Воспользуемся этим промежутком времени, чтобы сказать два слова об этих людях, которым будущее готовило столь различную судьбу.
Гарибальди в эту эпоху исполнилось пятьдесят четыре года — возраст полной бодрости и силы для людей с таким, как у него, железным организмом. Это был человек ниже среднего роста, но очень крепкого телосложения. Борода и волосы его были рыжего цвета; седина только начинала пробиваться в них. Лицо Гарибальди было замечательно. Он не походил на салонного красавца. Напротив, в комнате черты его лица, загорелого от солнца и ветра, казались грубыми и мало выразительными. Но лицо это было создано для того, чтобы вдохновлять толпу на полях, на площадях, в народных собраниях. Живописно закутанный в свой классический итальянский плащ, с круглой шапочкой на голове, Гарибальди был прекрасен, как античные герои, когда скакал перед рядами своих войск или проходил среди расступавшейся народной толпы. Теперь он сидел, погруженный в глубокую думу, и, казалось, не замечал ничего, что его окружало[290].
Рядом с ним сидел Криспи[291] — впоследствии министр короля Гумберта[292], теперь правая рука диктатора. Это был человек средних лет, сицилианец родом. Если б мы верили в переселение душ, то сказали бы, что душа Мазарини[293] переселилась в Криспи. Не было человека даровитее, хитрее, пронырливее и вместе с тем своекорыстнее и чувственнее этого сицилианца. Еще в Генуе он оказал огромные услуги Гарибальди, как организатор. Вследствие своих постоянных сношений с сицилианскими инсургентами, он всегда был au courant[294] всего, что совершалось на острове; с другой стороны, благодаря своим изумительным связям в городе, он как паук ловил малейшее известие из Сицилии, тотчас же перерабатывал его и пускал в обращение в публику в таком виде, какой был ему выгоден. В Сицилии он сумел сделаться до такой степени незаменимым, что, отъезжая на материк, Гарибальди, никогда его не любивший, должен был оставить его своим наместником на острове. Сделавшись впоследствии министром, он пал вследствии скандальнейшего процесса по обвинению его в двоеженстве[295].
По правую сторону Криспи сидел венгерец Тюрр — грубое лицо без всякого выражения. Это был храбрый солдат и хороший командир, любивший войну и гром битв, потому что в них он чувствовал себя в своей сфере, но человек без всяких убеждений. Впоследствии, поссорившись с Гарибальди, он душою и телом передался Кавуру и даже публично протестовал, когда его назвали однажды не пьемонтским, а гарибальдийским генералом[296].
Насупротив сидели Сиртори и Орсини.
Орсини был поразительно красив. Тонкие, чрезвычайно правильные черты лица, роскошные кудри и черная как смоль борода, обрамлявшая бледное лицо, невольно останавливали на нем внимание всякого. Высокий, развитой лоб, несколько скошенный назад и заметно сжатый у висков, заставил бы френолога заключить об его страстном, огненном темпераменте. Для простого же смертного, чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на его черные, мрачные глаза, в которых светилась и мысль, и страсть, и решительность. Освобождение Италии сделалось с самой ранней молодости единственной целью его жизни и ей отдал он всего себя. Он участвовал во всех заговорах против австрийского правительства, еще сидя на студенческой скамье. Арестованный, заключенный в тюрьму, приговоренный к вечному тюремному заключению, он бежал поистине каким-то чудесным образом, перепилив куском часовой пружины железную решетку своего окна.
Сиртори представлял по наружности совершенную противоположность Орсини, хотя в сущности между ними было много общего.
В молодости Сиртори был священником. Он вел жизнь строгую и суровую, как монах. Да он и был монахом одного из тех средневековых рыцарских орденов, которые проповедь словом заменяли проповедью посредством меча. Он любил Гарибальди с энтузиазмом ученика и с фанатизмом монаха. Любовь к этому человеку превратилась для него в истинный культ, потому что в Гарибальди он видел олицетворение и свободы, и объединенной Италии. Желая отдать на служение ему все свои силы и способности, во время своего пребывания в Париже этот монах с железным упорством в течение многих лет просиживал дни и ночи над военными книгами и сделался чрезвычайно сведущим стратегом. Организуя свою сицилийскую экспедицию, Гарибальди произвел его в полковники и назначил начальником своего штаба.
В бою этот монах-полковник отличался необыкновенным хладнокровием. Никогда, никто не замечал даже малейшего признака волнения на его лице. Он был фаталист, точно и в этом отношении его старинная профессия должна была оставить на нем свой след.
Вот каковы были ближайшие товарищи и сподвижники Гарибальди, которых он призвал на совет.
— Уже пять часов, генерал, — сказал Сиртори, обращаясь к Гарибальди, — а мы еще не начали.
— Пошлите за ним. Его отряд только что приведен. Но пусть он осмотрит его после и явится немедленно сюда.
Сиртори вышел, чтобы послать одного из адъютантов за тем, кого все они ожидали. Но в это время на лестнице послышался шум. Дверь отворилась и на пороге показался Пило.
— Войдите, любезный друг! — сказал ему Гарибальди. — Вы заставили нас сделать то, чего мы никогда не делали ради всех бурбонских генералов — просидеть без дела добрые полчаса. Но не требую от вас извинения, потому что знаю заранее, насколько оправдания ваши основательны. Итак, повторите здесь в присутствии собрания то, что вы уже говорили мне наедине.
Пило повиновался и рассказал всё, что поручено было ему палермитанским комитетом.
— Благодарю вас, — сказал Гарибальди. — Вы исполнили роль посланника. Можете возвратиться к исполнению своих обязанностей командира.
Пило вышел.
— Ну, что скажете, господа? — обратился диктатор к своим товарищам.
— Положение очень серьезно, — сказал Сиртори.
— Нам предстоит два пути, — начал Гарибальди. — Первый — удалиться в глубь острова и, собрав около себя возможно большее число восставших крестьян, организовать их и обучением и войной выработать из них хороших, надежных солдат, или же, не откладывая дела в долгий ящик, овладеть столицей, что сразу даст нам огромный нравственный и материальный перевес над противниками. Я за второй путь. Что вы на это скажете?
Все присутствующие молчали. После только что слышанного ими рассказа Пило мысль о нападении с четырьмя тысячами храброго, но нестройного и неопытного войска на город с двадцатью четырьмя тысячами регулярной армии казалась всем просто безумием.
— Генерал, — воскликнул Криспи, — если даже половина неаполитанской армии останется в стенах города, то и тогда нам придется иметь дело с тройным по численности неприятелем!
— Смотрите, — сказал Гарибальди, указывая на карту. — Главные силы бурбонов сосредоточены в настоящую минуту против нас. Я оставлю для продолжения битвы кого-нибудь из вас, господа, с возможно меньшим числом людей. Он отступит в глубь острова и увлечет за собой бурбонов, которые будут думать, что имеют дело со всей моей армией. Сам же я с главными силами совершу ночью фланговые движения и на другой день неожиданно явлюсь перед стенами Палермо в таком месте, где меня совсем не ожидают. Стремительная атака — и город наш!
Гениальная простота этого плана поразила всех, но еще далеко не убедила.
Сиртори, как теоретик военного дела, первый указал на огромные опасности такого движения.
— Но вы забываете, генерал, — сказал он, — что армия, которая станет преследовать нашу отступающую горсть людей, будет находиться на вашем фланге. Стоит неаполитанцам заметить что-нибудь, они всей массой обрушатся на вашу тонкую походную колону и рассеют ее в прах.
— Нужно сделать так, чтобы они ничего не заметили, — сказал Гарибальди.
— Но ведь это невозможно, — вскричал Криспи. — Если неприятельские разведчики и не увидят ничего, то не можете же вы скрыть отряда в несколько тысяч человек от крестьян, через деревни которых вам придется проходить. Неужели вы думаете, что между ними не найдется такого, который захочет продать бурбонам на вес золота такую драгоценную тайну?
Гарибальди взглянул с насмешкой на будущего дипломата и ничего ему не ответил. Глаза его перенеслись на двух остальных членов совета, еще не подававших своего мнения. По лицам их можно было, однако, догадаться, что они скажут.
— Ну, а вы какого мнения? — спросил Гарибальди, обращаясь к Орсини.
— Клянусь, что сам Цезарь не придумал бы ничего гениальнее! — воскликнул он с энтузиазмом.
Гарибальди улыбнулся.
— Ну, а вы? — спросил он Тюрра.
— Я попрошу только позволения начальствовать штурмовой колонной, которая будет брать Палермо, — отвечал венгерец.
— Хорошо, обещаю вам это, — сказал Гарибальди.
Затем, обращаясь к Сиртори и Криспи, он начал развивать им подробности своего плана.
Пиана, где они в настоящее время находились, лежала в югозападной стороне от Палермо. С этой и с южной стороны и были расположены главные силы неаполитанцев. Восточная же защищалась всего тысячью, двумя пехоты и несколькими пушками. Невозможно было не воспользоваться такой оплошностью врага. С другой стороны, именно с восточной должны были прийти подкрепления из сицилианских волонтеров, собранных Ла Мазою[297] и Фуксой. Наконец, дорога, по которой предстояло совершить фланговое движение, была совершенно закрыта и вначале могла быть очень легко смешана с линией Корлеоне[298], по направлению которой надлежало совершить притворное отступление, так что сокрытие флангового марша от внимания неаполитанцев являлось более чем правдоподобным.