Известие о смерти племянника поразило бедную старуху, как громом. Теперь всё, что связывало ее с жизнью, погибло. Эрнест был единственным ее близким родственником, на котором она сосредоточивала все свои заботы. Его не стало. Но человек не может жить, не любя никого. Говорят, что арестанты, осужденные на одиночное заключение, привязываются к кошкам, к собакам и даже к паукам своего помещения. Неудивительно, что бедная старушка, потеряв последнего дорогого ей человека, еще больше привязалась к Далии. Она чувствовала, что старость ее вдали от этого молодого свежего существа будет чем-то невыразимо скорбным и печальным. Смотря на Далию, она не раз вспоминала о своей бедной, неизвестно куда пропавшей дочери, и думала, что, может быть, Далия заменит ей дочь. В эти минуты ей казалось даже, что она начинает чувствовать к молодой швее какую-то чисто материнскую нежность, которой не испытывала уже двадцать лет.
В одну из таких именно минут и застает ее наш рассказ.
Письмо Роберта тотчас же напомнило ей о ее милом племяннике, от которого и она когда-то получала письма. Мысль о своем одиночестве всегда заставляла ее живее чувствовать, насколько дорога ей Далия.
К счастью, письмо Роберта было так приятно молодой девушке, что добрая старушка забыла на время свое горе, чтобы порадоваться ее радостью.
«Милая Далия, — писал Роберт, — наконец-то могу сообщить тебе, что война окончена, и как только заживут мои раны, я полечу, если не на орлиных крыльях, то на всех парах локомотива в Милан, к тебе, моя… (тут Далия сделала довольно большой пропуск, что уже умела теперь делать, благодаря своим успехам в грамотности). Война окончена, — читала дальше Далия, — вчера Виктор-Эммануил въехал в одном экипаже с Гарибальди в Неаполь. Всеобщее голосование призвало его на королевский престол. Наша миссия окончена, хотя, говоря правду, я далеко не доволен исходом нашего похода. Рим и Венеция, лучшие члены в итальянской семье, еще находятся под гнетом Австрии и под монашеским игом. А между тем мы должны идти по домам! Но иначе было невозможно. Подождем лучших дней. Что касается меня, то мне ждать будет нетрудно с тобой… (тут следовал новый пропуск). Пока сообщу тебе, что доктор обещает отпустить меня не позже, как через неделю. Мне многое хотелось бы рассказать тебе, но час свидания так близок, что я откладываю это до нашей встречи».
Роберт сдержал свое слово. Через неделю Далия получила от него телеграмму, в которой было только четыре слова:
«Завтра, в восемь часов утра».
В семь с половиною часов Далия была уже на вокзале, а в восемь, вся раскрасневшаяся, повисла на шее Роберта.
Тотчас же молодые люди отправились в дом графини Эмилии, которая приняла Роберта, как родного. Она так много слышала о нем от Далии, что привыкла считать его близким человеком.
Молодому человеку по приказанию графини была приготовлена в одном из флигелей прекрасная комната, стены которой были увешаны всевозможного рода оружием.
На другой день графиня сама заговорила с Робертом о его «планах на будущее», т. е., другими словами, о том, когда он намерен обвенчаться с Далией.
Роберт ответил, что рад бы всей душой сделать это немедленно, но его денежные дела не позволяют ему брать на себя содержание семьи. И прежде заработки его, как художника, не были особенно блестящи, участие же в сицилианской экспедиции окончательно расстроило его финансы.
— Так неужели же вы откажетесь от счастья из-за нескольких сот франков? — сказала графиня.
— Нет, не откажусь, — отвечал Роберт, — но отложу на время. Может быть, на год, на два, пока не поправятся мои дела.
— На год! На два! — вскричала старушка. — Потерять лучшие годы! О, молодость, молодость, как мало вы цените то, что считается за лучшее в жизни. Послушайте, Роберт, я люблю Далию, как родную дочь; никого у меня нет на свете после смерти моего дорогого Эрнеста. Хотите, я сегодня же устрою вам пожизненную ренту в три тысячи франков, а после смерти завещаю одно из своих имений?
Роберт взял руку старушки и почтительно поцеловал ее.
— Благодарю вас от души, графиня, — сказал он, — но не могу принять вашего подарка. Я здоров и молод и не имею права жить на чужой счет, как калека. Никогда никто не скажет, что гарибальдийский офицер живет подаянием.
Как ни убеждала его графиня, как ни спорила, как ни сердилась, он был непреклонен.
Наконец старушка придумала хитрость, благодаря которой ей удалось устроить брак любимых ею людей, не оскорбляя благородного самолюбия юноши. Она сказала ему:
— Вы не хотите взять моих денег. Но вы не откажетесь взять какое-нибудь место, которое дало бы вам возможность честно зарабатывать свой хлеб.
— Разумеется, — отвечал Роберт, — если только оно будет по моим способностям.
— Хорошо, я постараюсь устроить это. Гарибальдийский офицер не должен оставаться без куска хлеба.
Через несколько дней графиня вернулась из Милана торжествующая: она выхлопотала своему протеже место надзирателя в музее изящных искусств, находящемся при библиотеке Брера, составляющей одно из украшений столицы Ломбардии. Место это как нельзя более соответствовало вкусам и наклонностям молодого художника, потому что позволяло ему продолжать занятия своим любимым искусством и давало ему средства, совершенно достаточные для скромного, но безбедного существования.
Он, разумеется, тотчас же принял его, и таким образом все препятствия к браку его с Далией были устранены. Брак был назначен через месяц.
За несколько дней до венца Роберт рылся в своих старых бумагах, перевезенных Далией из дома, где жили они оба до отправления Роберта в экспедицию.
Вдруг внимание его обратил на себя старый сверток, перевязанный запыленным черным шнурком.
— Что бы это было? — подумал он.
Развернув его, он увидел несколько старых писем, писанных на синей бумаге, которая употреблялась лет двадцать тому назад; потом какой-то счет, как будто от кормилицы, потому что там были поставлены пеленки, кофточки, одеяльца и прочие детские предметы.
— Как это попало ко мне? — спрашивал он себя. — Вероятно, кто-нибудь забыл.
Но так как бумаги эти не могли иметь ни для кого особенная значения, то он бросил их в шифоньерку и, вероятно, завтра же выбросил бы их в огонь. Но в эту самую минуту раздался звонок и к нему вошла, вся сияющая, Далия, в сопровождении графини, сопутствовавшей ей в качестве посаженой матери.
Обе пришли, чтобы уговориться о каких-то делах их будущего хозяйства. Роберт совершенно отдался в этом отношении на решение невесты и ее старого друга; поэтому с ним, собственно говоря, совещаться было вовсе не о чем. Но Далии нужен был предлог, чтобы повидаться с своим женихом. Роберт это отлично понимал и потому погрузился с ней в нескончаемые дебаты, почти не слушая того, о чем она говорит, и любуясь в это время больше тем, как красиво шевелятся ее губы. Графиня сидела тут же, улыбаясь и кивая от времени до времени одобрительно головой.
Вдруг лицо ее вспыхнуло. Глаза ее устремились в одну точку и рука протянулась по тому же направлению.
— Что с вами? — спросили в один голос Далия и Роберт.
— Откуда это? — нетвердым голосом спросила она.
— Что откуда?
— Эти письма?
— А, письма! — отвечал Роберт. — Право, не знаю. Вероятно, кто-нибудь забыл. Не ты ли, Далия?
Далия наклонилась к шифоньерке и достала только что брошенный туда сверток. Но не успела она поднести его к глазам, как графиня почти вырвала его у нее из рук и быстро стала перелистывать дрожащими пальцами.
— Откуда это у вас? — с сильным волнением спросила она, обращаясь к обоим молодым людям.
— Это от моей матери! — сказала Далия.
— От твоей матери? Почему ты это знаешь? — спросила графиня, побледнев, потому что придала словам девушки совсем не тот смысл. Письма эти и счет были ее собственные. Она писала их кормилице своей дочери, и теперь отлично узнала и то, и другое.
— Мне это сказал дядя, капитан Бернардо. После смерти моей матери от нее осталась маленькая шкатулочка с бумагами, которую дядя берег, как зеницу ока, и часто перечитывал… Но что с вами, графиня?
Закрыв лицо руками, графиня плакала. Всякие сомнения исчезли. Перед ней стояла ее родная дочь. Бернардо был ее отцом и он признал ее. Сестра его, выдававшая себя за мать Далии, была той самой нищей, к которой потом попала девочка.
Вне себя от волнения она бросилась на шею молодой девушке и, не говоря ни слова, принялась целовать ее в глаза, в щеки, в лоб, в губы, заливаясь при этом слезами.
Долго еще она не могла прийти в себя. Далия и Роберт делали всё, чтобы успокоить ее, но это было для них очень затруднительно, потому что они решительно не понимали причины такой внезапной чувствительности доброй старушки.
В этом неведении им суждено было остаться навсегда, потому что графиня никогда не открыла им своей тайны.
Прошло пять лет после описанной сцены. Графиня умерла. Когда после ее смерти открыли ее завещание, то все родственники чуть не лопнули с досады: всё имение ее было завещано Далии ***, бывшей швее, ныне жене надзирателя художественного отдела в брерском музее.
Больше всех изумлены были этим завещанием Далия и Роберт.
Сделавшись владетелем огромного богатства, Роберт сохранил, однако, все свои старые привычки бездомной богемы. Почти всё свое состояние он тратит на поддержку своих старых товарищей-гарибальдийцев, израненных и искалеченных во время войны за освобождение Италии.
Всё влияние, которое оказала на него перемена его общественного положения, заключается в том, что кроме страсти к живописи у него развилась страсть к сельскому хозяйству. Каждое лето он отправляется из Милана на берег озера Комо в маленькую виллу, находящуюся в нескольких милях от деревни Альбезе, той самой, где находится трактир с вывеской, изображающей святого епископа Карла Боромео.
Роберт развел там виноградники, насадил цветов, прорубил аллеи, — одним словом, осуществил те мечты, которым предавался несколько лет назад, глядя из окна трактира на эту самую виллу.