Мороз пробежал по коже гарибальдийцев, когда они увидали эту черную фигуру в широкой монашеской рясе. Лицо монаха нельзя было рассмотреть, потому что он сидел спиной к свету, но вследствие этого черный его облик казался еще более зловещим.
Несколько в стороне стояла кучка прислужников. Один из них был в маске, под которой скрывался палач; в то время в Сицилии сохранился еще средневековой обычай — надевать маску на этого исполнителя правосудия. Сквозь отворенную дверь виднелась маленькая комнатка с разными странного рода инструментами и орудиями, делавшими ее похожей не то на гимнастический зал, не то на кузницу. Это был застенок.
Дав пленникам время хорошенько всмотреться во все эти подробности, судья тихим, торжественным голосом произнес:
— Именем Бога и нашего всемилостивейшего короля, всегда готового простить заблудших, но беспощадно карающего закоренелых преступников, приказываю вам открыть мне цель вашего прихода в его столицу.
— Мы пришли, чтобы помочь добрым гражданам Палермо свергнуть иго самого ужасного деспотизма, какое только когда-либо тяготело над палермитанцами, — отвечал за всех Эрнест.
— Велика ваша вина, но милосердие короля безмерно. Ваше чистосердечное признание зачтется вам. Откройте же ваших сообщников, и именем короля и его наместника я обещаю вам не только жизнь, но и полное прощение.
Эрнест презрительно усмехнулся.
— Вы хотите, чтобы я указал вам наших сообщников, — отвечал он. — Хорошо, я исполню ваше желание и даже отказываюсь от награды, которую вы мне обещаете: соберите всех своих сбиров и идите с ними с четырех концов города, от заставы Термини до Кастелламмаре[313], от заставы Сант-Антонио до Багерии, и всех, кого вы встретите, хватайте смело: это всё — наши сообщники!
Следователь заскрежетал зубами, но, подавив свое бешенство, сказал:
— Молодой человек, советую вам воздержаться от таких дерзких шуток. Правосудие имеет много средств заставить вас говорить, но, щадя вашу молодость и принимая во внимание ваше увлечение, оно не хочет прибегать к мерам строгости. Не заставляйте же нас изменять нашему намерению.
Следователь взглянул как бы нечаянно влево, на дверь застенка. Взгляд этот был достаточно красноречив и не требовал никаких пояснений. Затем он перевел глаза на пленников и ждал.
— Сеньор, — тихо и твердо отвечал Эрнест. — Вы можете подвергнуть нас всем мукам ада, но мы скорей откусим себе языки собственными зубами, чем предадим хотя бы одного из наших друзей!
Роберт и Валентин обменялись взглядом и по единодушному импульсу оба подняли руку вверх, как делается во время присяги, и воскликнули, смотря в глаза друг другу:
— Лучше смерть, чем измена!
В одну минуту все трое по знаку следователя были схвачены и брошены в застенок.
Следователь, его секретарь и монах пошли вслед за ними.
Молодые люди были бледны, но спокойны.
Когда они вошли в дверь, Эрнест обернулся и сказал, обращаясь к следователю:
— Сеньор, подумайте прежде, чем приступить к тому, что вы намерены делать! Сегодня господами — вы, завтра мы будем ими. Вы страшно раскаетесь в своей жестокости. Теперь можете действовать, сеньор Саргано!
Теперь побледнеть пришла очередь следователю. Он не подозревал, что молодому человеку известно его имя. Как все жестокие люди, он был труслив. Как все бурбонские чиновники, он лучше кого-нибудь другого знал, сколько ненависти накопилось в душе народа против этого правительства и как, стало быть, оно непрочно.
Им овладело раздумье. За раздумьем наступило колебание, за колебанием — нерешительность. Однако, желая спасти свое достоинство, он сказал:
— Подсудимые, щадя вашу молодость, снова заклинаю вас открыть мне всю правду! Обещаю вам немедленную свободу.
Молодые люди молчали.
— Даю вам день на размышление, — сказал он. Затем, обращаясь к сторожам, прибавил:
— Отвести их назад в камеру.
Приказание это было тотчас же исполнено.
Едва ли нужно говорить, что трех пленников на другой день никто не пришел тревожить.
Для них началось мучительное тюремное существование, которое так часто описывалось романистами, что мы не станем повторять его. Никаких известий из внешнего мира. Толпа сторожей входила в камеру (зная человеческую слабость, бурбоны никогда не позволяли сторожу входить к заключенным в секретные камеры иначе, как в сопровождении целой своры своих товарищей), приносила хлеб и миску похлебки и затем исчезала до следующего дня. А между тем из окна они видели, что в городе совершается какое-то движение. Не то, чтобы жители собирались толпами — нет, они знали, что за ними следит ревнивый взгляд ищеек Манискалько. Но походка была как-то быстрее, жесты лихорадочнее, и этого было достаточно, чтобы возбуждать в узниках целую тьму самых мучительных надежд, предположений и опасений. Что с Гарибальди? Победил ли он? Идет ли на Палермо? Или разбит, отступил в глубь острова? Возбуждение горожан могло объясняться одинаково хорошо обеими причинами. И никакой возможности что-нибудь узнать наверное!
Так прошла почти неделя.
Двадцать шестого мая, рано утром, еще задолго до солнечного восхода, они были вдруг разбужены ружейным залпом. Все вскочили и бросились к окну. Оно было заперто ставнями. Но так как в окне ни летом, ни зимою не было рам, а только одна железная решетка, то заключенным удалось проделать вверху маленькую дырочку, сквозь которую можно было увидеть кое-что из происходившего в городе.
Валентин, как житель полей, обладал прекрасным зрением и потому, по безмолвному соглашению, он был выбран для наблюдений. Вскарабкавшись на подоконник, он приложил глаз к дырочке и стал наблюдать.
— Ну, что? — спрашивали его товарищи.
— Пока ничего. Отворяются окна кое-где. Верно проснулись, как и мы.
— Что бы это было? — спросил Роберт.
— Наверно Гарибальди идет на Палермо.
— Дай-то Бог!
В это время новый залп, еще более сильный, заставил задрожать стены. Среди выстрелов ружейных можно было различить и несколько пушечных.
— Стреляют неаполитанцы! — сказали Эрнест.
Снова наступила тишина.
— Бегут, бегут? — воскликнул Валентин, прижимаясь к своей дырочке.
— Кто? Где? — вскричали в один голос Эрнест и Роберт.
— Палермитанцы бегут по улицам. Собираются в кучки.
— Отлично, отлично! А много их?
— Из-за угла показался отряд карабинеров, — говорил Валентин, не обращая внимания на вопросы. — Палермитанцы рассыпались по домам.
— Плохо! — пробормотали про себя Роберт.
— Опять, опять! — сказал через несколько минут Валентин.
— Что, карабинеры?
— Нет, опять кучки граждан. Теперь больше.
Несколько раз повторялась та же история. Палермитанцы, очевидно пробужденные стрельбою, проснулись и то собирались в кучки, то снова рассеивались неаполитанскими войсками.
Наконец, часам к восьми утра Валентин вскричал:
— Идет целый отряд с красным знаменем!
— Куда?
— По направлению к заставе Термини.
— Оттуда же и пальба! — заметил Роберт. — Значит, город подает руку нападающим.
Узники еще внимательнее стали прислушиваться. Через несколько времени действительно раздалась стрельба. Ей ответил залп, очевидно со стороны регулярных войск, но уже ближе. Было ясно, что неаполитанцы отступают.
Волнение пленников достигло высшей степени. Там, за стенами тюрьмы, решалась участь Италии, а вместе с тем их собственная, а они, беспомощные, сидели здесь взаперти и должны были только ждать и бездействовать.
Так прошло несколько часов.
В полдень, когда им обыкновенно приносили их скудный обед, к ним никто не пришел. Они остались голодными, но не думали жаловаться на свою судьбу: им было ясно, что и в тюрьме вся административная машина расшаталась, что неаполитанские чиновники побросали всё и разбежались. Никто не позаботился даже утром отворить им ставни, как это обыкновенно делалось прежде.
Часа в четыре вдруг точно над самым ухом их раздался ружейный залп. Затем всё смолкло.
Волнение, надежды, ожидания несчастных пленников дошли до последнего напряжения. Бледные, дрожа как в лихорадке, они уже ничего не говорили друг другу, обратившись в один слух. Но стены тюрьмы были толсты; бесчисленные коридоры уничтожали всякие звуки, кроме грохота орудий.
Вдруг по коридору раздался топот шагов, смешанный с радостными криками. Это друзья, в этом не может быть сомнения!
Вот они ближе, ближе. Вот остановились у двери. Как град посыпались удары ружейных прикладов, топоров; еще мгновение — двери падают, и пленники окружены толпой друзей, радостной, ликующей, которая с триумфом хватает их на руки и уносит в город.
Предводителем этого отряда гарибальдийцев был капитан Федерико ***, друг Роберта, тот самый, который отправил когда-то Валентина разносить пригласительные письма своим соратникам, жившим по озеру Комо, как об этом говорилось в начале нашего рассказа.
Федерико должен был приехать вместе с Медичи, но последний нашел нужным отправить его за несколько дней ранее, чтобы условиться с Гарибальди относительно места высадки.
— Расскажи мне, как всё было, — сказал Роберт своему другу, когда прошел первый порыв энтузиазма и они вместе со всем отрядом присоединились к корпусу, который должен был напасть на неаполитанцев, укрепившихся в цитадели и в старом городе.
— Вот как было дело, — отвечал Федерико. — Вечером 26-го я спал себе преспокойно в своей палатке; вдруг слышу — кто-то дергает меня за ногу. Открываю глаза и вижу вестового нашего генерала. Он делает мне знак не шуметь. В одну минуту я был на ногах и отправился к генералу. Тот приказал мне немедленно поднять мою роту и приготовиться к далекому походу. Через час рота моя была уже выстроена в полном порядке, и часов в одиннадцать мы двинулись в путь. Впереди шли волонтеры под командой венгерца Тукори[314] и несколько рот альпийских стрелков, в том числе и моя, а потом сицилийские пичиоти под начальством Ла Мазы, наконец генуэзские батальоны под командой Биксио, а за ними Гарибальди — с своим штабом и главными силами.