В душе Ричардсон вовсе не был в этом уверен. Сплетни и толки, конечно, возможны, но многим будет не до смеха. Люди порой способны возвыситься до понимания несчастий и сострадания к ближним. Многие задумаются над гем, какие причуды ума вынудили Гарви Уоррендера прибегнуть к обману. Не перенес ли он собственные мечты о славе на своего сына, а горечь разочарования и трагедия его смерти не послужили ли поводом для помешательства? Ричардсон сам испытывал к нему щемящее чувство жалости.
Но Уоррендер поверил в то, что станет всеобщим посмешищем. Мускулы на его лице судорожно задергались. Вдруг он бросился к камину и схватил кочергу. Приподнявшись на цыпочки, он изо всех сил ударил кочергой по портрету. Он наносил удар за ударом, пока от портрета не остались лишь рама да обрывки полотна. Одним ударом он разбил модель самолета, затем швырнул планшет и фуражку в камин. Повернувшись, он спросил, тяжело переводя дух:
— Ну, вы довольны?
Ричардсон стоял, наблюдая за свержением кумира. Он спокойно сказал:
— Я сожалею о вашем поступке, он был совершенно напрасным.
Слезы опять навернулись на глаза министра. Присмиревший, он вернулся к креслу и машинально опять взял бокал с виски.
— Ладно,— тихо сказал он,— я отдам вам расписку.
— И копии тоже, вместе с заверением, что других больше нет.
Уоррендер согласно кивнул.
— Когда?
— Потребуется два или три дня. Мне нужно съездить в Торонто. Расписка хранится там, в банковском сейфе.
— Хорошо, когда вы добудете расписку, отдайте ее в руки лично шефу. И он не должен знать, что здесь произошло. Это входит в наш с вами договор, поняли?
Снова кивок. Их договор мог быть основан только на доверии, но на этот раз обмана не последует. В этом Ричардсон был уверен.
Гарви Уоррендер поднял голову, взгляд был исполнен ненависти. Просто удивительно, подумал Ричардсон, как быстро меняются чувства и настроение этого человека.
— Было время,— медленно произнес Уоррендер,— когда я мог легко разделаться с вами.— С оттенком раздражения в голосе он добавил: — Не забудьте, я все еще член правительства.
Ричардсон равнодушно пожал плечами.
— Может быть, но, откровенно говоря, я не думаю, что за вами сохранилось хоть какое-нибудь влияние.— У дверей он остановился и бросил через плечо: — Не провожайте. Я выйду из дома сам.
Реакция наступила в машине, когда он отъехал от дома Уоррендера: стыд, отвращение, бесконечная усталость.
Сейчас он особенно нуждался в дружеском тепле и участии. Добравшись до центра, он остановился у телефонной будки и, не заглушая мотора, позвонил Милли. Набирая номер, он повторял про себя с мольбой: Милли, пожалуйста, будь дома, ты нужна мне, Милли, ну пожалуйста... Телефон не отвечал. В конце концов он повесил трубку.
Ехать было некуда, и он отправился домой, с удивлением обнаружив, что надеется на присутствие там Элоиз. Ее не было.
Он прошел по анфиладе пустых, заброшенных комнат, затем взял бокал, открыл бутылку ржаного виски и напился.
Двумя часами позже Элоиз Ричардсон, раскрасневшаяся от мороза, прелестная и элегантная, открыв дверь собственным ключом, вошла в дом и остановилась на пороге гостиной, скользнув взглядом по ее стенам цвета слоновой кости и шведской ореховой мебели. Тут она увидела мужа, распростертого и пьяно храпевшего на грязно-белом ковре. Рядом валялась пустая бутылка и опрокинутый бокал.
Сморщив носик в презрительной усмешке, Элоиз прошла в свою спальню и закрыла по обыкновению дверь на ключ.
Судья Виллис
В номере отеля «Ванкувер» Джеймс Хауден протянул однодолларовую бумажку своему ответственному секретарю Эллиоту Праузу и приказал:
— Спуститесь в холл и купите мне шесть плиток шоколада.
Если он когда-нибудь будет писать мемуары, то обязательно заметит, что одно из преимуществ должности премьер-министра состоит в возможности послать кого- то купить себе сладостей. Наверняка это соображение разожжет честолюбие у любого ребенка!
Когда молодой человек — как всегда преисполненный серьезности — вышел, Хауден прикрыл дверь в соседнюю комнату, чтобы не слышать звонки телефонов и стук пишущих машинок: там работали добровольные помощники из местных партийных активистов. Устроившись в удобном кресле, он стал размышлять о ходе своего молниеносного турне по стране.
Без всякого сомнения, он добился блестящего личного успеха.
Еще никогда за свою политическую жизнь Хауден не достигал таких высот ораторского искусства и не приковывал к себе такого внимания публики, как в ходе этого турне. Составители речей, нанятые Брайеном Ричардсоном — один из Монреаля, другой из нью-йоркского журнала «Тайм энд лайф»,— отлично справлялись с работой. Но еще лучше Хаудену удавались импровизации, когда, отступив от конспекта речи, он говорил так убедительно и взволнованно, что воздействовал на большинство слушателей.
В основном он говорил — имея подготовленный текст или импровизируя — о тех ценностях, которые унаследовала Северная Америка, и об угрозе, которой они подвергаются со стороны противоборствующих чуждых идеологий. Наступило время, заявлял он, положить конец эгоистическим раздорам и ссорам по пустякам, время подняться выше мелких обид и объединиться ради великого дела человеческой свободы.
Люди реагировали так, словно ждали именно этих слов и именно такого лидера...
Согласно плану, премьер-министр не упоминал о союзном договоре, по конституции полагалось сначала обсудить его в парламенте. Но своевременность этого соглашения чувствовалась повсюду — нация была готова к более тесному союзу с Соединенными Штатами, а политическое чутье назревших перемен редко обманывало его.
В Торонто аудитория стоя аплодировала ему в течение нескольких минут. Почти такой же прием был оказан в Форт-Уильямсе, Виннипеге, Реджайне, Калгари, Эдмонтоне, и теперь, как заключительный аккорд поездки, прибытие в Ванкувер, где вечером в театре Королевы Елизаветы он выступит перед собранием горожан числом не менее трех тысяч.
Освещение его турне в печати, так же как и комментарии обозревателей, были исключительно доброжелательными. В газетах, на телевидении и по радио его речам отводилось основное место. Ему здорово повезло, думал Хауден, что за время поездки не произошло никаких чрезвычайных происшествий, которые отвлекли бы внимание средств массовой информации от нее,— ни катастроф, ни жутких убийств на сексуальной почве, ни внезапных местных войн.
Правда, досадные мелочи все же имели место. Так, инцидент с несостоявшимся иммигрантом Анри Дювалем по-прежнему муссировался в прессе, в газетах встречалась критика позиции правительства по этому вопросу. В тех городах, где останавливался премьер-министр, даже возникали демонстрации в поддержку Анри Дюваля. Раздавались критические замечания и в адрес главы правительства, особенно на митингах, где собирался простой народ. Но Хауден чувствовал, что накал страстей утихал, ослабевал — скорее всего потому, что нет ничего более непостоянного, чем энтузиазм в проигранном деле.
Куда запропастился Прауз, подумал он, за смертью его посылать, что ли. В этот момент на пороге появился объект его мыслей, с карманами, оттопырившимися от шоколада.
— Хотите пожевать? — предложил премьер-министр, снимая обертку с одной плитки и принимаясь за нее.
— Благодарю вас, сэр, нет,— сказал ответственный секретарь.— По правде говоря, я не люблю сладкого.
Куда тебе, подумал Хауден, а вслух спросил:
— Вы побеседовали с директором местного департамента иммиграции?
— Да, он был здесь утром. Его зовут Креймер.
— Что он сообщил по делу Дюваля?
— Он заверил меня, что у покровителей Анри Дюваля не осталось на руках никаких юридических ходов. Судя по всему, это дело фактически мертвое.
Никому, кроме Прауза, не пришло бы в голову использовать слова «фактически мертвое» в разговорной речи.
— Ну и хорошо,— сказал Хауден,— будем надеяться, что это так, хотя, по правде говоря, я буду рад, если труп все же уберется из Канады. Когда отплывает теплоход?
— Послезавтра вечером.
В тот самый день, подумал Хауден, когда он огласит в парламенте соглашение о союзе.
— Мистер Креймер просил передать, что он очень хочет повидаться с вами. Кажется, он хочет объяснить вам свои действия. Но я сказал, что это абсолютно невозможно.
Хауден одобрительно кивнул. Многие государственные служащие хотели бы объяснить свои действия, особенно тогда, когда они проваливают дело. Вероятно, Креймер не был исключением.
— Можете передать ему, — сказал премьер-министр, решив, что небольшая встряска не повредит Креймеру. — Можете передать, что я крайне недоволен его действиями в суде. Ему не следовало соглашаться на специальное слушание дела в департаменте. Это лишь подогрело интерес публики к нему, когда оно фактически было закрыто.
— Именно это он и хотел объяснить.
— Скажите ему, что я ожидаю от него более удачного исполнения обязанностей в будущем, — твердо добавил Хауден, давая понять, что тема исчерпана.
Ответственный секретарь помялся, затем сказал извиняющимся тоном:
— Но есть еще один вопрос, тоже связанный с Анри Дювалем. Защитник этого человека, Мейтланд, прибыл в отель для встречи с вами. Вы не забыли, что дали согласие...
— Черт бы вас побрал, Прауз.— В сердцах Хауден стукнул кулаком по столу.— Будет ли когда-нибудь этому конец?..
— Сам удивлен этим, сэр.— Год-два тому назад один из таких взрывов негодования расстроил бы Эллиота Прауза на несколько дней. Теперь он относился к ним спокойно. Премьер-министр сердито осведомился:
— Эта идея выдвинута той самой паршивой газетенкой, не так ли?
— Да, ванкуверской газетой «Пост». Они предложили...
— Знаю сам, что это они предложили,— бушевал Хауден.— Теперь газеты уже не довольствуются тем, что сообщают новости, они их сами организуют.
— Но вы ведь согласились...