Все одобрили этот манифест, которому действительно нельзя отказать ни в искренности, ни в красоте слога. Решено было тайно отпечатать множество экземпляров его и хранить до решительного дня, который был назначен на 30 августа, т. е. через три дня после описанного совещания.
— Дольше откладывать невозможно, — сказала Мария Терезия, — потому что иначе нам придется терпеть гнет либо пьемонтцев, либо Гарибальди. Но будет ли всё готово к этому дню, генерал? — обратилась она к Кутрофиано.
— Будет! — отвечал тот. — Гвардейские полки совершенно готовы. Пусть только король даст знак — и они все пойдут за ним и в огонь, и в воду.
Тень неудовольствия пробежала по лицу Марии-Терезии.
Знак к перевороту должен подать король! Ей так хотелось, чтоб эта роль выпала на долю ее сына, графа Трани. Однако она была настолько государственным человеком, что понимала необходимость поступиться своими материнскими чувствами и предоставить главную роль королю, с тем, чтобы впоследствии вырвать из его рук добычу, приобрести которую нельзя было без его содействия.
— Король! — сказала она громко. — Но как заставить его решиться на такой смелый шаг?
— Его величество был всегда покорным сыном Церкви, — сказал папский нунций. — Беру на себя смелость убедить его, для блага нашей общей матери, совершить этот подвиг. Если же мой голос окажется недостаточно сильным, то прибегну к помощи самого его святейшества.
— Благодарю вас, святой отец, — сказала Мария-Терезия. — Не сомневаюсь в вашем успехе и с своей стороны готова оказать вам всё свое содействие. Если угодно, то я сейчас же согласна отправиться с вами к его величеству.
Кардинал низко поклонился. Мария-Терезия дернула звонок и приказала явившемуся лакею доложить о себе королю.
Было уже около полуночи, а король всё еще не ложился. Но не ради государственных дел бодрствовал он в эти часы. На его рабочем столе не лежало никаких бумаг. Золотое перо, покоившееся рядом с хрустальной чернильницей, было сухо. Но зато перед аналоем, на котором стояло распятие, горела лампадка, и если бы кто пощупал коврик, постланный перед ним, то, быть может, почувствовал бы, что он еще тепел.
Король молился. Совершенно одинокий на своей недосягаемой высоте, он не знал, к кому обратиться, от кого услышать искрений, правдивый совет.
Министерство, навязанное ему обстоятельствами, открыто составляло против него заговоры; одни брали сторону Гарибальди, другие — Кавура, а третьи стояли на стороне мачехи. В собственной семье он был совершенно одинок. Против него интриговала в пользу своего сына Мария-Терезия, в союзе с его родным дядей, графом Аквила. Другой дядя, граф Леопольд Сиракузский, интриговал в пользу Кавура, потому что был главой партии слияния. Даже жену его молва обвиняла в измене ему и в интимной связи с графом Трани, его соперником и претендентом на престол.
Окруженный врагами, скрывавшими под ласковыми речами змеиное жало, Франческо стал искать утешения в религии. Он сделался фанатиком, мучил себя постами, носил власяницу и, в припадках покаянного экстаза, любил ходить в монашеской одежде. Совершенно неразвитой, окруженный вдобавок всевозможных сортов монахами, он сам сделался суеверен, как средневековой монах, и постоянно жаловался, что судьба посадила его на престол. Действительно, он был бы гораздо счастливее в монастырской келье, чем в королевском дворце.
Услыхав о приближении королевы-матери, Франческо пошел к ней навстречу, с выражениями сыновнего почтения; но в душе он чувствовал сильное беспокойство, потому что боялся Марии-Терезии и понимал, что она недаром явилась к нему в такой поздний час. Присутствие кардинала еще более подтверждало это предположение.
Проведя гостей в свой кабинет и усадив их, Франческо II вопросительно посмотрел на обоих посетителей.
— Ваше величество! — первый прервал молчание кардинал, — только настоятельная необходимость заставила нас нарушить вашу благочестивую молитву. Бог, которого вы только что призывали, да прострет над вами свою десницу и да поможет вам своим советом в том, что вам предстоит решить.
После такого торжественного предисловия король сделался еще неподвижнее и еще внимательнее стал смотреть в лицо своему собеседнику.
— Государь, — продолжал после некоторой паузы кардинал, — мы принесли к вам тяжелое известие, которое требует всей твердости вашей души для перенесения его, и предложение, которое требует всех сил для выполнения. Выслушайте первое: граф Сиракузский открыто стал на сторону ваших врагов. Вы читали его дерзкое, богопротивное письмо. Теперь он прямо поехал в Турин, в самую пещеру, где куются все замыслы против вашего личного спокойствия и вашего государства.
Кардинал и королева устремили на Франческо внимательный взгляд, чтобы узнать, как примет он это известие, которое им выгодно было раздуть до возможно бóльших размеров, чтоб успешнее уговорить короля согласиться на принятие участия в их заговоре.
Но на безжизненном лице Франческо не шевельнулся ни один мускул.
— До сих пор, — сказала в свою очередь королева, — ваши внутренние враги были разрознены. Теперь же у них будет свой глава, как и у врагов внешних, и теперь предстоит вопрос: которые из них опаснее?
В ответ на эти замечания король нехотя проговорил:
— Я это давно предвидел!
Он проговорил это таким тоном, как если бы сказал: — Что мне за дело до этого!
— В таком случае вашему величеству будет еще легче принять участие в наших планах, — сказал льстивым голосом нунций. — Потому что вы не могли не предвидеть, в какое положение будет поставлено королевство этим явным переходом одного из членов королевской семьи на сторону его врагов. Государь, положение дел ужасно и требует самых энергических мер, иначе всё рухнет — и порядок, и религия… Дерзкий авантюрист приближается, ведя за собой все разрушительные силы Европы. Он не остановится на Неаполе. Он прямо высказывает, что пойдет затем на Рим, на Венецию, пока не соединит того, что никогда соединено не было, пока не водворит во всей Италии красной республики под диктатурой Мадзини. Вот что ждет нас впереди! А между тем вы бы могли остановить еще успехи этого исчадия сатаны. Но для этого нужно действовать. Вы же связаны по рукам и ногам.
— Это правда! — неожиданно сказал король.
Нунций и королева подавили невольное движение удивления, которое было бы совершенно неприлично в данном случае, и кардинал с удвоенной горячностью продолжал:
— Ваши министры, без которых вы не можете ступить шагу, злейшие из ваших врагов. Иные открыто держат сторону генуэзского флибустьера, другие — сторону пьемонтской лисицы. Освободитесь от них, явитесь настоящим королем! Возьмите в свои руки кормило правления, и неаполитанский народ покажет, что в нем еще не умерла старинная преданность католической вере и своим законным государям. Но для этого нужна прежде всего отмена теперешних богопротивных нововведений.
— Это правда! — повторил король еще более неожиданно. Но теперь эта неожиданность не застала до такой степени врасплох его посетителей.
— Сам Бог говорит вашими устами, государь, — воскликнули в один голос кардинал и королева и начали излагать Франческо свой план нового государственного переворота.
Неизвестно, проснулась ли на минуту искра энергии в душе молодого короля, или же он действовал под импульсом каких-нибудь мистических внутренних влияний, одному ему известных, но только на этот раз Франческо II почти без всякого сопротивления согласился взять на себя главную роль в приготовленной Марией-Терезией фантасмагории.
Далеко за полночь вышли кардинал и королева из кабинета Франческо. Оставшись одни, они обменялись многозначительными взглядами. Кардинал выразительно указал глазами вверх.
Однако, всем этим мудреным затеям суждено было погибнуть, так сказать, еще в утробе матери, не увидав божьего света.
Глава XVI. Гарибальдийцы в Неаполе
На другой день утром Мария-Терезия снова отправилась к королю. Вчерашняя энергия и решимость Франческо II показались ей до такой степени странными, что она мало доверяла их прочности.
Но, несмотря на раннюю пору, король был не один. У него сидел высокий старик с окладистой бородой и большим орлиным носом. При виде бороды, считавшейся тогда в Неаполе признаком неблагонамеренности, чуть не принадлежности к карбонариям, Мария-Терезия сделала недовольную гримасу. Когда же она узнала, что этот старик никто иной, как сам Либорио Романо, то первой ее мыслью было выйти из кабинета, чтобы не осквернить себя близостью к этому богоотступнику и исчадию сатаны. Однако ж женское любопытство удержало ее. Зачем бы мог явиться сюда этот сорванец так рано?
Король очень скоро рассеял ее недоумения.
— Наш любезный министр оказал сегодня великую услугу отечеству, — сказал Франческо. — Он открыл заговор нескольких реакционеров, тем более преступный, что он прикрывался нашим именем!
Королева вздрогнула. Неужели всё опять погибло!
— Заговор? — спросила она, стараясь казаться изумленной.
Король попросил Либорио повторить свой рассказ.
Оказалось, что задуманное Марией-Терезией дело окончательно погибло вследствие измены типографщика, печатавшего у себя тайком вышеупомянутую прокламацию от имени народа к королю.
Начались восклицания удивления, порицания, негодования. Королева сыграла свою роль отлично, хотя трудилась совершенно напрасно: не только Либорио Романо, но последний неаполитанец не поверил бы всем ее клятвам, — до такой степени все были убеждены, что она должна быть душой всех реакционных попыток.
Через полчаса весь Неаполь только и говорил, что об этом заговоре. Никто, впрочем, не придавал ему серьезного значения. Будет ли Франческо королем конституционным или абсолютным — дни его царствования всё равно сочтены. На другой день о предполагаемом роялистическом заговоре забыли, как о вещи давно минувшей. Глаза всех снова устремились на юг, на Калабрию, по которой, подобно горной лавине, катилось войско Гарибальди, очищая себе путь.