийцев были никуда не годные гладкоствольные ружья.
Спокойно и неподвижно стоял Гарибальди на своем посту, обводя орлиным взором неприятельские ряды. Заметив, что неаполитанцы уже приблизились достаточно и что отовсюду из-за вершин показались новые колонны, он приказал всем частям подвинуться вперед, сам же, заняв место генерала Тюрра, повел в атаку передовую линию.
И вот нестройной, но дружной толпой бросились вперед эти плохо вооруженные, непривычные к военной службе храбрецы, одетые в пестрые, всевозможные костюмы волонтеров, и стройные, дисциплинированные, затянутые в мундиры батальоны подались перед их натиском.
Первоначальной целью атаки было обратить в бегство неприятельский авангард и овладеть пушками, а вовсе не штурмовать фронт сильнейшей неприятельской позиции, занятой превосходными силами.
Но как остановить людей, сражающихся за свободу отечества? Напрасно трубачи трубили отбой. Они не слышат или не хотят его слышать и, бросившись в штыки, гонят неприятеля чуть не до самого резерва.
Нельзя было терять ни минуты или все эти храбрецы погибли бы до последнего. Поэтому тотчас же был отдан приказ трубить атаку по всей линии, и весь отряд бегом двинулся на приступ.
Самую опасную часть пути, который нужно было пройти, представляла долина, отделявшая высоты деревни Вита от позиций бурбонов. Целый град пуль и картечи сыпался на нее сверху. Немало людей погибло во время этого перехода у Гарибальди.
Дойдя до подошвы «Римской площадки», отряд гарибальдийцев, несколько уменьшенный числом, остановился, чтобы отдохнуть, будучи почти совершенно закрыт от неприятельских выстрелов. Над головами гарибальдийцев находились враги, защищенные крутой покатостью горы, и, сомкнув ряды, ждали нападения. Они были многочисленны. Свежие резервы только что подкрепили их. Положение нападающих было критическое, и все-таки нужно было победить во что бы то ни стало.
С таким сознанием гарибальдийцы стали подниматься по крутизне.
Смертоносный огонь встречает их, а они все-таки идут вперед. Но пересеченная местность не позволяет им двигаться сплошной массой, и общая атака разбивается на множество мелких. Каждый офицер, собрав сто, шестьдесят или пятьдесят человек, бросался с ними в огонь. Атаки эти делали сам Гарибальди, Тюрр, Биксио, Кайроли[270], Менотти[271].
При каждом нападении неаполитанцы стояли твердо, встречая его дружными залпами, пока в десяти шагах от них не сверкнули гарибальдийские штыки, тем более ужасные, что были насажены на ружья, не делавшие выстрелов.
Тогда неаполитанцы отступали, но тотчас же занимали выше новую позицию, еще сильнейшую, так как все преимущества местности были на их стороне и артиллерия облегчала все движения их, тогда как две пушки гарибальдийцев, стоявшие на дороге, не приносили атакующим почти никакой пользы.
Невозможно изобразить всех доблестей Гарибальди во время этой битвы. Он всегда присутствовал там, где огонь был самый смертоносный, а схватка — самая горячая. Когда смерть косила вокруг него бесчисленные жертвы, он спокойно отдавал приказания. Сын его Менотти, бывший в первый раз в деле, — тот самый, который родился на Рио-Негро[272] и которого отец во время одного отступления в течение восьми дней нес на шее в платке, — схватил знамя и, держа его в одной руке, а револьвер в другой, бросился вперед. Вот он уже в двадцати шагах от неприятеля, вдруг пуля попадает ему в левую руку, знамя падает, но Скьяффино[273] подхватывает его и идет дальше. В десяти шагах от неаполитанских рядов он падает, пораженный пулею в грудь. Два товарища его бросаются к знамени, но и они падают мертвыми. Тогда неаполитанцы овладевают знаменем. Эта потеря возбудила несказанную радость в рядах бурбонов и удвоила ярость нападающих. Седьмая рота гарибальдийского отряда, состоявшая преимущественно из павийских студентов, стремительно бросилась вперед и овладела одним из неприятельских орудий вместе с упряжью и зарядным ящиком, что вполне вознаградило гарибальдийцев за потерю знамени. Но битва продолжалась уже более пяти часов. Зной стоял нестерпимый. Принужденные всё время подниматься по крутизне, гарибальдийцы изнемогли до последней степени. А между тем бурбоны расположились на краю последнего уступа, укрепленного заблаговременно траншеями. Нужно сделать еще одно страшное, последнее усилие, или победа будете вырвана из рук патриотов. Но усталость гарибальдийцев была так велика, что, казалось, невозможно было сделать этого усилия. Дойдя до подножья уступа, штурмующая колона остановилась. Ею предводительствовал сам Гарибальди. Казалось, он просто совершал только прогулку для моциона, оставаясь совершенно спокойным, и если б не его нахмуренный лоб, то можно было бы подумать, что он относится вполне безучастно к окружающему.
Атакующие находились в семидесяти шагах от неприятеля; перелом покатости позволял укрыться от выстрелов.
— Отдохнемте немного! — сказал Гарибальди. — Сейчас нам придется штыками прокладывать себе дорогу!
Тогда все припали к земле.
Через десять минут Гарибальди, остававшийся один всё время на ногах, приказал идти в атаку и сам стал во главе штурмующих. Без сомнения, неаполитанцы узнали его, потому что в ту же минуту огонь со всех рядов устремился на него. Волонтеры бросились вперед, с целью окружить его и собственными телами защитить от неприятельских пуль.
— Не нужно! — сказал Гарибальди, отстраняя их. — Никогда не представится мне лучшего случая умереть за Италию. Вперед! Вперед!
И он ринулся на врага, но в этот миг какой-то молодой человек с криком: «Да здравствует Гарибальди — надежда Италии!» бросился вперед и собственною грудью прикрыл драгоценную грудь героя. Это был Роберт.
В одно мгновение толпа окружила его со всех сторон и точно взапуски побежала на неаполитанцев.
Вот враги уже могут различить друг друга в лицо. Дым рассеялся. Никто не стреляет больше. Роберт видит пред собой зияющую пасть медной пушки. Артиллерист с фитилем стоит у затравки, ожидая команды. Еще минута — и убийственная картечь прыснет из этого медного рта. Но молодой человек мгновенно выхватил из-за пояса пистолет, раздался выстрел — и фитиль упал на землю, когда уже готов был коснуться затравочной трубки. Бурбонский офицер, командовавший редутом, сам бросился поднимать его. Но гарибальдийцы уже в двух шагах. Белокурый юноша, или скорее ребенок, вскочил в укрепление первым. Это был ангел-вестник победы, но не смерти — для этого он был слишком хорош. С глазами, сияющими восторгом, побежал он навстречу неприятельским штыкам и, сразу очутившись перед офицером, занес над ним саблю, чтобы поразить его. Неверно ли рассчитанный удар или непонятное сострадание — но сабля опустилась не на беззащитную его голову, а на землю и отрубила только горящий конец фитиля, сделав его, таким об