— Я задержу у себя это досье на двадцать четыре часа.
Не говоря ни слова, а только плотнее сжав губы, молодой человек кивнул.
— Я полагаю, вы ознакомились с его содержанием? — Ричардсон постучал пальцем по папке.
— Да, я прочитал.— На щеках молодого человека проступили красные пятна.— И вот что я скажу: если вы каким-нибудь образом используете этот материал, вы окажетесь более низким и грязным негодяем, чем я думал.
На миг обычно румяное лицо заведующего партийной канцелярией полыхнуло жаром, голубые глаза превратились в стальные колючие щелочки, затем он овладел собой и, видимо, успокоился.
— Мне нравится ваш боевой задор,— сказал он.— Но позвольте указать вам, что иной раз необходимо вываляться в грязи, как бы малоприятно это ни было.
Ответа не последовало.
— Что ж, пора поговорить о вас,— сказал Ричардсон. Он протянул руку к картотеке и, полистав бумаги, вытащил два сшитых скрепкой листа. Просмотрев их, он спросил:— Вы знаете, где находится Фоллингбрук?
— Да, на северо-западе Онтарио.
— Я хочу, чтобы вы собрали сведения об этом районе: его территории, людях, экономике, истории и всем прочем. В течение двадцати лет округ представлял Хэл Тедеско. К следующим выборам он подает в отставку, хотя об этом еще не объявлено. Фоллингбрук — традиционно наш избирательный округ, верняк, и премьер-министр порекомендует вас в качестве кандидатуры от нашей партии.
— Как я вижу,— сказал молодой человек угрюмо,— вы не теряли времени напрасно.
Ричардсон решительно проговорил:
— Мы заключили сделку. Вы выполнили свое обещание, теперь наступила моя очередь выполнить свое.— Указав на досье, лежавшее на столе, он добавил: — Я верну его вам завтра.
Молодой человек помешкал и неуверенно проговорил:
— Прямо не знаю, что и сказать...
— А ничего не говорите,— посоветовал Ричардсон.— Половина бед в политике от того, что много болтовни.
Через полчаса, прочитав досье еще раз, теперь более внимательно, он снял трубку с одного из телефонов, стоявших на его столе. Это был телефон прямой связи с правительственным коммутатором. Он попросил соединить его с министром иммиграции и, пробившись еще через одну телефонистку и двух секретарш, связался наконец с министром.
До него донесся громкий голос Уоррендера:
— Чем могу быть вам полезен, господин Ричардсон?
— Не могли бы мы увидеться, господин министр? — К большинству членов Кабинета Ричардсон обращался по имени — Уоррендер составлял одно из немногих исключений.
— Я освобожусь через час,— сказал Гарви Уоррендер,— приходите, если угодно.
Подумав, Ричардсон ответил:
— Нет, я предпочел бы поговорить у вас дома, если вы не возражаете. Разговор у нас будет частный. Извините за настойчивость: я прошу вас принять меня у себя дома, скажем, часиков в восемь.
Министр возразил:
— Почему не здесь? У меня в кабинете можно поговорить вполне приватно!
Управляющий партийными делами продолжал настаивать:
— И все же я предпочел бы увидеться с вами у вас дома.
Его настойчивость была явно не по вкусу Гарви, который ворчливо заявил:
— Не могу сказать, чтобы мне понравилась такая таинственность. В чем дело, вы можете объяснить?
— Нет, речь пойдет о личных делах. Вечером вы поймете, что эго не телефонный разговор.
— Слушайте, если вы опять об этом сукином сыне, нелегальном пассажире...
— Ни в коем случае,— оборвал его Ричардсон. По крайней мере, подумал он, если тут и есть связь, то не прямая, а через сложное переплетение противоборствующих сил, вступивших в игру благодаря ему, Анри Дювалю.
— Хорошо,— вынужден был уступить министр иммиграции,— если уж вам так нужно, приходите ко мне домой. Буду ждать вас в восемь часов вечера.
И с треском бросил трубку.
Достопочтенный Гарви Уоррендер занимал внушительный двухэтажный особняк в Роклифф-Парк-Виллидж, на северо-восточной окраине Оттавы. Где-то в начале девятого фары ричардсоновского «ягуара» высветили кривые улочки и бульвары местечка Виллидж, известного в народе под более прозаическим названием «Пустошь Маккея» и ставшего теперь аристократическим районом, где обитала столичная элита.
Особняк Уоррендера, к которому вскоре подъехал Ричардсон, был выстроен на живописном лесистом участке, к нему вела серповидная подъездная дорожка. Фасад дома, выложенный резным камнем, имел парадный вход через большие двустворчатые двери, украшенные по бокам белыми колоннами. Справа и слева от него, разделенные широкими газонами, находились дома французского посла и председателя верховного суда, а прямо напротив, по другую сторону улицы, жил лидер оппозиции Бонар Диц.
Оставив свой «ягуар» на дорожке, Ричардсон прошел мимо колонн к входной двери и нажал блестящую кнопку звонка. Внутри послышался мелодичный перезвон колокольчиков. Дверь открыл сам министр гражданства и иммиграции, в смокинге и красных кожаных шлепанцах. Он выглянул и, увидев Ричардсона, сказал: «А, это вы, можете входить».
Его тон и манеры не отличались любезностью. Кроме того, заметил Брайен, язык у него заплетался, вероятно в результате возлияния, поскольку в руках он держал бокал с виски. Такая обстановка не очень-то располагала к беседе, которую Брайен собирался вести. А может быть, и наоборот: влияние алкоголя на некоторых людей непредсказуемо.
Войдя в прихожую, Брайен Ричардсон ступил на мягкий персидский ковер, устилавший пол из дубового паркета. Гарви Уоррендер кивнул на деревянное кресло с высокой спинкой и бросил: «Оставьте пальто здесь и ступайте за мной». Не дожидаясь ответа, он направился через прихожую к открытой двери. Освободившись от тяжелой шубы, Ричардсон последовал за ним.
Комната, куда он вошел, оказалась просторной библиотекой, три стены которой, от пола до потолка, были уставлены полками с книгами — многие из них, как заметил Ричардсон, имели дорогие кожаные переплеты ручной работы. Четвертую стену, отделанную панелями красного дерева, украшал массивный мраморный камин. Недавно он пылал огнем, сейчас в нем тлели только головешки. С одной стороны камина стоял темный полированный стол, по всей комнате были расставлены группами кожаные кресла.
Но самым примечательным местом в библиотеке была ниша над камином. В квадратном углублении, образованном панелями и освещенном искусно скрытыми источниками света, висел портрет молодого человека в форме летчика канадских военно-воздушных сил. Это была копия, только большего размера, того портрета, что висел в служебном кабинете министра.
Под портретом, как заметил Ричардсон, имелось что- то вроде полки, на которой лежали три предмета: небольшая модель бомбардировщика времен второй мировой войны типа «москит», летный планшет с картой и между ними — офицерская фуражка с кокардой военно-воздушных сил. Как материал, так и кокарда на фуражке выцвели и потемнели от времени. Внутренне вздрогнув, управляющий партийными делами вспомнил слова Милли о домашнем алтаре.
Гарви Уоррендер подошел к нему сзади.
— Вы видите перед собой моего сына Говарда,— сказал он, дохнув перегаром. Теперь тон его был более приветлив, чем раньше.
— Да, я так и думал,— ответил Ричардсон. У него возникло ощущение, что он участвует в ритуале, через который прошли все посетители этого дома, том самом ритуале, которого ему хотелось бы избежать больше других.
Но Гарви Уоррендер был не из тех, кого можно легко остановить.
— Вас удивляют вещи, которые вы видите на полке?— продолжил он.— Они принадлежали когда-то Говарду. Мне их прислали после того, как он погиб в бою. В комоде полно его вещей, и я меняю их через каждые два-три дня. Завтра я уберу самолетик и положу на это место карманный компас. Через неделю я положу сюда бумажник Говарда. Фуражку я храню на полке большую часть времени. Иногда у меня бывает чувство, что он вот-вот войдет и наденет свою фуражку.
Что тут скажешь в ответ? — думал Ричардсон. Сколько посетителей этого дома испытали подобное чувство неловкости? Вероятно, многие, если верить слухам.
— Хороший он был мальчик,— сказал Уоррендер, его язык опять стал заплетаться.— Добрый и отзывчивый, и умер как герой. Я полагаю, вы слышали об этом.— И снова резким тоном: — Вы не могли не слышать об этом!
— Слышал,— начал Ричардсон и смолк. Он понял: что бы он ни сказал, ему не остановить поток слов Уоррендера — оставалось ждать, пока тот выговорится.
— Это произошло во время нашего налета на Францию,— продолжал министр потеплевшим голосом.— Они летели на «москитах», двухместных бомбардировщиках, вот таких, как эта модель. Говарду не нужно было лететь — он сделал положенное количество вылетов, но он вызвался добровольцем. Говард командовал звеном.
— Послушайте,— воскликнул Ричардсон,— не лучше ли нам...— Ему хотелось прервать этот тягостный разговор, прервать немедленно, сразу же.
Уоррендер даже не расслышал его слов, продолжая рокотать своим низким голосом.
— Благодаря Говарду налет прошел успешно. Хотя объект находился под мощной огневой защитой, они накрыли цель — летчики так и говорят: «накрыть цель».
С чувством обреченности управляющий партийными делами слушал рассказ, не в силах прервать собеседника.
— На обратном пути самолет Говарда был подбит, а сам Говард — смертельно ранен. Но он продолжал вести подбитый самолет, борясь за каждую милю пути... хотел спасти своего штурмана... хотя умирал сам. — Голос Уоррендера прервался, словно он пытался подавить рыдания.
Бог мой, думал Ричардсон, дай мне силы вынести все это, кончай скорее эту муку...
— И Говард долетел... посадил самолет. Жизнь штурмана была спасена, а Говард умер.— Теперь он заговорил жалобным тоном. — Его должны были посмертно наградить Крестом Виктории или по крайней мере медалью за боевые заслуги. Даже сейчас я думаю о том, чтобы похлопотать о них... ради Говарда.
— Бросьте.— Шеф партийной канцелярии повысил голос, чтобы Уоррендер наконец его услышал.— Пусть прошлое останется в прошлом. Не тревожьте его.