— Да,— ответил он, поглаживая орлиный нос с угрюмым выражением на тяжелом лице.— Если Гарви победит на выборах, я уйду из партии.
Она следила за ходом конференции с замиранием сердца, не смея надеяться на то, о чем так мечтала: на победу Уоррендера. С его победой определилось бы ее будущее. Но, если выберут Хаудена, их роман неизбежно закончится. Личная жизнь партийного лидера, которому вскоре предстоит стать премьером страны, должна быть безупречной, без малейшего намека на скандал.
К концу первого дня конференции успех был на стороне Уоррендера, но потом по непонятной для Милли причине Гарви Уоррендер отвел свою кандидатуру: Хауден победил.
Через неделю в том же самом кабинете, где началась их романтическая любовь, их отношения были прерваны.
— Иначе поступить нельзя, Милли, дорогая,— сказал Хауден, у нас нет иного выхода.
Милли так и подмывало ответить, что другой выход есть, самый естественный и простой выход, суливший им счастье на многие годы, но промолчала — она знала, что уже не стоит говорить об этом. Хауден был на гребне славы, его имя гремело по всей стране, и, хотя Милли не сомневалась в искренности его чувств, она угадывала в нем нетерпение, с которым он спешил порвать с прошлым и начать новую жизнь.
— Ты останешься со мной, Милли? — спросил он.
— Нет,— произнесла она,— я не смогу.
Он понимающе кивнул:
— Я согласен с тобой, но если ты когда-нибудь передумаешь...
— Не передумаю,— убежденно ответила она, но ошиблась. После отпуска, проведенного на Бермудах, и шести месяцев работы в другом месте, которая до чертиков тяготила ее, она вернулась к Хаудену. Сперва ей было трудно: мешали воспоминания о неосуществленных надеждах, но переживания и слезы в подушку по ночам не ожесточили ее сердце — любовь в конце концов перешла в глубокую преданность.
Иной раз Милли спрашивала себя, знала ли Маргарет об их связи, длившейся почти год, о глубине чувств секретарши к ее мужу — у женщин удивительная способность угадывать такие вещи,— но если она и знала, то искусно скрывала, не позволяя себе никаких намеков ни тогда, ни потом.
Обратившись мыслями к настоящему, Милли сделала второй звонок министру финансов. Жена Стюарта Костона сонным голосом ответила, что муж принимает ванну. Милли попросила ее передать сообщение о заседании Комитета и услышала, как Улыбчивый Стю закричал из ванной, подтверждая свое согласие:
— Скажи Милли, что я там буду!
Следующим в списке Милли был Адриан Несбитсон, министр обороны. Ей пришлось ждать несколько минут, прежде чем его позвали и в трубке послышались шаркающие шаги старика. Когда она сообщила ему о заседании, он покорно ответил:
— Если того желает шеф, то, полагаю, я обязан присутствовать. Но, честно говоря, скверно, что дело нельзя отложить на день после праздника.
Милли сочувственно вздохнула в ответ, хотя знала, что присутствие или отсутствие Адриана Несбитсона не окажет никакого влияния на решения, принятые Комитетом. А еще она знала то, чего не знал сам Несбитсон: в новом году Джеймс Хауден задумал провести реорганизацию Кабинета и среди тех, кому предстояло уйти, был нынешний министр обороны.
Сейчас, подумала Милли, никто уже и не помнит, что генерал Несбитсон был некогда национальным героем — легендарным, увешанным орденами ветераном второй мировой войны, имеющим репутацию человека мужественного, но не хватающего звезд с неба. Это он повел однажды свою танковую армию против немецких «тигров», стоя в открытом джипе, с личным волынщиком на заднем сиденье, наигрывавшим боевые марши. Солдаты любили Несбитсона в той мере, в какой солдаты вообще способны любить генералов.
Но после войны отставной генерал не имел бы никакого веса, если бы Хаудену не понадобился известный, но плохо разбирающийся в политике военный на роль министра обороны. У Хаудена была цель создать видимость, что этот пост в его правительстве занимает мужественный воин, а фактически за его ширмой сохранить для себя военный портфель.
Этот план сработал даже слишком хорошо: Адриан Несбитсон, доблестный служака, не смыслил ни черта в ракетах и ядерном оружии, но охотно выполнял все указания премьер-министра, не досаждая ему возражениями. К несчастью, он не всегда улавливал суть пресс-конференций своих помощников, поэтому в последнее время старался изображать из себя перед прессой и публикой этакого утомленного и перегруженного делами полковника Блимпа[3].
Разговор со стариком испортил Милли настроение, она долила кофейник и отправилась в ванную ополоснуться, прежде чем сделать еще два звонка. Остановившись перед зеркалом в ванной комнате, она осмотрела себя при ярком свете люминесцентной лампы. Перед ней в зеркале стояла высокая, привлекательная женщина, довольно молодая, если отнестись к слову снисходительно, с полной грудью и несколько широковатыми бедрами. Милли отметила, что сложена она все же хорошо: энергичное лицо с классическими высокими скулами и густоватыми бровями, которые она иногда выщипывала, блестящие, широко расставленные глаза, нос прямой, с утолщением на кончике над полными, чувственными губами; каштановые волосы подстрижены коротко. Милли глянула на них критически, размышляя, не пора ли подстричь. Она недолюбливала салоны красоты и предпочитала сама мыть, расчесывать и укладывать волосы по собственному вкусу. Но для этого их надо было хорошо и, как ей казалось, довольно часто подстригать.
Правда, у коротких волос было еще одно преимущество — их можно откидывать назад собственной пятерней, что Милли часто и делала. Джеймс Хауден тоже любил запускать пальцы в ее волосы, а еще он любил ее старенький желтый халатик, тот самый, что был на ней сейчас. Раз двадцать она собиралась выбросить его, чтобы купить новый, но все было недосуг.
Вернувшись в гостиную, она села за телефон. Теперь она позвонила Люсьену Перро, министру оборонной промышленности, который был откровенно раздосадован таким ранним звонком. Милли ответила ему настолько резко, насколько могла себе позволить. Позже она пожалела об этом, вспомнив, что право на раздражительность ранним утром, по словам ее друзей, считается одним из шести прав человека. А вообще Перро, рядившийся в тогу вождя франко-канадцев, всегда вел себя по отношению к ней довольно любезно.
Последний звонок был Дугласу Мартенингу, секретарю Тайного совета, знатоку процедур всех заседаний Кабинета министров. С ним Милли была вежливее, чем с другими: министры приходят и уходят, а секретарь Тайного совета был старшим из государственных служащих в Оттаве. Он отличался заносчивостью, и, когда бы Милли ни разговаривала с ним, у него всегда был такой вид, словно ее не существует. Но сегодня, вопреки обыкновению, он был мрачно болтлив.
— Полагаю, заседание продлится долго, видимо прямо до Рождества.
— Я этому не удивлюсь, сэр,— сказала Милли и рискнула пошутить: — Если такое случится, я могу послать за сандвичами с индейкой.
Мартенинг что-то пробурчал, затем, к ее изумлению, разразился речью:
— Да не сандвичи мне нужны, мисс Фридмен, а другая работа, которая позволяла бы проводить немного больше времени дома, хотя бы изредка.
Впоследствии Милли призадумалась: а не заразна ли болезнь пессимизма? В самом ли деле великий Мартенинг собирается возглавить марш старших государственных служащих, покидающих правительственные учреждения для более высокооплачиваемой работы в промышленном секторе? Этот вопрос заставил ее подумать о себе: не пора ли и ей уйти, не настало ли время перемен, пока не слишком поздно?
Она все еще не ответила себе на эти вопросы, когда четырьмя часами позже в канцелярии премьер-министра на Парламентском холме стали собираться члены Комитета обороны. Милли, в шикарном сером костюме и белой блузке, ввела их в кабинет.
Последним явился генерал Несбитсон, закутанный в тяжелую шубу и шарф. Помогая освободить рыхлую фигуру генерала от одежды, Милли поразилась нездоровому виду старика, и, как бы подтверждая ее мнение, тот вдруг закашлялся в платок. Милли налила из графина холодной воды и подала ему стакан. Старый вояка отхлебнул глоток, благодарно кивнув головой. Отдышавшись и снова покашляв, он с трудом проговорил:
— Извините, проклятая простуда. Всегда мучает меня, если я остаюсь на зиму в Оттаве. Привык проводить зимний праздник на юге. А как уедешь, если происходят такие важные события.
На будущий год наверняка поедет, подумала Милли.
— Веселого Рождества, Адриан.— К ним подошел Стюарт Костон; его приятное, с неправильными чертами лицо сияло, как всегда, улыбкой. Из-за его спины заговорил Люсьен Перро:
— Вот уж не ожидал услышать такое пожелание от того, кто дерет с нас налоги, пронзающие душу, как кинжал. — Изысканно красивый, с волнистыми черными волосами, закрученными вверх усиками и насмешливым взглядом, Перро одинаково хорошо говорил как по-английски, так и по-французски. Временами — только не сейчас — в его манерах проскальзывала надменность, унаследованная им от именитых предков. Несмотря на свои тридцать восемь лет — самый молодой член Кабинета, — он пользовался влиянием гораздо большим, чем позволяла ему его сравнительно скромная должность. Но поскольку министерство оборонной промышленности, которым он руководил и которое выбрал себе сам, относилось к трем министерствам (наряду с министерством общественных работ и министерством транспорта), от которых зависело распределение выгодных заказов среди финансовых воротил партии, то понятно, что влияние его в партийной иерархии было значительным.
— А вы не держите вашу душу так близко к банковским счетам, Люсьен,— возразил министр финансов.— Во всяком случае, я для вас, ребятки, настоящий Дед Мороз, от которого вы и Адриан получаете самые дорогие рождественские подарки.
— Дорогие, зато взрываются они с великолепным грохотом,— сказал Перро,— а кроме того, дружок, оборонная промышленность, создавая дополнительные рабочие места, приносит вам больше налогов, чем любая другая.