Милли испытующе спросила:
— А не трудно ли будет убедить народ?
Мимолетная улыбка скользнула по губам премьер-министра.
— Еще как трудно! Здесь поднимется такой шум, что нам придется жарко!
— Ну, здесь-то я сразу наведу порядок,— сказала Милли. Она почувствовала прилив нежности и восхищения к этому необыкновенному человеку, который за долгие годы их совместной работы добился многого и готов взвалить себе на плечи еще более тяжкий груз. Это была не та прежняя неуемная страсть, которую она испытывала когда-то, это было скорее глубокое материнское чувство— стремление защитить и уберечь его от грядущей бури. Сейчас ей достаточно было сознавать, что она нужна ему.
Хауден спокойно заметил:
— Вы всегда и во всем наводили порядок, Милли. Для меня это так много значило.— Он поставил чашку на стол в знак того, что отдых закончился.
Спустя сорок пять минут Милли ввела в кабинет досточтимого Гарви Уоррендера.
— Садитесь, пожалуйста,— произнес Хауден холодно.
Министр гражданства и иммиграции втиснул свое пухлое тело с выпирающим животом в кресло для посетителей напротив Хаудена и беспокойно заерзал.
— Слушайте-ка, Джим,— сказал он, делая попытку установить дружескую атмосферу.— Если вы позвали меня затем, чтобы сказать, что я давеча свалял дурака, то я первым заявляю об этом: я действительно свалял дурака, о чем чертовски сожалею.
— К несчастью,— сказал Хауден язвительно,— ваши извинения несколько запоздали. А кроме того, если вы предпочитаете вести себя как последний пьянчужка, то прием у генерал-губернатора вряд ли подходящее для этого место. Я полагаю, вы осведомлены о том, что вся эта история на следующий же день стала притчей во языцех всего города.
Уоррендер отвел глаза от пылавшего негодованием взора премьер-министра и осуждающе махнул рукой:
— Да знаю, знаю.
— Я был бы вправе потребовать у вас отставки.
— Надеюсь, вы не сделаете этого, премьер-министр, искренне надеюсь! — Гарви Уоррендер склонился вперед, демонстрируя капли пота, проступившие на его лысеющей макушке. «А не кроется ли в его словах и интонации угроза?» — спросил себя Хауден. Наверняка угадать было трудно.
— Если вам угодно, я добавлю к своей просьбе одно высказывание,— сказал Уоррендер с улыбкой, к нему вернулась его обычная самоуверенность.— А именно: Graviorа quaedam sunt remedia periculis, что в свободном переводе с Вергилия означает: «Некоторые лекарства опаснее самой болезни».
— А еще там же сказано про осла, изрекающего глупости,— сердито обрезал его Хауден: латинские цитаты, которыми сыпал Уоррендер, неизменно раздражали его.— Я собирался вам сказать, что решил ограничиться устным внушением. Но очень прошу — не вынуждайте меня переменить решение.
Уоррендер, покраснев, пожал плечами и пробормотал:
— Об остальном — молчание.
— Я вызвал вас главным образом для того, чтобы поговорить о последнем скандале с иммигрантом в Ванкувере. По-видимому, это тот самый случай, избегать которых я вам настоятельно рекомендовал прошлый раз.
— Ага! — Глаза Гарви Уоррендера засветились неподдельным интересом.— Я располагаю всеми сведениями об этом случае, премьер-министр, и могу поделиться с вами.
— Я не желаю выслушивать их,— нетерпеливо перебил его Хауден.— Управляйтесь со своим министерством сами, у меня есть дела поважнее.— Он остановил взгляд на папках с материалами по проблемам межконтинентальной обороны: ему не терпелось заняться ими снова.— Мне лишь нужно, чтобы скандал замяли и чтобы газеты перестали шуметь по этому поводу.
Уоррендер удивленно приподнял брови.
— А вы не противоречите себе? Одним духом вы советуете мне управлять министерством по своему разумению и тут же велите уладить дело!
— Я советую вам исходить в своих действиях из интересов политики правительства — моей политики, иными словами, избегать вздорных ситуаций в делах иммиграции, особенно сейчас, когда у нас на носу выборы,— он замялся,— и еще кое-какие события. Мы обсуждали с вами этот вопрос на днях, или вы уже забыли? — добавил он колко.
— Я вовсе не был настолько пьян! — В голосе Уоррендера послышалось недовольство.— Я высказался тогда о так называемой иммиграционной политике правительства и считаю, что был прав. Либо мы разрабатываем новое честное иммиграционное законодательство, которое узаконит то, что творится сейчас и что делалось при любом правительстве до нас...
— Либо — что?
Джеймс Хауден поднялся с кресла и встал у стола, набычив голову. Глядя на него, Уоррендер тихо закончил:
— Либо признаем, что мы проводим дискриминационную политику. А почему бы нет, это наша страна, ведь верно? Признаем также, что у нас существует цветной барьер и расовая квота, что мы изгоняем негров и азиатов, и так было всегда — зачем же менять порядки? Признаем еще, что мы намерены впускать только англо-саксов и нам нужен резерв безработных. Давайте открыто признаем, что существует строгая квота для итальянцев и других, что мы строго следим за процентным соотношением католиков в стране. Давайте перестанем жульничать и напишем честный Закон об иммиграции, который расставит; все по своим местам. Хватит лицемерить в Организации Объединенных Наций, якшаясь там с цветными, а у себя, дома...
— Вы что, с ума сошли? — прошипел Хауден, не веря своим ушам. Он впился глазами в Уоррендера. Конечно, намеки на это обстоятельство доходили до него и раньше: взять хотя бы его бред на приеме у генерал-губернатора... а он-то решил, что это результат опьянения. На память пришли слова Маргарет: «Я иной раз думаю, что Гарви немного не в своем уме».
— Нет, я не сошел с ума,— ответил Гарви Уоррендер. Он тяжело дышал, раздувая от возбуждения ноздри.— Я просто устал от проклятого лицемерия.
— Честность — это прекрасно,— сказал Хауден спокойно, его гнев немного улегся.— Но такая честность равносильна политическому самоубийству.
— Откуда это известно, если еще никто не пробовал проводить честную политику? Откуда известно, понравится или не понравится народу, если мы честно признаемся в том, о чем все и так хорошо осведомлены?
Спокойно, не повышая голоса, Хауден спросил:
— Ладно, что вы предлагаете?
— В том случае, если мы не переделаем Закон об иммиграции?
— Да.
— Что ж, я буду соблюдать законы в том виде, в каком они есть,— заявил Уоррендер твердо.— Я буду придерживаться буквы закона без всяких исключений, камуфляжа и обходных маневров из страха перед прессой. Может быть, тогда людям станет понятно, что наши иммиграционные законы — липовые.
— В таком случае мне ничего не остается, как просить вас подать в отставку.
— Нет,— сказал Гарви, он тоже поднялся с кресла и стоял лицом к лицу с Хауденом.— Нет, никогда!
Наступило молчание.
— Давайте говорить в открытую,— сказал Хауден.— Что у вас на уме?
— Вы сами знаете.
— Нет уж, я сказал — в открытую! — Лицо премьер-министра было хмурым, взгляд — твердым.
— Хорошо, если вы так желаете.— Гарви опять уселся и тоном, каким обсуждают обыденные дела, произнес: — Мы с вами заключили соглашение.
— Это было давным-давно.
— Соглашение не имеет срока давности.
— Тем не менее оно выполнено полностью.
Гарви Уоррендер упрямо покачал головой.
— Соглашение не имеет срока давности.— Пошарив во внутреннем кармане пиджака, он вытащил сложенную бумагу и швырнул ее премьер-министру.— Посмотрите сами и убедитесь.
Хауден почувствовал, как у него дрожит рука, протянувшаяся за бумагой. Ах, только бы это был оригинал, единственный экземпляр... но нет, то была лишь фотокопия.
На мгновение выдержка изменила ему, и он крикнул:
— Дурак!
— Почему? — Лицо собеседника не отразило ничего, кроме вежливого удивления.
— Потому, что вы сняли фотокопию.
— Никто не знал, какой документ копируется. Кроме того, я сам стоял рядом с аппаратом.
— У фотокопий имеется негатив.
— Я забрал негатив,— спокойно сказал Уоррендер.— Я сохранил его на случай, если понадобятся еще копии...— Он указал на бумагу.— Почему вы не читаете? Мы ведь о ней говорили.
Хауден склонился над бумагой, и ему в глаза бросились слова, которые он когда-то написал собственной рукой. Текст был простой и лаконичный:
«1. Г Уоррендер отказывается от поста лидера и обязуется поддерживать Дж. Хаудена.
2. Племянник Г Уоррендера (Г.О’Б.) получает права контроля на ТВ.
3. Г Уоррендер получает портфель министра в Кабинете Хаудена по своему выбору (кроме иностранных дел и здравоохранения). Дж.Х. не имеет права уволить Г.У., кроме как в случае серьезных упущений по службе или в связи с утерей репутации. В последнем случае Г.У. несет полную ответственность лично и уходит в отставку, не компрометируя Дж. X.»
Внизу стояла дата девятилетией давности и кое-как нацарапанные инициалы.
— Вот видите, я же сказал: соглашение не имеет срока давности.
— Гарви,— медленно проговорил премьер-министр.— Вероятно, бесполезно взывать к вашему милосердию, но ведь мы были друзьями...— У Хаудена голова пошла кругом. Стоит одной копии попасть в руки журналиста, и она станет орудием его гибели. Не помогут никакие объяснения, никакие хитрости, ему не удастся избежать разоблачения и позора... У него вспотели ладони.
Гарви покачал головой. Хаудену почудилось, что перед ним стена, глухая и непробиваемая, неподвластная голосу разума. Он сделал еще одну попытку.
— Вы уже получили причитающееся, Гарви. Что вам еще?
— А я скажу! — Гарви перегнулся через стол и заговорил яростным, сдавленным шепотом.— Само собой, я останусь на своем посту, и вы дадите мне возможность сделать что-нибудь полезное, чтобы уравновесить вред от вашей политики. А лучше всего, пересмотрите иммиграционное законодательство и пересмотрите честно, в соответствии с реальным положением вещей, узаконивая то, что мы действительно делаем. Тогда у людей, может быть, заговорит совесть, и они захотят перемен, а это и есть самое главное — чтобы люди поняли необходимость перемен. Мы не можем начать их, если сами не будем честны перед собой и людьми.