— И вы в том успеете, генерал, обещаю вам это заранее! — воскликнул Ла Порта.
— Палермо ждал только такого благородного призыва, чтоб обнаружить свои верноподданнические чувства, — вторил ему Мерлино.
Прочие гости упорно молчали. Если б Ланца был таким же хорошим физиономистом, как политиком, то заметил бы, что среди гостей происходило нечто странное. Очевидно, заговорщики совершенно не одобряли змеиного лукавства своих представителей. Это были большею частью предводители восставших крестьян, люди прямые и смелые, не привыкшие к иезуитской изворотливости горожан и видевшие в ней признак не ума, а трусости и подлости.
— Неужели нас созвали за тем, чтоб слушать, как будут курить фимиамы бурбонам? — с неудовольствием говорили друг другу братья Бруно, высокие, мужественного вида юноши, сидевшие на противоположном конце.
— Недостает только, чтоб нам предложили написать адрес Бурбону и его министрам! — заметил Мокарда, старый гверильер, совершившей уже несколько кампаний.
Неудовольствие росло и готово было прорваться наружу каким-нибудь решительным поступком, который мог бы поставить на карту будущность если не дела, то всех людей, находившихся в этой зале.
Но генерал не замечал этого неудовольствия и, опьяненный вином и собственным красноречием, принял недовольный ропот за гул одобрения. Желая достойным образом запечатлеть союз свой с представителями палермитанского общества, он налил свой бокал вином и, встав с своего места, сказал, обведя глазами всех присутствующих:
— Господа! Сегодня в первый раз я имею удовольствие беседовать по-семейному с лучшими представителями города и острова, вверенного моему попечению нашим великодушным монархом. Сочувствие, выраженное вами моим воззрениям, служит мне несомненным ручательством, что вскоре исчезнет рознь между правительством и народом Сицилии, которая одна составляет силу врагов его. Итак, пью за здоровье нашего августейшего господина и за истребление гнусного флибустьера, осмелившегося осквернить своей ногой священную почву Сицилии. Пусть ветер разнесет этот тост по всему острову и пусть воспрянут все добрые граждане и затрепещут изменники!
Он взялся за бокал…
И остановился. Перед ним стоял молодой человек. Это был никто иной, как наш знакомец Розалино Пило, один из главнейших вождей восстания, несмотря на свою молодость.
Чего же хотел Розалино Пило?
Во время краткого спича генерала он один сохранял хладнокровие. Хозяин трепетал от страха, потому что не мог не заметить, что гроза готова разразиться. Гости трепетали от негодования и от нетерпения дать всему этому какой-нибудь выход. Розалино один обводил спокойным взглядом всех присутствующих, как полководец обводит поле битвы, и соображал. Взрыв должен был произойти неминуемо — это он видел по лицам присутствующих. Нужно было направить его так, чтобы он не был холостым выстрелом, который только спугнул бы дичь. С быстротой и решительностью военного вождя, он обдумал свой план и в ту же минуту приступил к его исполнению. Он решил тоже провозгласить тост, но не за Бурбонов, а за Гарибальди, не за сохранение бурбонского правительства, а за его истребление. Он знал, как будет принят его тост, и намеревался воспользоваться всеобщим возбуждением, чтобы тотчас же арестовать генерала, и затем, пользуясь смятением, которое неминуемо должно было произойти от исчезновения наместника, забить в набат по всем колокольням и звать народ к восстанию.
— Генерал! — начал он, — Я тоже хочу провозгласить тост.
Но в эту минуту дверь с шумом отворилась и в комнату влетел Сальцано.
— Гарибальди под Палермо! — вскричал он.
Невозможно описать впечатления, произведенного этими словами.
Ланца опрометью бросился из залы, сопровождаемый комендантом Палермо и его сбирами. Пило, Мокарда, братья Бруно и прочие гости хотели последовать за ними на улицу, но Мерлино с улыбкой остановил их.
— Не беспокойтесь, господа, — сказал он. — Фальшивая тревога! Это всё моя работа. Я послал подложный донос от одного очень хорошо мне известного полицейского сыщика. В доме, куда я направил сбиров, они должны были найти как будто нечаянно забытые только что бежавшими оттуда людьми бумаги, из которых сбиры заключили бы, что сегодня ночью Гарибальди нападет на Палермо, а палермитанцы восстанут, чтобы подать ему помощь изнутри.
Волнение заговорщиков вмиг прекратилось. Трагичное и комичное иногда так близко касаются друг друга.
— Однако, — сказал Пило, — нам нечего терять времени. Сальцано — старый волк. Он ошалел, но когда очнется, то, я убежден в этом, он вспомнит, что видел меня здесь, так как наши глаза даже встретились. И тогда он постарается вознаградить себя за то, что его так провели.
— Ваша правда, — сказал Мерлино. — Перейдемте в маленький кабинет. Мои предки укрывали там когда-то Джованни Прочиду от ищеек Карла Анжу[284] и устроили нарочно для него скрытый ход к морю, через который он мог бы во всякое время скрыться. Мы там совершенно безопасны, так как всегда можем воспользоваться этим ходом.
И тотчас все перешли в небольшую комнатку, находившуюся в первом этаже старинного дома.
Когда все уселись, Пило заговорил первый:
— Господа, — сказал он, — времени терять, во всяком случае, нечего. Если Сальцано и не сможет нас арестовать, то помешать нашим переговорам он всегда будет иметь возможность. Поэтому приступим к делу немедленно и будем кратки. Я видел Гарибальди в ночь после битвы при Калатафими. Состояние духа его армии превосходное, но численность невелика. По последним известиям, у него не наберется и четырех тысяч солдат. В одном же Палермо сосредоточено двадцать четыре тысячи человек регулярного войска. Вы это знаете. А между тем столица Сицилии должна быть взята во что бы то ни стало. Гарибальди приказал мне спросить от его имени, на что он может рассчитывать с вашей стороны.
— Весь народ ждет только сигнала, чтобы сбросить с себя ненавистное иго, — вскричал Темперино, член комитета восстания.
Прочие повторили те же заверения.
— Прекрасно, — сказал Пило. — Но нужны цифры и пункты…
— Слово за вами, потому что ваша голова наполнена цифрами, — улыбаясь, сказал Ла Порта одному из своих товарищей по комитету, Мариуци.
Это был человек лет тридцати пяти, служивший секретарем в муниципальном совете, а в комитете исполнявший должность справочной книги, архива и канцелярии.
Мариуци вынул из кармана план города Палермо и, развернув его на столе, начал:
— Невозможно определить точно пунктов, еще невозможнее дать точные цифры — вы это сами знаете, друг Пило. Могу указать вам только размеры и пределы наших надежд.
Затем, с карандашом в руке и смотря на карту, он стал подводить ему статистические цифры сил, на которые мог рассчитывать комитет.
— Открытое нападение на многих пунктах, — так закончил он свои размышления, — невозможно до тех пор, пока массы не проникнутся энтузиазмом — над чем никакой комитет не имеет власти. Но мы можем держать неаполитанские полки в постоянной тревоге и помешать им покинуть те части города, где они будут находиться. Гарибальди может на это вполне рассчитывать; поэтому ему придется иметь дело только с незначительной частью королевской армии.
— Кроме того, — сказал старший из братьев Бруно, — можно организовать отряд в несколько сот человек, который ударит в тыл войскам, пока Гарибальди будет идти на них с фронта.
— Ручаетесь ли вы за это? Такая помощь очень важна, поэтому нужно знать, насколько можно полагаться на ваше обещание? — спросил Пило.
— Ручаемся, ручаемся! — повторили несколько голосов.
— Ну, а теперь скажите нам, господа, каковы силы восстания вне Палермо? — спросил Ла Порта, обращаясь к Пило, Капполе и нескольким другим предводителям кучек, действовавших на острове.
— Нас много, — отвечал Пило, — с каждым днем число наше возрастает. Но крестьяне хороши для горной войны, а не для сражения в открытом поле. Перед сомкнутым строем они не могут устоять, и потому Гарибальди рассчитывает только на тех, которые уже не раз бывали в огне. Таких мало. В Багерии[285] стоит отряд Фуксы[286] в восемьсот человек. Он двинулся на соединение с Гарибальди. В горах Джибильросса[287] собрано свыше полутора тысяч человек братьями Мастрики. Я получил уже приказание спешить со своим отрядом на соединение с авангардом диктатора.
— Скоро ли вы увидите Гарибальди?
— Могу прискакать к нему через сутки.
После некоторых совещаний решено было, что Пило, передав диктатору обо всем им слышанном, заверит его от лица палермитанского комитета, что, в случае появления Гарибальди в черте города, народ сейчас же восстанет.
Собрание кончилось. Все присутствующие небольшими кучками вышли из дому, убедившись предварительно, что на далеком расстоянии не видно ни малейших признаков опасности.
Пило вышел последним.
— Не к добру! — пробормотал он своему другу, старому Мокарди. — Сальцано не явился; значит, наверное что-нибудь случилось! Узнай. Мне же нужно спешить к Гарибальди.
Через сутки в одной из лачужек деревушки Пиана[288] происходило совещание иного рода. В бедной комнате, за простым сосновым столом, покрытым картами, сидело пять человек — это были Гарибальди, Сиртори, Тюрр, Криспи[289] и Орсини. Они держали военный совет. Гарибальди не любил военных советов, но тут дело шло об участи всего похода, а стало быть, и о будущности Италии. Герой восемнадцати кампаний был в таких случаях осмотрителен.
Было очевидно, что они кого-то ждали. Сиртори, отличавшийся немецкой аккуратностью, поминутно посматривал на часы и хмурил брови. Остальные его коллеги тоже обнаруживали некоторые знаки нетерпения, только Тюрр спокойно прихлебывал вино.