Над лужайкой перед Белым домом, где толкались, щелкая затворами и настраивая кинокамеры, репортеры, раздался сильный, грубовато-добродушный голос президента:
— Хватит, ребята, вы уже нащелкали кадров на двух-серийный фильм.— Затем, повернувшись к премьер-министру, он спросил: — Как вы думаете, Джим, не пора ли нам заняться делом?
— Как ни печально, господин президент, но ничего не поделаешь, придется,— сказал Джеймс Хауден, нежась в тепле солнечных лучей после холодной канадской зимы. Он приятно улыбнулся невысокому широкоплечему человеку с угловатым, сухим лицом и острой волевой челюстью. Интервью на открытом воздухе представителям журналистского корпуса Белого дома доставило ему удовольствие. Президент больше молчал, любезно предоставляя Хаудену отвечать на их вопросы, с тем чтобы именно его высказывания появились сегодня или завтра в прессе, прозвучали по радио и телевидению, и потом, когда они оба прогуливались по южной лужайке перед батареей фотоаппаратов и кинокамер, президент старался встать так, чтобы премьер-министр оказался ближе к объективам. Такая предусмотрительность, подумал Хауден, редко выпадающая на долю канадцев в Вашингтоне, сильно поднимет его авторитет там, дома.
Он почувствовал, как массивная рука президента сжала его локоть, поворачивая в сторону Белого дома, и они двинулись по направлению к лестнице, ведущей к парадному входу. Лицо президента, с растрепанной копной тронутых сединой волос, закрывающих лоб короткой челкой, выражало спокойствие и доброжелательность.
— Послушайте-ка, Джим,— сказал он тягучим говорком Среднего Запада, который действовал так завораживающе на телезрителей в программе «Беседы у камина».— Бросьте вы величать меня господином президентом. Надеюсь, вы знаете, как меня зовут?
Искренне тронутый, Хауден ответил:
— Буду рад обращаться к вам по имени, Тайлер.
В глубине сознания возникла мысль, что было бы недурно, если бы в печать просочилась весть о его близких отношениях с президентом. В Канаде она заткнула бы глотку некоторым критиканам, которые вечно норовят сообщить, что его правительство якобы не пользуется влиянием в Вашингтоне. Конечно, он отлично понимал, что вчерашние и нынешние почести — не что иное, как обхаживание неуступчивого купца, боящегося продешевить, но Хауден не собирался уступать и впредь, несмотря ни на какие реверансы. Тем не менее он не видел причин для недовольства, понимая, что надо ковать политическое железо, пока горячо.
Пока они шли по мягкой траве лужайки, Хауден сказал:
— У меня не было раньше возможности поздравить вас лично с переизбранием на второй срок. Примите мои поздравления.
— Что ж, спасибо, Джим.— Снова он почувствовал прикосновение огромной руки президента, смахивающей на лапу, на этот раз на плече.— Да, выборы прошли великолепно. Могу похвастаться, что получил рекордное количество голосов из тех, что когда-либо имел президент Соединенных Штатов. И как известно, мы получили большинство в конгрессе. А это вам не шутка — ни один президент не пользовался такой широкой поддержкой в палате представителей и в сенате, как я в данный момент. Могу вас по секрету заверить, что я способен провести любой закон, который мне понадобится. О, конечно, мне приходится делать кое-какие уступки, но это пустяки. Уникальная ситуация в истории президентства.
— Уникальная, может быть, для вас, американцев.— Хауден решил, что маленький булавочный укол не повредит.— Однако при нашей парламентской системе та партия, которая стоит у власти, всегда может иметь такое законодательство, какое хочет.
— Верно, верно. Временами я — да и некоторые мои предшественники — завидую вам. С нашей конституцией вообще творятся чудеса, и приходится только удивляться, что она действует до сих пор. Беда в том,— голос президента звучал теперь в полную силу,— что наши отцы-основатели так поторопились освободиться от всего английского, что с водой выплеснули и ребенка — все ценное, что было в английской парламентской системе. Приходится довольствоваться тем, что имеем,— и в политическом, смысле, и в личном.
На последнем слове они подошли к широкой, обрамленной балюстрадой лестнице, ведущей к полукруглой колоннаде Южного портика. Опережая гостя, президент стал подниматься по лестнице, перешагивая через ступеньку, и, чтобы не отстать от него, Джеймс Хауден был вынужден последовать за ним тем же шагом.
Однако на полпути он остановился, хватая ртом воздух и обливаясь потом. Его темно-синий шерстяной костюм, идеальный в погоду, что стояла в Оттаве, был слишком тяжел для вашингтонской теплыни. Он пожалел, что не захватил с собой легких летних костюмов, но дома, осматривая их, не нашел ни одного, годного для такого торжественного визита. По слухам, президент одевается безукоризненно и иногда за день меняет несколько костюмов. Что ж, глава исполнительной власти США не испытывает тех материальных затруднений, которые переживает канадский премьер-министр.
Эта деталь напомнила Хаудену, что он так и не сообщил Маргарет о том, насколько серьезно обстоят их финансовые дела. Директор банка «Монреаль траст» заявил ему со всей определенностью: если они не перестанут тратить жалкие остатки своего основного капитала, то его доходы при выходе в отставку сравняются с заработной платой мелкого служащего. Конечно, он не допустит этого — всегда можно обратиться в Фонд Рокфеллера или к другой подобной организации, например Маккензи Кингу Рокфеллер выделил в день его отставки сто тысяч долларов,— но Хаудену претила мысль о подачке, какой бы щедрой она ни была.
Несколькими ступенями выше президент остановился и сказал с искренним раскаянием:
— Простите меня, Джим, всегда забываю, что другие не выдерживают мой темп.
— Ничего, сам виноват,— ответил Хауден. Сердце у него сильно колотилось, из-за тяжелого дыхания говорил он с трудом: — Надеюсь, речь идет о том, что не выдерживают физически.
Ему было хорошо известно неравнодушное отношение президента к физической выносливости, как к собственной, так и своего окружения. Многочисленные сотрудники Белого дома, в том числе престарелые генералы и адмиралы, возвращались домой без ног от усталости после тренировочных игр с президентом в гандбол, теннис или бадминтон. Из уст президента часто слышались жалобы на то, что «нынешнее поколение отрастило себе животики, как у Будды, при этом плечи сделались не шире ушей у гончей». Именно этот президент возродил к жизни старую забаву Теодора Рузвельта — ходьбу по прямой в сельской местности, когда требуется преодолеть любое препятствие, встретившееся по пути, — дерево так дерево, овин так овин, стог так стог. Он предпринял нечто в этом роде здесь, в Вашингтоне, и, вспомнив об этом, Хауден спросил:
— А как сейчас обстоят ваши дела с ходьбой по прямой? Что с идеей кратчайшей линии от точки А до точки Б?
Президент фыркнул от смеха, и они оба стали подниматься вверх по лестнице тихим шагом.
— Это занятие пришлось оставить из-за ряда неразрешимых проблем. Мы не могли забраться на некоторые здания и были вынуждены двинуться вовнутрь. И в странные же места нас заносило, например в туалет Пентагона: вошли через дверь, а вышли через окно.— Он хохотнул при воспоминании. — А один раз мы оказались на кухне гостиницы «Статлер», забрели в подвал и, хоть ты лопни, не могли найти выхода.
Хауден рассмеялся.
— Может быть, нам попробовать такое в Оттаве? Некоторых членов оппозиции я охотно отправил бы по прямой вокруг света, и без остановок в пути.
— Наши недруги ниспосланы нам, чтобы испытывать наше терпение, Джим.
— Наверное,— согласился Хауден,— только одни испытывают наше терпение больше, другие — меньше. Между прочим, я привез вам несколько образцов пород для вашей коллекции. Сотрудники министерства геологии и горнодобывающей промышленности утверждают, что они уникальны.
— Спасибо,— отозвался президент,— я действительно благодарен вам, и передайте мою благодарность вашим людям.
Из тенистого портика они прошли в прохладный холл, откуда по системе коридоров добрались до президентского кабинета в юго-восточной части здания. Открыв одностворчатую дверь, выкрашенную белой краской, президент ввел Хаудена в кабинет.
Как и во время прежних его визитов сюда, кабинет поразил Хаудена своей простотой. Овальный по форме, с невысокими, до пояса, панелями, серым ковром на полу, он отличался скромным убранством: посреди комнаты стоял широкий стол с плоской столешницей, у стола располагались кресло-вертушка и два знамени, вышитых золотом: одно — звездно-полосатое, другое — личный президентский флаг. Справа от стола стоял диван, обитый камчатной тканью, напротив него — высокие, от потолка до пола, окна, в одном из которых была дверь, ведущая на террасу.
Когда президент и Хауден вошли, на диване уже сидели Артур Лексингтон и адмирал Левин Рапопорт — небольшой сухопарый человек в аккуратно отутюженном коричневом костюме. Его остроносое лицо и несоразмерно большая голова делали его похожим на карлика.
— Доброе утро, Артур,— тепло сказал президент, протягивая руку Лексингтону.— Вы, конечно, знакомы с Левином, Джим?
— Да, мы встречались,— ответил Хауден.— Как поживаете, адмирал?
— Доброе утро,— адмирал Рапопорт коротко кивнул: он был известен непримиримостью ко всякого рода пустой болтовне, общепринятым условностям и светским раутам. Адмирал — специальный помощник президента — принципиально отказался присутствовать на вчерашнем банкете.
Когда все четверо расселись, в кабинет бочком протиснулся слуга-филиппинец с подносом в руках, уставленным бокалами с выпивкой. Лексингтон выбрал себе шотландского виски с содовой, президент взял бокал сухого хереса, адмирал взмахом руки отказался от выпивки, а перед Хауденом слуга с улыбкой поставил стакан виноградного сока со льдом.
Пока разносилась выпивка, Хауден исподтишка разглядывал адмирала, вспоминая то, что слышал о нем, а по слухам, тот пользовался властью не меньшей, чем сам президент.
Всего четыре года назад капитан военно-морских сил США Левин Рапопорт был на грани увольнения в отставку, потому что начальство дважды обходило его повышением по службе, несмотря на блестящие, получившие широкое признание пионерские опыты по подводному запуску межконтинентальных ракет. Причина такого отношения была в том, что почти никто не имел к нему личной симпатии, и оставалось только удивляться, сколько высших чинов флота ему удалось сделать своими в