— А по какой дороге вы пошли на Палермо? Вероятно, по той, что идет из Термини?
— Где там! Мы пошли проселком, чтобы нагрянуть на неаполитанцев, как снег на голову. По главным же дорогам у них всегда выставлены пикеты. Ах, что это была за дорога! — воскликнул Федерико, закатывая глаза к небу. — Знаешь, Роберт, мне приходилось хаживать по всяким дорогам. Помнишь, как мы с тобой пробирались раз по тирольским Альпам? Правда, та была довольно-таки скверная? Ну, а она — симплонское шоссе в сравнении с этой!
— Понимаю, понимаю!
— Нет, не понимаешь! Понять это может только тот, кто сам прогулялся по такой дороге. Потому что, видишь ли, я сказал «дорога» только для краткости. А на самом деле это совсем не дорога, а горные трещины, промоины, высохшие русла горных ручьев. Одним словом, каждую секунду слышалось чье-нибудь проклятие и то один, то другой из наших либо спотыкался, либо падал ничком, либо ударялся головой о камень. Иногда казалось, что твердо ступаешь на камень, а он вдруг под тобой проваливается точно мыльная пена[315] — и ты вязнешь по пояс в какой-то трухе. Лезли мы в гору, под гору, опять в гору; повернешь вправо, потом вдруг влево, опять вправо, так что голова кружилась и кровь приливала к вискам. Приходилось переходить через ручьи по пояс в воде. Хорошо, что я еще умею плавать, думал я про себя! Иногда камни выскользали из-под ног, и мы стремглав летели вниз. О, что это была за дорога, что за ночь, что за муки!
— Ну, а потом? — спросил Роберт, смеясь при рассказе своего друга.
— Наконец, кое-как, уже к рассвету, мы подходим к заставе Термини, высунув язык от усталости. Слава Богу, Палермо перед нами! Вперед! Только не шуметь, не шуметь, Бога ради! — шепчут офицеры. Но пичиоти, привыкнув всегда горланить, вместо того, чтоб идти смирно, вдруг начинают орать во всё горло: Да здравствует Гарибальди! Да здравствует Гарибальди! Смирно, смирно! чтоб вам провалиться! — кричим мы им. А они еще пуще: Гарибальди! Гарибальди!
— Какая ужасная случайность!
— Что будешь делать! Теперь, когда всё кончилось, я им прощаю: ведь один человек может сдержать радость, а другой — нет… Вот эти проклятые крики поднимают на ноги неаполитанцев. В одну минуту все они бегом мчатся к заставе, стрелки занимают окрестные дома, линейная пехота строит баррикаду в самых воротах. Наш авангард, который, если б не эти крики, вошел бы в Палермо без выстрела, видя, что нечаянное нападение не удалось, останавливается и дает залп. Неаполитанцы отвечают впятеро сильнейшим. Пичиоти, непривыкшие еще к свисту пуль, немного подаются. Тогда выступаем вперед мы, т. е. батальон альпийских стрелков. Стреляем и в штыки… Но нет возможности! К нам на подмогу подходит беглым шагом генуэзский батальон. Тут и пичиоти ободрились. Вперед! Вперед!
— А меня там не было! — вскричал Роберт, сжимая кулаки.
— Вдруг раздается залп из нескольких пушек. Черт побери! Это неаполитанская артиллерия стреляет нам во фланг из ворот Сант-Антонино.
— Ну, что же вы?
Сиртори подскакал к нам и говорит: «Дети, возьмите баррикаду — или всё погибло». Тогда у всех нас точно крылья выросли. — В штыки! Майор Тукори и три стрелка первые вскочили на баррикаду. Тукори падает, пораженный пулею в колено. Вслед за ним падает Кайроли. Целая масса неаполитанской пехоты с несколькими пушками прибегает из казарм, и прежде чем к нашим успели подойти подкрепления, снова овладевает баррикадой. Нам пришлось очень жутко. Перед глазами тянулась улица, которая ведет прямо в город, а мы не могли подвинуться вперед, между тем как к неаполитанцам всё прибывали и прибывали свежие подкрепления.
— Но отчего же вам так трудно было взять эту баррикаду?
— Проклятая артиллерия мешала. Несколько пушек стояли за валом, так и сыпали картечью, точно горохом. Залп за залпом, просто ужас. Вдруг, что бы ты думал? Один из генуэзских волонтеров, чтобы ободрить своих, видя, что слова не действуют, решился показать всем пример. Он берет в руки четыре камня, потом говорит одному из товарищей засунь мне это знамя под мышку. Затем бежит вперед, не обращая никакого внимания на картечь, и, добежав до середины улицы, останавливается, кладет четыре камня на землю и укрепляет между ними знамя.
— Не может быть!
— Потом он спокойно уселся возле, скрестив на груди руки.
— Да неужели?
— Я это видел собственными глазами. Наконец, можешь спросить у наших — все видели. Тогда все — и пичиоти, и гарибальдийцы — бросаются вперед, оставляют за собой генуэзца с его знаменем и бегут до самого города.
— Ну, а как же зовут этого доблестного генуэзца?
— Не могу сказать! Мне очень жаль, но не могу, потому что не знаю[316].
— Жаль! Ну, а потом?
— Неаполитанцы отступили. Но шагах в ста они встретили новые подкрепления и снова перешли в наступление. Наше положение было критическое. С фронта и с флангов нас теснили превосходящие силы врагов. Признаться не знал, чем всё это кончится. Вдруг, мы слышим страшный шум со стороны города. Крики, выстрелы, колокольный звон.
— А, это верно к вам шли на помощь горожане. Мы это видели из тюрьмы.
— Да, это были палермитанцы. Они напали на бурбонов с тыла, и тогда те, видя, что попали между двух огней, в беспорядке разбежались, а мы дошли до рыночной площади, где нас встретил революционный комитет, городская дума и много тысяч граждан всех сословий и возрастов. Все целовались, ликовали, кричали: «Да здравствует Гарибальди!» Старики, женщины, девушки, священники, монахи и монахини — да, Роберт, даже монахини — плакали, обнимали нас, называя своими спасителями. Гарибальди был встречен с таким энтузиазмом, какого я никогда еще не видел и никогда не забуду.
— Верю, верю! О, чего бы я не дал, чтобы только быть с вами в эту минуту!
— Знаю, дружище! Это самое и я подумал, стоя на площади, и потому тотчас же подошел к генералу и попросил у него позволения идти выручать из тюрьмы тебя и твоих товарищей. Он, разумеется, тотчас же согласился, и я с кучкой охотников и толпой граждан пошел к тюрьме. Одним залпом прогнали мы тех немногих солдат, которые еще оставались на стене, а что было потом — ты знаешь.
Друзья не сказали ничего и только крепко пожали друг другу руки.
В это время к ним подошел Биксио и сказал:
— Капитан, займите своей ротой улицы del Duomo и Монтекальварио на случай, если бы неаполитанцы двинулись со стороны Монреале[317].
Федерико тотчас же отправился исполнять приказание, и друзья расстались. Роберт отправился к своим товарищам по роте.
Тем временем гарибальдийцы вместе с толпами граждан усердно укрепляли баррикадами рыночную площадь, чтобы укрепиться на ней, в случае наступательного движения врага. Однако, они весьма скоро убедились, что бурбоны слишком упали духом, чтобы решиться на какое-нибудь смелое движение. Тем не менее бурбоны были слишком озлоблены, чтобы не попытаться отомстить чем-нибудь победителям. Генерал Ланца, отступив с неаполитанскими войсками в форт Кастелламмаре, начал оттуда бомбардировать город из дальнобойных крепостных орудий большого калибра. Начались во многих местах пожары, потому что форт стрелял преимущественно калеными ядрами и брандскугелями[318]. Но так как в южной Италии почти все постройки каменные, то пожар не мог распространяться на окрестные строения. Таким образом, кроме совершенно ненужного вреда частным лицам и избиения нескольких сот, быть может, самых мирных граждан, бомбардировка не имела никаких результатов. Гарибальдийцы мелкими отрядами всё подвигались и подвигались вперед, так что к вечеру, за исключением королевского дворца и Кастелламмаре, весь город был уже в руках Гарибальди.
В этот вечер можно было наблюдать в Палермо явление необыкновенное, быть может, единственное в истории. Ликование бомбардируемого города! Кастелламмаре выпустил 2800 бомб; кроме того, неаполитанский флот, по приказанию генерала Ланца, выстроился в палермитанской гавани, против улицы Толедо, и с вечера тоже начал бомбардировать город. Таковы были последствия выражения отеческих чувств благодушного короля Франческо II к своим любезным подданным. Это не помешало, однако, палермитанцам предаваться самой искренней радости. Город был иллюминован; повсюду жгли бенгальские огни. Зловещие параболы брандскугелей перекрещивались с веселыми молниями ракет, а взрывы бомб заглушались треском петард и бураков.
Бомбардировка длилась всю ночь, и неизвестно, когда бы она кончилась, если бы не вмешательство английского адмирала Мунди[319], стоявшего на якоре в палермитанской гавани.
Он потребовал от командира неаполитанской флотилии прекращения стрельбы по городу, потому что многие из магазинов и складов принадлежали британским подданным.
Неаполитанский адмирал скромно ответил, что если он и мог бы прекратить огонь флота, то совершенно не в силах прекратить огня со стороны Кастелламмаре. Тогда Мунди послал к генералу Ланца парламентером капитана Вильмота.
Неаполитанский главнокомандующий оказался совершенно похожим на свое правительство: наглый при успехе, он оказался трусом при неудаче. Поражение его войск до такой степени обескуражило его, что он не только согласился на требование английского адмирала, но и обратился к нему с просьбой быть посредником при переговорах с Гарибальди. Мунди согласился и отправил Вильмота в Палермо.
Через три дня генерал Гарибальди, диктатор Сицилии во имя короля Виктора-Эммануила, — бывший флибустьер переменил теперь титул, — всходил на палубу адмиральского корабля «Ганнибал», где ждал его для переговоров бывший наместник Сицилии, генерал Ланца, а 6 июня 1860 года с обеих сторон была подписана конвенция, по которой неаполитанские войска, впрочем, с оружием и знаменами, должны были покинуть остров и сдать Гарибальди укрепления и кассу городского банка, состоявшую из нескольких десятков миллионов франков, которые и были употреблены на продолжение войны.