Итак, Кавур не мог предложить послам короля Франческо своих услуг в образе сицилианских агентов. А между тем ему хотелось хоть чем-нибудь да услужить послам, потому что они предлагали от имени своего короля очищение острова от всех неаполитанских войск и формальную уступку его пьемонтскому правительству. Лучшей комбинации Кавур не мог бы и сам придумать. Ему хотелось избежать всяких дипломатических затруднений, неизбежных при всяком насильственном присоединении. Эта комбинация выставляла его чистым и невинным, как голубь. Король Франческо сам дарит ему остров. Он только принимает любезный подарок. Кроме того, эта комбинация обеспечивала почти верный успех его интригам и деятельной работе при неаполитанском дворе. Одним словом, она была прекрасна со всех точек зрения.
Но только как убедить в этом «сорви-голову»? Как заставить Гарибальди отказаться от продолжения похода и предоставить окончание своего дела мудрым заботам пьемонтского первого министра?
Кавур прибегнул к последнему средству, которое еще оставалось у него, сделал ход своим самым крупным козырем: он убедил короля Виктора-Эммануила написать Гарибальди собственноручное письмо.
Оно, действительно, было написано и заключало в себе следующее:
«Генерал! Вам известно, что я не одобрял вашей экспедиции и оставался ей совершенно чуждым. Но трудные минуты, переживаемые теперь Италией, заставляют меня вступить в непосредственные сношения с вами.
В случае, если бы неаполитанский король согласился очистить Сицилию от всех своих войск, отказался бы добровольно от всякого на нее влияния и предоставил сицилианцам избрать себе правительство, соответствующее их желаниям, — в таком случае, я думаю, что с нашей стороны будет всего благоразумнее отказаться от дальнейших враждебных действий против неаполитанского королевства. Если окажется, что вы другого мнения, то я удерживаю за собой полное право действовать как найду благоразумным и воздерживаюсь от всяких дальнейших объяснений по этому предмету».
Это письмо было последней попыткой Кавура остановить Гарибальди. Смысл скрытой в нем угрозы был достаточно ясен. Однако, и она не остановила вождя итальянского народа.
Он отвечал:
«Государь! Мне не нужно уверять вас в глубоком уважении и преданности вашей особе. Но настоящее положение Италии не позволяет мне повиноваться, при всем моем желании, вашему приказанию. Призываемый голосом итальянского народа, я медлил, пока это было возможно. Если же я остановлюсь теперь, то изменю своему долгу и святому делу освобождения Италии.
Позвольте же мне, государь, не послушаться вас в настоящем случае. Как только я исполню свою миссию: докончу освобождение Италии, я тотчас же вручу вам свою шпагу и буду повиноваться вам до конца моих дней.
Джузеппе Гарибальди».
После этого письма диктатор стал еще деятельнее готовиться к походу на Неаполь и в середине августа 1860 г. он переправился через Мессинский пролив близ Реджио и высадился на твердую землю.
Не будем следить за его бесчисленными столкновениями и победами, за штурмами, осадами и капитуляциями бурбонских войск.
Перенесемся прямо в окрестности Неаполя, на поле битвы, где король Франческо собрал все свои лучшие силы, чтобы одной битвой решить свою участь — остаться королем одного из прелестнейших уголков земли или очутиться бездомным скитальцем по белу свету.
Глава XV. В королевском дворце
В одной из комнат королевского дворца, вдали от главных покоев, где теперь царили вечная суета и шум, сидела высокая седая женщина и читала какой-то документ. Насупротив нее, едва касаясь кончика огромного кресла, обитого темно-малиновым бархатом с золотой бахромой, сидел монах в почтительно-выжидающей позе.
Наружность высокой дамы обнаруживала привычку властвовать. Серые глаза ее смотрели сурово и жестоко. Лоб был грозно нахмурен. По плотно стиснутым губам от времени до времени скользила злая, презрительная усмешка. Очевидно, то, что она читала, возбуждало в ней глубочайшее негодование, потому что, несмотря на ее привычку скрывать все свои душевные движения, она едва удерживалась, чтобы не разразиться гневом.
Это была королева-мать, — Мария-Терезия Австрийская[334], злой демон Бурбонского дома. Вторая жена покойного Фердинанда, она приходилась мачехой царствующему королю. Господствующей чертой ее характера являлось властолюбие. Привыкнув пользоваться большим влиянием на государственные дела при муже, она не хотела утратить его и после его смерти. Пасынок не любил ее, а только боялся, и, по своей бесхарактерности, редко не подчинялся ей. Влияние же ее было самое пагубное. Верная хранительница ультра-реакционных преданий своего дома, она стала в самую беспощадную оппозицию к либеральным стремленьям Италии и была главной внушительницей всех поступков Франческо II. Поэтому ей более, чем кому бы то ни было, обязаны своим падением неаполитанские бурбоны. Даже в ту минуту, когда всё забушевало вокруг слабохарактерного короля, она с упрямством ограниченных людей только и твердила о необходимости усиления самых строгих мер. А несчастный король силился сохранить хотя частицу самостоятельности, уступая наполовину то либеральной партии, во главе которой стоял дядя его граф Сиракузский, то реакционной, душой которой была Мария Австрийская.
Чем грознее становилась опасность, тем ожесточеннее разгоралась борьба партий при дворе. Мы застаем ее в самом апогее.
Королева-мать читала весьма важный документ, только что принесенный ей услужливым монахом, который был никто иной, как францисканец отец Пантелео Буонфантино, темный, но весьма хитрый агент тайной католической лиги, имевшей своим центром кабинет кардинала Антонелли в Риме и раскинувшей свои сети по всей Италии. Теперь он внимательно следил за малейшим движением мускулов на лице королевы и точно зеркало отражал их с поразительной быстротой и верностью на своем лице.
— Нет! Я всего ждала от графа Сиракузского, но только не этого! Осмелиться публично требовать от короля отреченья от престола!.. В такую минуту!
Действительно, то, что она держала в руках, было открытое письмо дяди короля, в котором тот заклинал его для прекращения междоусобной войны отказаться от престола. Письмо это, перепечатанное всеми газетами, произвело повсюду, и в Италии, и в Европе, очень сильное впечатленье.
Буонфантино прежде всего выразил на своем лице то же, что выражалось на лице королевы-матери, то есть негодованье, переходящее в ужас. Но через несколько минут оно приняло лукаво-многозначительное выражение.
— Ваше величество, — сказал он вкрадчиво, — вы слишком великодушны и доверчивы. Люди гораздо злее и коварнее, чем вы думаете.
Хитрый монах бросил последнюю фразу, как рыболов, закидывающий удочку, чтобы поймать свою добычу. Но он постарался придать ей характер общей сентенции, с целью иметь возможность всегда увернуться.
Но на этот раз рыбка схватила крючок налету, и ловкому рыболову оставалось только тащить ее потихоньку к желанному берегу.
— О, да, отец, — сказала королева-мать. — Люди гораздо коварнее, чем я думала, и в особенности в Неаполе.
— Ваш проницательный ум поправляет ошибки вашего сердца, — сказал монах.
Затем как бы про себя он прошептал:
— Бог дал людям сердце, чтобы любить своих ближних, и разум, чтобы предохранять их от греховного увлечения всякими привязанностями, дружескими, товарищескими и… родственными.
Произнося последнее слово, Буонфантино устремил на королеву свои ястребиные глаза, чтобы отгадать, не дернул ли удочку слишком сильно. Но королева закусила нижнюю губу, что выражало у нее гнев, а не досаду, потому что досада выражалась у нее нервным подергиваньем углов рта — это твердо изучил монах — и потому он смелее продолжал:
— Вражда брата всего опаснее для благородного сердца, потому что до последней минуты оно не верит ей. Между тем святая Церковь учит нас, что первым преступленьем на земле было братоубийство. А горький опыт показывает, что история Каина и Авеля повторяется и доныне…
— Отец! — вскричала королева, и глаза ее сверкнули гневом. — Вы знаете, что я не люблю загадок. Вы что-нибудь открыли? Так отчего же вы не сообщаете мне?
— Ваше величество, я ничего не открыл! Если бы я открыл, то разве не поспешил бы рассказать вам всё? Это только мои подозрения. А смею ли я оскорблять, быть может, несправедливым предположением особ, стоящих столь близко к престолу?
— Говорите всё смело, — сказала королева. — Я знаю вашу преданность нашему дому и святой церкви.
— Государыня, — начал Буонфантино, — вот что мне известно: генерал Нунцианте[335] имел тайное свидание с маркизом Боргодонато, агентом Кавура, после чего вернулся домой и написал несколько писем. Одно из них нам удалось перехватить. Оно адресовано к какому-то виноторговцу в Турине.
— Виноторговцу в Турине?
— Да, известная уловка. Письмо к какому-нибудь пьемонтскому советнику или министру было бы перехвачено на почте. Поэтому в подобных случаях всегда адресуют таким образом. Что может быть общего у генерала Нунцианте с виноторговцем Бенедето Бенедетти, которому было писано это письмо?
— Но что же было в этом письме, говорите ради Бога, скорее.
— Ничего особенного. Так что, если бы мы не знали, кем оно писано, то наверное пропустили бы его. Генерал благодарит синьора Бенедето Бенедетти за обещание прислать несколько ящиков вина, но просит сделать это немедленно, потому что в противном случае он должен будете купить себе сицилианского вина, которое хотя и ниже качеством, но гораздо дешевле и, главное, большой транспорт его везется уже с юга. Затем он прибавляет, что так как снаряжение всего транспорта вина потребовало бы много времени, то сицилианский транспорт, заказанный многими неаполитанскими виноторговцами, прибудет, вероятно, раньше. Поэтому он советует синьору Бенедетти отправить немедленно несколько ящиков своего вина вперед. Он не сомневается, что оно так понравится всем, что никто не захочет покупать сицилианского вина, не исключая даже и известного ему одного сиракузского гражданина.