Анри Дюваль, казалось, призадумался.
При более внимательном взгляде на паренька Дэну пришла в голову мысль, что даже в его бедственном положении он не лишен природного чувства собственного достоинства.
В знак согласия Анри кивнул и коротко сказал:
— Ладно.
— Вот что, Анри,— предложил Крепыш Гейтс.— Пойди-ка умойся и приведи себя в порядок, а мы с этими ребятами подождем тебя на камбузе.
Юноша мотнул головой и соскочил с койки.
Отойдя от двери, де Вер тихо прошептал: «Бедняга!»
— Его всегда закрывают на ключ?
— Нет, только на ночь, когда мы стоим в порту,— ответил Крепыш Гейтс.— Приказ капитана.
— Зачем?
— Чтобы не сбежал. Капитан отвечает за него, понимаете?— Крепыш Гейтс задержался на верхней площадке сходен.— Здесь ему еще не так худо, а вот в Соединенных Штатах, когда мы стояли во Фриско, его приковывали к койке наручниками.
Они вошли в камбуз.
— Как вы насчет чайку? — спросил Крепыш Гейтс.
— Не возражаем,— согласился Дэн.— Спасибо.
Матрос вытащил из шкафа три кружки и подошел к горячей плите, на которой стоял эмалированный чайник. Он нацедил в кружки крепкой темной заварки, добавил молока и, поставив их на стол, сделал приглашающий жест рукой.
— Надо полагать, на таком корабле, как ваш,— сказал Дэн,— собралась весьма разношерстная компания?
— Угадали, приятель,— моряк осклабился,— на любой вкус и цвет. А некоторые из них с приветом.— Он хитровато глянул на собеседников.
— А каково ваше собственное мнение об Анри Дювале?
Прежде чем ответить, Крепыш Гейтс отхлебнул из кружки большой глоток.
— Парень он честный. У нас он многим по душе. Вкалывает, когда ребята просят, хотя пассажиры не обязаны этого делать. Морской закон, знаете ли,— многозначительно добавил он.
— Вы уже служили на судне, когда Анри спрятался здесь?
— Конечно. Мы его обнаружили через два дня после выхода в море из Бейрута. Ну и худющим же он был! Просто как щепка. Видно, совсем загибался от голода, прежде чем забраться к нам на корабль.
Де Вер попробовал чай и поставил кружку на стол.
— Не очень-то вкусно, верно? — спросил хозяин радостно.— У него привкус цинкового концентрата, которым мы загрузились в Чили. Чертовски сильная вещь, его запах проникает всюду: в глаза, волосы, даже в чай.
— Благодарю,— сказал фотограф.— Теперь я знаю, что сказать врачу, когда он спросит, чем я отравился.
Минут через десять в каюту вошел Анри Дюваль. За это время он умылся, причесал волосы и побрился. Поверх рубашки он надел синий бушлат. Вся его одежда была старенькой, но чистой, даже дырка на штанах, как заметил Дэн, была аккуратно заштопана.
— Присаживайся, Анри,— пригласил его Крепыш Гейтс, наливая чай еще в одну кружку. Он поставил ее перед Анри, тот в ответ благодарно улыбнулся — это была первая улыбка, которую репортеры увидели на его лице. Оно засветилось, став еще более мальчишеским.
Дэн начал разговор с простых вопросов:
— Сколько вам лет?
— Двадцать три,— ответил после небольшой заминки Дюваль.
— Где вы родились?
— На корабле.
— Как назывался корабль?
— Не знаю.
— Откуда же вы знаете, что родились на корабле? Парень молчал, не понимая вопроса.
Дэн терпеливо разъяснил. Тогда Дюваль кивнул в знак того, что наконец понял.
— Об этом сказала мне мать.
— Кто была мать по национальности?
— Француженка.
— Где она сейчас?
— Она умерла.
— Когда она умерла*?
— Давно, в Аддис-Абебе.
— Кто ваш отец?
— Я его не знаю.
— Ваша мать никогда не рассказывала о нем?
— Он англичанин. Матрос. Я его никогда не видел.
— А мать называла его имя?
Дюваль отрицательно покачал головой.
— Братья или сестры у вас есть?
— Нет ни братьев, ни сестер.
— Когда умерла мать?
— Извините, не знаю.
Дэн спросил иначе:
— Сколько вам было лет, когда она умерла?
— Шесть лет.
— А потом кто присматривал за вами?
— Я присматривал за собой сам.
— В школе учились?
— Нет, не учился.
— Читать, писать умеете?
— Умею расписываться — Анри Дюваль.
— И больше ничего?
— Я умею писать свое имя,— стал настаивать Дюваль.— Показать?
Дэн пододвинул к нему листок из блокнота и карандаш. Медленно, детским неустойчивым почерком скиталец расписался. Подпись можно было угадать, но с трудом.
Дэн взмахом руки обвел каюту вокруг себя.
— Почему вы выбрали именно этот теплоход?
Дюваль пожал плечами.
— Я пытался найти страну.— Он безуспешно искал слова, затем добавил: — Ливан не хорошо.
— Почему не хорошо? — Дэн невольно повторил английскую речь скитальца.
— Я не гражданин. Полиция найдет меня — я сяду в тюрьму.
— Как вы попали в Ливан?
— На корабле.
— На каком корабле?
— Итальянском корабле. Извините, названия не помню.
— Вы были на нем пассажиром?
— Нет, я спрятался на нем. Потом плавал целый год. Пытался сойти на берег. Никто не хотел пускать меня.
Крепыш Гейтс вмешался:
— Насколько я его понял, он плавал на каботажном итальянском судне, из тех, что ходят из порта в порт по Ближнему Востоку, понятно? А в Бейруте он удрал с судна. Усекли?
— Я-то усёк.— Затем к Дювалю: — А чем вы занимались до того, как попали на тот итальянский корабль?
— Я ходил с караваном верблюдов. Я работал, мне давали еду. Мы ходили в Сомали, Эфиопия, Египет.— Названия стран он коверкал, помогая себе взмахом руки.— Когда я был маленький, пересекать границы было легко, никто не обращал на меня внимания. Когда я подрос, меня стали останавливать — никто не хотел пускать через границу.
— И тогда вы спрятались на итальянском судне, правильно?
Юноша кивнул головой в знак согласия. Дэн спросил:
— У вас нет ни паспорта, ни других документов, подтверждающих, что ваша мать была француженкой?
— Никаких бумаг у меня нет.
— Гражданином какой же страны вы являетесь?
— Никакой.
— А вы хотели бы иметь родину?
На лице Дюваля отразилось недоумение.
— Вы сказали,— медленно произнес Дэн,— что хотели бы покинуть этот теплоход и остаться на берегу? Ведь говорили?
Энергичный кивок, означавший согласие.
— Значит, вы хотите иметь страну, такое место, где могли бы жить?
— Я работать,— подтвердил Дюваль,— я хорошо работать!
Дэн Орлифф еще раз задумчиво оглядел парня. Не врет ли он, рассказывая о своих скитаниях? Действительно ли перед ним человек без роду без племени, никому не нужный и всеми отверженный сирота? Человек без родины— возможно ли такое или все это выдумки, искусная смедь лжи и полуправды, рассчитанная на то, чтобы вызвать к себе сочувствие?
Вид скитальца вызывает доверие. Но заслуживает ли он его? Выражение глаз у него как будто умоляющее, но что-то непроницаемое прячется в глубине их. Неужто притворство? Или ему так только кажется?
Дэн Орлифф заколебался. Что бы он ни написал, все будет разобрано по косточкам и перепроверено соперничающей ванкуверской газетой «Колонист». Но ведь никто его не подгоняет — сколько времени он потратит на репортаж, его личное дело. Он решил проверить свои сомнения.
— Анри, ты мне доверяешь?—спросил он у скитальца.
На мгновение в глазах юноши мелькнула подозрительность, затем он согласно мотнул головой.
— Доверяю,— ответил он коротко.
— Тогда все в порядке, я думаю, что, вероятно, смогу тебе помочь. Но мне нужно знать о тебе все, с самого начала.— Он глянул в сторону де Вера, который готовил к работе осветительную аппаратуру.— Сперва мы сделаем несколько снимков, а потом поговорим. Только ничего не упускай и не спеши — разговор у нас будет долгим.
Анри Дюваль долго не мог заснуть от усталости после разговора на камбузе «Вастервика». У человека из газеты было чересчур много вопросов.
Иногда молодому скитальцу было трудно угадать, чего хочет от него газетчик. Человек спрашивал о многом, рассчитывая на простые ответы, которые тут же заносились на бумагу, лежавшую перед ним. Анри казалось, что кончик карандаша, торопливо снующий по бумаге, переносит в строчки всю его жизнь, укладывая события прошлого в строгой последовательности. А между тем большая их часть сохранилась у него в памяти в виде бессвязных обрывков, не имеющих никакого порядка. Многие события он вообще затруднялся изложить словами, понятными этому газетчику, а часто не мог вспомнить их так, как они происходили в действительности.
Вот если бы он учился грамоте и умел пользоваться карандашом и бумагой, как этот газетчик и многие другие, тогда бы и он, Анри Дюваль, мог сохранить свои мысли и впечатления о прошлом. И не нужно было бы держать все в памяти, как на полке, из опасения окончательно потерять то, о чем он сейчас тщетно пытался вспомнить.
Мать говорила как-то о том, что надо учиться. Ее саму в детстве научили читать и писать. Но это было давно, и мать умерла раньше, чем для Анри настало время учиться. А потом уже никому не было до него дела.
Он нахмурил свой гладкий лоб, блуждая в закоулках памяти, пытаясь вспомнить, вспомнить, вспомнить...
Сначала был корабль. На этом корабле он родился, о чем он знает со слов матери. Они отплыли из Джибути, Французское Сомали, за день до его рождения, и, вероятно, мать говорила, куда направлялся корабль, только он давно забыл, и если говорила, под каким флагом они плыли, то и это забылось.
Роды были трудными, а на корабле не было врача. Мать совсем ослабла, у нее поднялась температура, и капитан повернул судно назад в Джибути. По прибытии в порт мать и дитя забрали в госпиталь для бедных — у них было мало денег, и тогда, и впоследствии.
Он помнил, что мать была заботливой и ласковой. У него сохранилось впечатление, что она была красавицей, но возможно, это было плодом его фантазии: воспоминания о ее внешности стали смутными, и когда он пытался представить ее себе, то черты материнского лица расплывались в туманной дымке. Несомненно было только то, что она отдавала ему всю свою любовь, ибо это была единственная любовь, которую он испытал в жизни.