— Все сделано, как вы указали по телефону. Я сообщил только Перро, больше никому.
— Так и надо,— одобрил его Хауден.— Завтра мы проведем заседание Кабинета министров в полном составе, а пока я хочу поговорить с вами, Перро и еще кое с кем нынче вечером у себя в кабинете.
Маргарет запротестовала:
— Почему обязательно сегодня вечером, Джеймс? Мы устали, и я надеялась на тихий спокойный вечер вдвоем.
— Еще будут тихие вечера,— ответил муж торопливо.
— А что, если вы, Маргарет, вечером заглянете к нам? — предложил Костон. — Дейзи будет так рада!
— Благодарю вас, Стю,— Маргарет покачала головой,— не сегодня.
Они были на полпути к аэровокзалу, и Хауден опять подивился безучастности встречавшей его толпы. Из любопытства он спросил:
— Чего это они так спокойны?
Костон нахмурился и осторожно обронил:
— Мне сказали, что толпа настроена враждебно. Кажется, эту демонстрацию специально организовали — они прибыли в автобусах.
Словно подслушав его слова, толпа разразилась криками явно по какому-то сигналу. Сперва послышалось кошачье мяуканье и шиканье, затем поднялся ор, в котором различались отдельные слова и фразы: «Мерзавец!», «Диктатор!», «Бессердечный негодяй!», «Сукин ты сын!», «Мы тебя вышвырнем!», «Мы тебе покажем на выборах!».
Одновременно, словно по команде, взметнулись вверх плакаты и транспаранты, спрятанные до сих пор за спинами. Хауден прочитал:
Служба иммиграции—канадское гестапо!
Впустите Дюваля — он заслуживает освобождения!
Изменить дьявольские иммиграционные законы!
Отсюда выгнали бы самого Иисуса Христа! Канаде нужен Дюваль, а не Хауден!
Бездушное правительство должно подать в отставку!
Хауден спросил Костона сквозь крепко стиснутые зубы:
— Вы знали об этой демонстрации?
— Брайен Ричардсон предупреждал меня,— ответил, багровея, министр финансов.— По его словам, вся эта затея задумана и оплачена оппозицией, но, честно, я не думал, что будет так скверно.
Телевизионные камеры повернули объективы с премьер-министра на бушевавшую толпу. Вечером эту сцену увидят на своих экранах миллионы телезрителей по всей стране.
Хаудену ничего не оставалось, как шествовать к зданию аэропорта под обстрелом гневных выкриков и шиканья, которые становились все громче. Хауден взял Маргарет под руку и, натужно улыбаясь, сказал:
— Веди себя так, словно ничего не происходит, и не спеши.
— Я пытаюсь,—сказала Маргарет,— но трудно удержаться.
Крики стихли, как только они очутились в здании аэровокзала. Здесь их ожидала группа репортеров. Где-то позади толпы мелькал Брайен Ричардсон. Вновь объективы телекамер были направлены на Хауденов.
Едва Хаудены задержались перед толпой, как мальчишка-репортер выстрелил вопросом:
— Господин премьер-министр, вы не изменили своего мнения по делу Дюваля?
После Вашингтона, переговоров на высшем уровне, его успехов подобный вопрос прозвучал верхом наглости. Опыт, осторожность, политическая мудрость — все полетело кувырком, когда премьер-министр, ощерившись, рявкнул:
— Нет, не изменил, и нет никакой вероятности, что изменю когда-либо! То, что вы сейчас видели,— обдуманная политическая провокация, инсценированная безответственными субъектами. — Репортеры строчили в служебных блокнотах. — Эти субъекты — не буду называть их по имени — пытаются скрыть за мелкими проблемами настоящие большие успехи моего правительства на более важном поприще. А еще я скажу, что пресса, продолжая уделять внимание мелкому иммиграционному делу в тот момент, когда страна стоит накануне важнейших поворотных событий,— так вот, пресса, говорю я, либо поддалась на обман, либо проявляет безответственность, либо то и другое.
Он видел, как Брайен Ричардсон настойчиво качает головой. Что ж, подумал Хауден, пресса достаточно долго своевольничала, пора дать ей укорот, ведь иной раз нападение— лучший вид обороны. Затем, поостыв, продолжил:
— Господа, вы, очевидно, помните, что я уже осветил эту тему подробно и обстоятельно три дня тому назад. На случай, если вы забыли, я повторюсь: правительство намерено соблюдать законность, точно придерживаясь положений Закона об иммиграции.
Кто-то спокойно заметил:
— Это значит, что вы оставляете Дюваля гнить на борту теплохода?
Премьер-министр отрезал:
— Вопрос не имеет ко мне никакого касательства.
Хауден спохватился, но было поздно: он хотел сказать, что это дело не входит в сферу его компетенции, однако упрямство помешало ему исправить ошибку.
К вечеру его высказывания цитировались от моря до моря. Радио и телевидение без конца комментировали их, издатели утренних газет, с небольшими вариациями, озаглавили свои редакционные статьи так:
Премьер-министр безучастен к судьбе Дюваля.
Пресса и общественность, по его словам,
проявляют безответственность.
Ванкувер, 4 января
Когда самолет премьер-министра сделал посадку в аэропорту Оттавы, в Ванкувере было еще утро, и приближалось время назначенного на сегодня слушания дела Анри Дюваля, которое решит его судьбу.
— Почему в судебной палате, а не в зале суда? — спросил Дэн Орлифф Алана Мейтланда, перехватив его в коридоре на втором этаже здания верховного суда провинции Британская Колумбия. Алан только что вошел в теплое помещение суда с улицы, где дул пронизывающий, обжигающий ветер, заставлявший дрожать даже жителей столицы. Здесь его сразу окружила всеобщая суета: мимо него проносились адвокаты в развевающихся мантиях, судебные чиновники в мундирах, газетные репортеры— последних было больше обычного в связи с тем, что дело Дюваля вызывало большой интерес.
— Слушание состоится в зале заседаний,— ответил Алан поспешно.— Послушайте, Дэн, я не могу задерживаться, заседание вот-вот начнется.— Его нервировал вид Дэна Орлиффа, который стоял, уткнув кончик ручки в записную книжку. Последнее время Алан сталкивался с репортерами на каждом шагу, особенно досаждали они ему после того, как распространилась новость о его обращении в суд с просьбой выдать предписание о нарушении прав человека в отношении Дюваля. Всюду на него обрушивался поток вопросов: одержит ли он верх? Что ждет от суда? Если предписание будет выдано, какие шаги он предпримет в дальнейшем?..
Он уклонялся от ответов, ссылаясь на профессиональную этику. Как бы то ни было, он не собирается комментировать дело, находящееся в настоящее время sub judice[4]. Ему приходилось учитывать, что многие судьи весьма неодобрительно относятся к адвокатам, привлекающим к себе внимание прессы, а шум, поднятый вокруг Дюваля, внушал Алану чувство неловкости. Но никого не трогали его заботы: газеты продолжали печатать статьи с броскими заголовками, радио и телевидение не переставали передавать в эфир новости и репортажи.
Со вчерашнего вечера телефон в его квартире не умолкал. Сыпались телеграммы со всех концов страны: большей частью от людей, о которых он никогда не слышал, но встречались и телеграммы от известных общественных деятелей. Все желали ему успеха, некоторые предлагали деньги. Алан был тронут тем, что судьба одинокого несчастного человека вызвала к себе такое искреннее участие.
И сейчас, когда Алан задержался на минутку поговорить с Дэном Орлиффом, их моментально окружили другие репортеры. Корреспондент из другого города — кажется, из монреальской «Газетт», как вспомнил Алан,— спросил:
— Так что там насчет судебной палаты?
Алан решил, что ему лучше разъяснить этот вопрос. В конце концов все они не обычные судебные репортеры, а корреспонденты крупных газет. К тому же пресса сильно помогла ему в то время, когда он нуждался в помощи...
— Обычно все дела, кроме тех, которые требуют формального судебного рассмотрения,— торопливо объяснил он,— разбираются в судебной палате, но, когда набирается много дел, подлежащих слушанию в присутствии большого количества лиц, судья переносит их слушание в зал заседаний, который на время становится его судебной палатой.
— Черт возьми! — послышался насмешливый голос из толпы.— Кем это из классиков было сказано насчет сходства закона с ослом?
Алан усмехнулся:
— Я бы согласился с вами, да боюсь, что завтра меня процитируют вместо классика.
Невысокий человек, стоявший впереди, спросил:
— А самого Дюваля доставят сюда сегодня?
— Нет, он еще на теплоходе. Мы заполучим его с корабля, как только суд утвердит ордер nisi, иначе говоря, выдаст предписание о нарушении прав человека. С этой целью и проводится сегодняшнее слушание.
Том Льюис, раздвигая толпу своим плотным приземистым корпусом, пробился к Алану и взял его за локоть.
— Пойдем скорее, пора начинать.
Алан глянул на часы: было почти 10 часов 30 минут.
— Ну все, ребята,— бросил он репортерам,— идемте в зал.
— Удачи тебе, приятель,— сказал один из радиокомментаторов,— мы будем болеть за тебя.
Как только дверь в зал заседаний закрылась за последним репортером, судебный пристав прокричал: «Прошу тишины!» — и в дверях с противоположной стороны появилась сухая костлявая фигура судьи Виллиса. Он поднялся на помост, сделал официальный поклон адвокатам— числом не менее двадцати,— которые скоро примут участие в разборе дел, и, не оборачиваясь, ловко плюхнулся в кресло, которое подставил ему секретарь суда.
Наклонившись к Алану, Том Льюис прошептал:
— Представляю, что случилось, если бы парнишка не успел подсунуть ему кресло,— он грохнулся бы, задрав кверху ноги, как Шалтай-Болтай.
На миг судья устремил в их сторону суровые задумчивые глаза под седыми кустистыми бровями, которые так смущали Алана пару дней назад. Алану показалось, что тот услышал реплику, но потом он решил, что такое невозможно. Коротко кивнув секретарю, судья дал понять, что судебное заседание начинается.