Хауден покачал головой в замешательстве:
— Не пойму, о чем вы говорите.
— Хорошо, я объясню понятнее. Вот вы говорили о причитающемся мне. Разве в этом дело? Разве эта сторона вопроса меня волнует? Вы думаете, мне не хочется вернуться в прошлое и расторгнуть наше соглашение, если бы это было возможно? Так знайте: бывают ночи — их было множество,— когда я лежу без сна до рассвета, проклиная себя и тот день, когда я пошел на сделку с вами.
— Почему, Гарви? — Надо дать ему выговориться, подумал Хауден, может быть, ему от этого станет легче; все, что угодно, лишь бы успокоить его.
— Я стал предателем, верно? —заговорил Уоррендер взволнованно.— Я продался за миску похлебки, которая не стоит ломаного гроша. Сколько раз я сожалел, что мы не можем опять оказаться на конференции и вступить в схватку за лидерство, как было тогда.
— Думаю, что я бы все-таки выиграл, Гарви,— тихо сказал Хауден. На миг его охватило сострадание. Приходится платить за старые грехи, подумал он, платить так или иначе, кому что полагается.
— А я вовсе не уверен в этом,— возразил Уоррендер.— Я всегда был уверен, что мог бы оказаться за этим столом, на вашем месте.
Так вот оно что, подумал Хауден, все так, как он себе представлял, если не считать некоторых нюансов. Муки совести и порушенные мечты о славе. Смесь ужасная. И он осторожно спросил:
— А разве вы последовательны? Одним духом проклинаете соглашение и в то же время цепляетесь за его условия.
— Я хочу сохранить то, что во мне осталось хорошего. Если я позволю прогнать себя, я конченый человек. Вот почему я держусь за место.— Гарви Уоррендер вытащил платок и вытер им вспотевшую голову. После паузы он сказал спокойнее: — И вы, и я — мы оба мошенники. Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы все раскрылось, только так можно искупить наши грехи.
Это было уже опасно. Он окончательно убедился, что Гарви неуравновешенный в психическом отношении человек, поэтому его нужно водить за ручку и задабривать, как ребенка. И он поспешно сказал:
— Нет, ни в коем случае — есть другие способы, гораздо более эффективные, уверяю вас. Что касается вашей отставки, то о ней не может быть речи.
— А Закон об иммиграции?
— Он останется в том виде, в каком есть,— отрезал Хауден твердо, тут он не был склонен идти на компромисс.— И кроме того, я хочу, чтобы были приняты меры относительно ванкуверского скандала.
— Буду действовать по закону,— сказал Уоррендер.— Посмотрю еще раз, что можно сделать,— это я вам обещаю, но действовать буду точно в соответствии с законом.
Хауден вздохнул: придется довольствоваться таким обещанием. Он кивнул, показывая, что разговор закончен.
Оставшись в одиночестве, Хауден некоторое время сидел, обдумывая новую, сложившуюся так несвоевременно ситуацию. Было бы ошибочно с его стороны недооценивать опасность, исходившую от Уоррендера, который всегда отличался неустойчивым характером, а теперь и подавно — непредсказуемость его поступков еще больше возросла.
На какой-то миг он подосадовал, удивляясь тому, как это он со своим юридическим образованием и опытом так глупо оплошал, доверившись бумаге, когда все в нем предупреждало об опасности. Однако честолюбие часто толкает на странные поступки, заставляет идти на риск, крайний риск, и не он один поступил бы так. С точки зрения сегодняшнего дня его поведение казалось диким и нелепым, но в то время, когда его подгоняло честолюбие, а предугадать последствия он не мог, все виделось иначе.
Самое разумное, решил он, оставить на время Уоррендера в покое. Его дикое требование пересмотра законодательства можно положить под сукно, во всяком случае намерение Гарви вряд ли получит поддержку со стороны его первого заместителя, да и старшие государственные служащие имеют привычку не спешить с делами, которые им не по нраву. Кроме того, новый законопроект не может быть вынесен на обсуждение парламента без предварительного одобрения его членами Кабинета, хотя, понятно, лучше не сталкивать их напрямую с Гарви Уоррендером.
Итак, подвел итог своим размышлениям Хауден, лучший способ решения конфликтной ситуации — ничего не делать и уповать на будущее — старая панацея политических деятелей. Ричардсон, конечно, будет недоволен — шеф партийной канцелярии ожидал от премьера, очевидно, более быстрых и решительных действий,— нему будет трудно объяснить, почему ничего не делается для улаживания ванкуверского скандала, который продолжает разгораться, поскольку Хауден вынужден поддерживать Гарви Уоррендера при любом решении вопроса министерством иммиграции.
Да, в этой части дела обстоят плачевно, но по сути — вопрос мелкий и вызовет лишь незначительную критику, с которой правительство уже сталкивалось прежде, переживет и на этот раз.
Главное, о чем нужно помнить,— задача сохранения за собой лидерства. От этого зависит очень многое и в настоящем, и в будущем. Удержаться у власти — его обязанность не только перед собой, но и перед другими. В данный момент, на переломном витке истории, никто не может заменить его на посту премьер-министра, чтобы быть на уровне задач, стоящих перед правительством.
В кабинет тихо вошла Милли Фридмен.
— Будете завтракать? — осведомилась она низким грудным контральто.— Принести вам завтрак сюда?
— Нет,— ответил Хауден,— мне хочется сменить декорации.
Через десять минут премьер-министр, в элегантном черном пальто и мягкой фетровой шляпе, быстро шагал мимо Башни мира к парламентскому ресторану. День был ясный и холодный, бодрящий воздух прогонял усталость, вливая новые силы. Дороги и тротуары с сугробами снега по краям подсыхали на солнце. Хауден шел, испытывая чувство довольства собой и отвечая на приветствия прохожих. Он коротко кивнул вытянувшимся в струнку королевским гвардейцам, стоявшим у входа в парламент. Инцидент с Уоррендером испарился из памяти, уступив место более важным делам.
Завтрак Милли Фридмен, как обычно в рабочие дни, состоял из кофе с бутербродами. Позавтракав, она вошла в кабинет премьер-министра, захватив с собой список предстоящих дел, из которого заранее вычеркнула второстепенные, те, что могли быть отложены на потом. Она вложила листок в папку «Для поступивших дел», лежавшую на столе. На нем были небрежно разбросаны разные бумаги, но Милли не стала ничего убирать, хорошо зная, что в середине дня Хауден предпочитает находить бумаги там, где их оставил. Однако лежащий отдельно простой лист бумаги бросился ей в глаза. Осторожно перевернув его, она увидела фотокопию.
Милли понадобилось прочитать бумагу дважды, чтобы понять содержание. А когда она поняла зловещий смысл написанного, то почувствовала, как ее охватывает дрожь. Бумага объясняла многое из того, что в течение долгих лет оставалось непонятным для нее: конференция... победа Хаудена на выборах главы партии... ее напрасные надежды.
Листок этот, как она догадалась, означает конец политической карьеры двух человек. Почему он лежит здесь? Очевидно, он был предметом разговора... во время сегодняшней встречи премьер-министра и Гарви Уоррендера. Но почему? О чем они могли спорить? И где оригинал? Вопросы бешеной чередой проносились в голове Милли, пугая ее своим страшным смыслом. Лучше бы ей не переворачивать листка и не знать всего этого. И все же...
Внезапно она почувствовала, как в душе у нее поднимается волна удушливой злобы на Хаудена. Как он мог так поступить? Ведь тогда их связывала любовь, их ожидало счастье, совместная жизнь, стоило ему только проиграть схватку за лидерство на той конференции. Снова и снова мозг Милли сверлил один простой вопрос: почему он предал их любовь, ведя нечестную игру, почему не дал ей хотя бы маленький шанс выиграть? Но она знала: у нее не было ни малейшего шанса.
Почти так же внезапно злоба исчезла, уступив место грусти и состраданию. Хауден обязан был поступить так, как поступил,— его вынудила к этому жажда власти, жажда победы над соперником, жажда политического успеха— извечно мужские всепоглощающие страсти. Рядом с ними личная жизнь... и даже любовь... не идут ни в какое сравнение. У нее никогда не было шансов одержать победу над ними — такова правда.
Нет, нужно думать о практических вещах.
Милли застыла, заставляя себя сосредоточиться. Ей было ясно, что записка несёт в себе угрозу премьер-министру и, возможно, другим. Но для нее пока важнее всех остальных был Джеймс Хауден — ведь только сегодня утром она решила оберегать и защищать его. Но как? Она же не сможет воспользоваться своей осведомленностью... осведомленностью, которой никто больше не обладает, вероятно даже Маргарет Хауден. Да, в этом она стала к Джеймсу Хаудену ближе, чем его жена.
Пока она ничего не может поделать. Может быть, позже подвернется удобный случай. Иногда против шантажа действуют шантажом. Зародившаяся мысль была смутной, расплывчатой... словно блуждание на ощупь в потемках. Но если возникнет необходимость... она должна иметь на руках какое-то доказательство, чтобы подтвердить то, что ей известно. Милли взглянула на часики. Она изучила привычки Хаудена — он вернется не раньше чем через полчаса. В приемной пусто, кроме нее, никого нет.
Действуя скорее импульсивно, она прошла в приемную, где стояла копировальная машина. С бьющимся от страха сердцем, замирая от звука шагов, раздававшихся изредка в коридоре, она вложила фотокопию в машину и подождала, когда появится новая репродукция. Копия, которая вышла из машины, была бледной и расплывчатой, однако достаточно разборчивой — почерк Хаудена был, несомненно, узнаваем. Она поспешно свернула полученную копию и сунула ее на самое дно своей сумочки. Вернувшись в кабинет, положила фотокопию текстом вниз на стол, там, где нашла ее.
Позже, вернувшись с завтрака, Хауден перевернул одиноко лежащий листок и побледнел. Он забыл, что оставил его на столе. А что было бы, если бы этот листок пролежал здесь всю ночь? Он оглянулся на дверь. Милли? Нет, у них давно заведено правило — не притрагиваться к бумагам на столе во время перерыва. Он отнес фотокопию в туалетную, рядом с кабинетом. Разорвав бумагу в клочки, бросил ее в унитаз и спустил воду, наблюдая, пока не скрылся последний клочок бумаги.