Ежедневно чья-то невидимая рука наклеивала на стенах домов, на фонарных столбах и общественных монументах печатные бюллетени об успехах диктатора.
Двадцатого августа он высадился с несколькими батальонами на южной оконечности полуострова, у Мелито[339]. На другой день он взял приступом Реджио — форт, защищающий Мессинский пролив, и прочно утвердился на калабрийском берегу.
С этой минуты последний час бурбонского правительства пробил.
Высадка Гарибальди была точно сигналом к всеобщему движению. Горная Калабрия покрылась партизанскими отрядами. Города один за другим, при первом слухе о его приближении, присоединялись к движению. Королевская армия, окруженная со всех сторон врагами, лишенная припасов, которые отнимались у нее партизанами, знающая, что ей не на кого положиться, деморализировалась окончательно. Это было уже не войско, а жалкий сброд людей, ожидавших только случая заключить «почетную капитуляцию», так что весь поход от Реджио до Неаполя был скорее торжественной военной прогулкой, чем рискованным и опасным вторжением во владения короля-Бомбы[340].
Двадцать третьего диктатор послал в Сицилию одного из своих адъютантов с известием о поразительных событиях в Калабрии и с приказанием приступить немедленно ко всеобщей переправе.
Суда, выстроенные вдоль сицилийского берега, совершили эту переправу очень быстро. В Мессине, в Таормине, Палермо и Милаццо гарибальдийцы совершенно открыто садились на корабли и при звуках музыки плыли на калабрийский берег. Бурбонская эскадра, крейсировавшая в северной части пролива, после взятия Реджио решила, что всё погибло, и, казалось, махнула на всё рукой. Она ничего не предприняла для того, чтоб помешать переправе волонтеров.
При известии о переправе всей армии Гарибальди, движение в Калабрии приняло еще большие размеры. Города Катанцаро и Козенца, приняв в нем участие, отбросили бурбонский гарнизон и вскоре сделались главными пунктами движения. Известный калабрийский эмигрант, барон Стокко[341], призвал своих соотечественников к оружию, и вскоре под его красным знаменем собралось их несколько тысяч. Далее к северу поднялась Базиликата и уже девятнадцатого августа учредил временное правительство под руководством очень умного и смелого человека, полковника Болдони[342].
Оружие провозилось морем из Сицилии и Генуи, и вся страна превратилась в огромный военный лагерь.
Лишь только переправились главные силы, Гарибальди с дивизиями Козенца[343], Медичи и Тюрра форсированным маршем двинулся к северу. Колонну эскортировали пароходы, везя багаж, или же опережали ее, чтоб высадить на берег разведчиков и оружие. Повсюду движение предшествовало появлению гарибальдийской армии и фланкировало ее, увеличивая ее силы и ускоряя поход.
По мере того, как приближалась эта гроза с юга, волнение в Неаполе всё усиливалось. Смелость приверженцев Гарибальди дошла до того, что они на глазах бурбонских офицеров всенародно раздавали и наклеивали свои воззвания.
«Диктатор Гарибальди, — говорилось в них, — приближается во главе четырнадцатитысячной армии. Королевские войска присоединяются к нему или бегут, лишь только сверкнет его шпага. Движение, начавшееся в Базиликате, с быстротой молнии распространяется из провинции в провинцию и от оконечности Калабрии до Салерно народ навсегда освобожден от ненавистного деспотизма».
Другие воззвания отличались еще большей энергией и прямо призывали неаполитанцев к оружию:
«Неаполитанцы! — говорилось в прокламации, — доколе будете вы терпеть? Вся Италия взялась за оружие; вы одни — глухи и немы!
Реджио, Потенца, Бари, Фоджия открыто принимают участие в движении. Вы же смотрите на это равнодушно, как будто дело вас совсем не касается!
Неаполитанцы, берегитесь прийти слишком поздно. Берегитесь, чтобы Ломбардия, Сицилия и Базиликата, когда вы явитесь наконец, не крикнули вам громовым голосом: Прочь, выродки Италии! Вы не братья нам — вы рабы!
Неаполитанцы, к оружию!»
Тем временем в королевском дворце царили и уныние, и хаос.
После такого жалкого конца так давно подготовлявшегося роялистского coup d'etat[344], Мария-Терезия впала в совершенное уныние и сидела, запершись, в своем кабинете, никого не пуская к себе и никуда не показываясь.
Король переходил от отчаяния к решительности; то говорил о своем намерении бросить всё и уехать к своему тестю, австрийскому императору, то клялся, что сам пойдет навстречу Гарибальди во главе своей гвардии.
Однако на что-нибудь нужно было решиться, потому что Гарибальди не ждал.
С первого сентября в залах королевского дворца происходило несколько военных советов. Сперва большинство высказалось за битву перед Салерно, на обширной поляне, которая простирается к югу от города, примыкая одной стороной к морю, другой к отрогам Апеннинских гор. Но третьего сентября было получено известие, что у Сапри высадился новый отряд гарибальдийцев. Это была дивизия Рюстова[345] в 1500 человек. Но «у страха глаза велики». По бурбонским донесениям, это была целая армия — одни говорили в 5 тысяч человек, другие — в 15. Рассказывалось также, что корпус бурбонского генерала Калдарели[346] соединился с Рюстовым и вместе с ним идет на Салерно. Носились слухи о новых высадках гарибальдийских отрядов еще ближе к Неаполю.
Под влиянием всех этих тревожных слухов Франческо II в ночь с 4 на 5 сентября собрал новый военный совет.
На него были приглашены де Мартино и Пианелл[347], единственные министры, державшие сторону короля, генерал Кутрофиано и наши старые знакомцы: Боско, разбитый Гарибальди при Милаццо, и Сальцано, бывший комендант Палермо.
Все были мрачны. Король неподвижно сидел, перебирая четки, точно присутствовал при совершении мессы. Генералы не смели нарушать королевского молчания. Минуты шли за минутами, и эти неподвижные седые фигуры сидели безмолвно, напоминая собою выходцев с того света.
Наконец, король точно очнулся от глубокого сна. Он провел рукой по лбу, как будто желая разогнать какие-то мысли и вернуться к действительности.
— Господа, — сказал он, — вы знаете настоящее положение дел и то, зачем я вас призвал. Говорите же!
Он замолчал и апатично стал смотреть в землю.
Никогда тронная речь не была так коротка, но она, вероятно, произвела очень сильное впечатление на присутствующих, потому что все молчали, точно погруженные в глубокие размышления. На самом же деле каждый давно знал, что ему сказать.
Но давать высоким особам унизительные советы так неприятно, что всякий хотел предоставить эту обязанность другому.
Король обвел глазами присутствующих. На лице его мелькнуло выражение досады, которое отразилось на лицах его советников в виде суетливого беспокойства.
Сделав полукруг слева направо, королевский взгляд остановился на военном министре Пианелле, сидевшем по правую сторону его. Не смея ослушаться этого безмолвного приказа, министр встал с печально опущенной головой.
— Государь, — сказал он, — на мою долю выпала тяжелая обязанность. Но преданность моя вам, государь, не позволяет мне скрывать истину. По моему мнению, состояние армии не позволяет защищать Салерно. Этот богатый город, со всеми своими запасами и складами, должен быть оставлен как можно скорей. Капитуляция, а может быть и измена Калдарели делают невозможною защиту салернской позиции теми войсками, которые еще остались там. Подкрепления же послать мы не успеем, потому что враги наши наверное нападут раньше, чем это подкрепление достигнет своего назначения. Мы рискуем потерпеть еще одно поражение, пожалуй, более тяжкое, чем все предыдущие. Между тем, отступив к Неаполю и соединившись с гарнизоном города и гвардией, они, быть может, еще будут в состоянии остановить дерзкого авантюриста.
Король кивнул головой — не с выражением согласия, а в знак того, что он выслушал своего министра, и перевел взгляд на его соседа. Это был генерал Боско, разбитый при Милаццо, но произведенный в генералы за то, что долго не соглашался капитулировать. Увы, это был верх военной доблести бурбонских генералов! Теперь он хотел поддержать свою репутацию человека твердого и смелого и потому сказал:
— Ваше величество, я вполне разделяю мнение господина министра и с своей стороны думаю, что поражение Гарибальди под Неаполем — дело не только возможное, но даже несомненное. В своей бешеной погоне за легкими победами, дерзкий авантюрист растянул свои силы по всей линии от Реджио до Сапри и наверное растянет еще больше, приближаясь к Неаполю. Таким образом, нам придется иметь дело только с головой его колонны.
Очередь говорить была за Кутрофиано.
— Государь, — сказал он, — я понимаю все выгоды плана моих почтенных товарищей и очень хотел бы разделить их мнение, но я позволяю себе спросить их, подумали ли они о том, возможно ли давать решительное сражение, от которого зависит судьба монархии, имея за спиной такой город, как Неаполь? Кто поручится, что он не восстанет по примеру прочих городов и не ударит в тыл сражающимся? Не так ли был взят город Палермо, а затем и Реджио? Скажу больше: возможно ли, чтобы в городе с полумиллионным населением не нашлось нескольких десятков тысяч сторонников Гарибальди, когда администрация и все члены министерства, кроме двух доблестных мужей, здесь присутствующих, покровительствуют им?
— Что же вы мне предлагаете? Покинуть совсем столицу и отказаться от власти? — прибавил Франческо с горечью.
— Покинуть столицу — да; но именно для того, чтобы сохранить власть. Войско остается преданным вам, государь; на него вы можете положиться. Соберите же его вокруг себя, удалитесь в северные провинции и там дайте битву, которая решит участь королевства. Там всё будет на вашей стороне, здесь всё против нас. Таково мое мнение!