У противоположного входа появился лидер оппозиции. Хаудену показалось, что он выглядит бледнее обычного и чем-то озабочен. Бонар Диц подошел к переднему ряду скамей и щелкнул пальцами, подзывая к себе пажа. Нацарапав записку, он свернул ее и передал подошедшему мальчику. К удивлению Хаудена, записка предназначалась ему самому: «Необходимо переговорить по неотложному личному делу, касающемуся Вас и Гарви Уоррендера. Встретимся тотчас же в комнате 16. Б. Д.».
Встревоженный, Хауден взглянул на скамью лидера оппозиции, тот уже вышел.
В тот момент, когда в зале появился Бонар Диц, в приемную канцелярии премьер-министра крупным шагом вошел Брайен Ричардсон. Лицо управляющего партийными делами было угрюмым. В руках он держал обрывок телетайпной ленты. Не тратя слов даром, он приказал Милли:
— Свяжитесь с шефом, где бы он ни был, быстро. Он мне нужен.
Милли показала на телефонную трубку, которую держала у уха, и одними губами беззвучно произнесла: «Вашингтон». Она вскинула глаза на стенные часы.
— Время еще есть,— сказал Ричардсон.— Если шеф в парламенте, вызовите его сюда.— Он положил перед Милли телетайпную ленту.— Это из Ванкувера. Первостепенной важности.
Милли быстро прочитала ленту, положила трубку рядом с аппаратом и торопливо написала записку. Сложив записку и ленту в конверт, она запечатала его и нажала кнопку вызова. Почти сразу постучался и вошел паж. Милли приказала ему:
— Отнеси это быстро и сразу же возвращайся,— Когда мальчик ушел, она подняла трубку и принялась слушать линию. Спустя некоторое время она спросила, прикрыв трубку ладонью:
— Что, на самом деле так плохо — то, как обернулось дело в суде?
Ричардсон с горечью ответил:
— Невозможно придумать ничего другого, что поставило бы правительство в более дурацкое, неприглядное и затруднительное положение, чем то, в каком оно находится сейчас.
— Можно что-нибудь сделать, чтобы изменить его? Или совсем ничего?
— Если повезет и шеф согласится на мое предложение, то можно снизить потерю голосов на два процента.— Управляющий партийными делами рухнул в кресло и мрачно добавил: — В нашем положении стоит спасать и два процента.
Милли прислушалась к голосу на линии.
— Да,— сказала она,— принято.— Закрыв трубку ладонью, она пояснила Ричардсону: — Президент покинул Белый дом и направился в Капитолий.
Тот мрачно отозвался:
— Ура президенту! Надеюсь, он не заблудится по дороге.
Милли отметила время: три часа тридцать минут.
Ричардсон поднялся и подошел к ней.
— Милли, пусть все катится к чертовой матери. Давай поженимся.— Он помолчал и добавил: — Я подал в суд на развод, Элоиз не возражает.
— Ох, Брайен.— Глаза Милли наполнились слезами.— Подходящее же времечко ты выбираешь для объяснений! — Ее рука еще сжимала телефонную трубку.
— Да нет у нас времени! — сказал он грубо.— Нужно пользоваться тем, что нам осталось.
— Мне бы твою уверенность,— сказала она.— Я много думала об этом.
— Послушай,— настаивал он,— по общему убеждению, скоро начнется война. И может случиться все что угодно. Давай урвем хоть немного счастья за оставшиеся дни.
— Все не так просто,— вздохнула Милли.
Он бросил с вызовом:
— Но все зависит от нас!
Она печально ответила:
— Брайен, милый, не знаю я. Честно говорю, не знаю.
Или знаю, тут же подумала она. Не слишком ли многого я хочу, пытаясь соединить независимость и замужество? Но ведь это невозможно, убеждала она сама себя. Вероятно, она пользуется независимостью слишком долго, и теперь ей трудно ломать свои привычки.
Он неловко признался:
— Я люблю тебя, Милли. Конечно, я говорил тебе это, и мои чувства не переменились.— Он проклинал свое косноязычие, не позволявшее ему выразить глубину того, что он чувствовал. В некоторых случаях очень непросто найти слова.
Милли жалобно произнесла:
— А не могли бы мы на какое-то время оставить все как есть?
На какое-то время. Такой вот выход, подумал Ричардсон, так было всегда и так будет. На какое-то время — а там, рано или поздно, кто-то из них решит, что время давно прошло.
— Пусть будет так,— ответил он, и ему показалось, что он потерял нечто такое, чем никогда не обладал.
Бонар Диц уже поджидал премьер-министра в комнате 16 — большом роскошном кабинете, который примыкал к служебному помещению спикера палаты. Кроме них, в комнате никого не было.
Диц спокойно сказал:
— Благодарю за то, что явились без задержки.
Хауден резко кивнул, его не покидала тревога, вызванная запиской. Он нетерпеливо спросил:
— Что вы хотите сообщить мне насчет Гарви Уоррендера?
Не отвечая на вопрос, Диц начал издалека:
— Вы знаете, что мы соседи с Гарви Уоррендером?
— Да.— Хаудену было известно, что Уоррендеры и Дицы владели земельными участками, расположенными друг против друга через улицу.
— Сегодня утром жена Гарви вызвала меня к себе домой. — Лидер оппозиции пояснил: — Наши жены — близкие подруги.
Хауден нетерпеливо бросил:
— Продолжайте.
Диц замялся, нахмурив худощавое лицо, затем сказал:
— Гарви заперся в кабинете. Он не хотел выходить. Когда мы окликнули его, он пригрозил, что убьет себя.
Хауден, пораженный вестью, спросил:
— Ну и что, на самом деле?..
— Нет,— Диц энергично затряс головой.— Люди, которые грозят, обычно не кончают с собой, насколько мне известно.
— Тогда что же...
— В конце концов мы ворвались в кабинет. У них есть слуга, вместе с ним мы взломали дверь.
Его медлительность приводила Хаудена в ярость, он рявкнул:
— Так что же?!
— Нашим глазам предстал какой-то кошмар. Гарви обезумел. Мы пытались утихомирить его, но он бесновался с пеной у рта...
Словно обсуждая нечто отвлеченное, Хауден заметил:
— Я полагал, что такого рода сцены происходят только в романах...
— Можете поверить, что не только.— Диц снял пенсне и провел рукой по лицу.— Не дай мне Бог увидеть подобное снова.
Рассказанное плохо соотносилось с реальностью. Хауден торопил: «И что же случилось дальше?» Он окинул взглядом хрупкую фигуру собеседника, которую злой карикатурист изобразил как-то в виде стручка фасоли.
— Боже мой! — Диц зажмурился, потом открыл глаза, пытаясь успокоиться.— К счастью, слуга оказался дюжим человеком. Он обхватил Гарви, и мы смогли привязать его к креслу... а он не переставал бушевать, вырываться.
Это трудно, нелепо было себе представить.
— Я не могу поверить,— сказал Хауден. Он чувствовал, как у него дрожат руки.— Просто не могу поверить.
— Поверите, когда сами увидите Гарви,— сказал Диц мрачно.
— Где он сейчас?
— В госпитале Иствью. В смирительной рубашке, так, кажется, ее называют. Когда это случилось, жена Гарви знала, куда надо обратиться.
Премьер-министр резко спросил:
— В каком смысле знала?
— Очевидно, для нее приступ сумасшествия не был сюрпризом. Гарви находился под наблюдением психиатров уже давно. Разве вы не знали?
В смятении Хауден ответил:
— Понятия не имел!
— Вероятно, никто не имел об этом понятия. Жена Гарви мне потом призналась: она сама узнала о том, что он состоит на учете в психиатрической лечебнице, только после того, как они поженились. С ним уже случались припадки, когда он еще преподавал, но тогда дело замяли.
— Боже мой! — выдохнул Хауден.— Боже мой!
Они разговаривали стоя. Почувствовав слабость в ногах, Хауден опустился в кресло. Диц присел рядом.
Лидер оппозиции тихо сказал:
— Странно, не правда ли, что мы знаем друг о друге так мало, пока что-нибудь не стрясется.
Хауден с трудом соображал. Он не знал, что и думать. Гарви Уоррендер и он никогда не были близкими друзьями, но многие годы они были коллегами. Он спросил:
— А как жена Гарви пережила все это?
Бонар Диц протер стекла пенсне платочком, затем надел его и ответил:
— Теперь, когда все закончилось, она на удивление спокойна. По-моему, даже испытывает облегчение. Я представляю себе, каково ей было жить рядом с ним.
— Да,— подтвердил Хауден,— полагаю, что ей было нелегко.— С Гарви вообще никто не мог ладить. Хаудену припомнились слова Маргарет: «Иногда мне кажется, что Гарви немного не в своем уме». Тогда он согласился с ней, но и не предполагал, насколько она была права.
Бонар Диц спокойно заявил:
— Теперь не приходится сомневаться, что Гарви Уоррендер будет признан душевнобольным. Обычно врачи не торопятся с подобным диагнозом, но в данном случае такое заключение требует чистой формальности.
Хауден тупо кивнул и по привычке потер горбинку на носу. Диц предложил:
— Мы постараемся сгладить этот инцидент в парламенте, насколько возможно. Я шепну своим людям, чтобы они не поднимали шума вокруг Гарви. Газеты, конечно же, тоже промолчат.
Да, подумал Хауден, иногда газеты проявляют деликатность.
Ему пришла в голову одна мысль. Он облизал губы и спросил:
— Когда Гарви бредил... он ничего не говорил такого... особенного?
Лидер оппозиции покачал головой.
— В основном что-то нечленораздельное... бессвязные слова... Что-то по латыни. Я ничего не понял в его бреде.
— И... больше ничего?
— Если вы имеете в виду вот это,— проговорил Бонар Диц спокойно,— то лучше вручить вам его сейчас.— Из внутреннего кармана он вытащил конверт, адресованный «Достопочтенному Джеймсу М.Хаудену». Почерк, хотя размашистый и неровный, несомненно, принадлежал Гарви Уоррендеру.
Хауден взял конверт и вскрыл его трясущимися руками.
Внутри было два документа, один из них был простым листом писчей бумаги, на котором тем же нетвердым почерком было прошение Гарви Уоррендера об отставке с поста министра. Другой лист представлял собой пожелтевшую от времени программу партийной конференции девятилетней давности, на обратной стороне которой было нацарапано роковое соглашение, заключенное между ним и Гарви Уоррен дером.