Среди прочих студиозусов захаживали в «Лозу» двое.
Один был здешний, из Белле-Флори, младший сын графа Ауреццо, звали его Бенедетто. Вот уж кто не нуждался в деньгах, так этот самый Бенедетто! Кошелек набит туго, наряд парчовый, с золотым шитьем, шпага в серебре. Обычно вокруг такой акулы крутятся рыбы-прилипалы – студиозусы победнее, что рассчитывают на дармовой ужин. А у Бенедетто свиты не было, ибо скуповат был не по годам. Если и выкладывал монету, чтобы за кого-то заплатить, то ожидал, что все будут им восхищаться. А студиозусы все-таки дворяне, а не собачки уличные, чтоб за кусок хлеба на задних лапках плясать.
Говаривали еще, что он водит очень уж тесную дружбу с принцем Джиакомо. Надо полагать, ради будущей карьеры при дворе: так-то он был парень как парень, на Лючетту заглядывался не хуже прочих. Один раз даже оплеуху от нее схлопотал, чтоб не тянул руки куда не надо.
Второй студиозус на него был вовсе не похож. Франусиец, захолустный барон – из тех, у кого, кроме титула, и нет ничего. Имя ему было Донатус, а титула не помню, его все по имени величали. На учебу денег наскреб, а дальше пришлось крутиться. Зарабатывал, не стеснялся, баронство свое лишний раз не поминал. У него был прекрасный почерк, он подрабатывал писцом, составлял прошения, катал влюбленным парням послания к девушкам в изящных рамочках и с виньетками. А не было работы по письменной части – хватался за любую, какую дают. Сколько раз на заднем дворе «Лозы» дрова колол!
И была у него привычка: получит заработанные деньги – не обедает один, зовет кого-нибудь из тех, кто дня два-три на хлебе и воде сидит. Да так учтиво приглашает: мол, ваша милость, мне в одиночку и обед не в обед, окажите честь, разделите трапезу...
Веселый он был, языкастый, мастер на выдумки и проказы. И в приятелях у него была, почитай, вся Академия... ну, это я хватанул лишку, но все-таки любили Донатуса.
А Бенедетто его терпеть не мог. Завидовал тому, что входит Донатус в таверну – все в его сторону оборачиваются, улыбаются, руками машут, к себе за стол зовут.
Как-то собрались в таверне студиозусы. И завели разговор: мол, бродят слухи, будто городские власти задумали срубить Окраинный Дуб – так правда это или брехня?
Вы, сударь, человек приезжий, откуда вам знать, что это за дуб такой. Всем дубам дуб! Пятерым не обхватить – такой ствол! Говаривали, будто посадил его Роландо Бесстрашный, когда основал Белле-Флори. Ну, это, пожалуй, вранье, однако самые древние наши старики от своих дедов слышали, что в их детстве дуб такой же могучий был. А наш прибрежный край считал дуб чем-то вроде талисмана. Матери младенцев к дубу приносили, чтоб ребенок сильным рос, а молодожены после свадьбы, прямо из храма, к дубу шли, чтоб семья крепкая была.
Вот студиозусы и расшумелись: срубят дуб или не срубят? Сошлись на том, что не бывать такому скверному делу.
А громче всех Донатус возмущался: «Не пойдет ратуша на такое! Да я готов съесть свою шляпу, если советники решат срубить дуб!»
Вот тут в разговор и вмешался Бенедетто. Ах, мол, шляпу свою съешь? Пусть твоим словам будут свидетелями все, кто сейчас сидит в таверне!
И что же, сударь, измыслил этот Бенедетто, чтобы Донатуса унизить?..
Нет-нет, я на него не наговариваю! Он сам потом спьяну хвалился, как пошел в храм Эна Изначального и поговорил со жрецами. Мол, до того как с франусийской земли в нашу Иллию пришла истинная вера и единый язык, наши темные предки поклонялись деревьям. Сколько уже веков прошло, живем в благости, чтим Старших и Младших богов, а темные горожане до сих пор бегают кланяться Окраинному Дубу!
Как же было жрецам его не выслушать, ежели он – сын графа Ауреццо?
А он и папашу своего попросил, тот надавил на бургомистра. И жрецы свое слово сказали...
Рубили дуб ночью, чтоб народ не взбаламутить. И все равно окрестные улицы не спали, жители с факелами вышли. Бургомистр чуть ли не всю городскую стражу прислал, чтоб дровосеков от горожан защитить. Не было мятежа, но люди плакали. И до сих пор иной раз слеза скатится, как вспомним наш дуб-красавец...
А Бенедетто рад-радешенек! Нарочно распустил слух по Академии: мол, собирайся, студиозусы, в «Виноградную лозу» – полюбоваться, как Донатус-франусиец своей шляпой давиться будет.
И народу собралось – не протолкнешься! Я как сейчас помню: за столами сидят, меж столов стоят, с галерейки свешиваются, вниз глядят. Только за одним столом сидит Донатус – и больше никого. И лежит перед ним шляпа. Войлочная, коричневая, вокруг тульи лента с широким бантом.
А Донатус... может, на душе у него и тлели угольки, да виду он не показывал. Прокатил шляпу по столу:
«Что ж, мой верный головной убор, пришла пора прощаться. Уж как я тебя берег, в самые голодные дни не сожрал... но, видно, не судьба нам вместе жизнь прожить. Сегодня ты, моя добрая шляпа, будешь съедена. Как бы мне тебя потребить? С горчицей? С тертым хренком? С листьями салата? А может, попросить прелестную Лючетту, чтоб тебя на вертел насадила? Не насквозь прожарить – так, до румяной корочки...»
Все молчат. Никто не смеется. Да и сам Донатус, похоже, через силу шутит.
И тут подходит к его столу альбинец Фрэнк и говорит:
«Портишься ты, Донатус. На глазах портишься. Раньше ты не имел привычки жрать обед в одно горло, сколько раз со мной делился. Так и теперь не жадничай, режь шляпу пополам!»
Впервые на моей памяти Донатус растерялся. Сидит, не знает, что сказать. А тут в разговор вступил Туан по прозванию Сеорета Туанетта – тонколицый был, хрупкий, на девушку похож.
«Как на экзаменах за подсказкой – так это ко мне, а как пирушку затеяли – так без меня, да? Ну-ка, господа, отрежьте мне кусочек от тульи!»
Тут всех растолкал здоровенный джермиец, которого все звали Быком. Подошел к столу, грохнул на него три бутылки вина, сел и мрачно пробасил:
«Эта, что ли, шляпа? А чего маленькая такая?»
«Уж какая выросла...» – прорезался голос у Донатуса.
«Ладно, сойдет. Давай, дели...»
И тут началось!.. К столу ринулась толпа, каждый требовал себе кусочек. А с галерейки кричали: «И нам!.. Наверх кусок передайте!..»
Шляпа была мелко нарезана и дружно, весело слопана под доброе винцо. И это, сударь, было зрелище, радующее глаза и сердце. Но лично мне больше всего удовольствия доставил вид бледного, потрясенного Бенедетто. А добила его красавица наша Лючетта, когда потянулась через стол, взяла с растерзанной шляпы кусочек ленты с бантом и, глядя прямо в глаза графскому сыну, прикусила этот бант своими ровненькими зубками. Словно розочку на торте, клянусь Младшими богами!
А Донатус сказал этому графенышу:
«Уж извините, ваша милость, но я действительно не привык обедать в одиночку...»
* * *
– Дженнаро! Что ты там с гостями вино распиваешь? Других дел у тебя нет?
На пороге кухни встала женщина – молодая, статная, красивая. Передник не мог скрыть округлившегося, высокого живота.
– Сейчас, дорогая, иду... – откликнулся Дженнаро.
Женщина вернулась на кухню, а хозяин досказал скороговоркой:
– Прошлой весной мы с Лючеттой поженились. Ее отец отдал нам таверну в полное владение, а сам уже ни во что не вмешивается, на покой ушел. Целыми днями с соседом вино пьет да молодость вспоминает. А мы тем же летом отремонтировали таверну, заодно и название сменили. Лючетта сказала, что каждое заведение должно иметь свою легенду.
– Интересная история, – задумчиво протянул Двуцвет.
Он жалел, что хозяин не запомнил титул барона-франусийца. Человек, который умеет привлекать к себе людей, может быть очень полезен. Маг не отказался бы познакомиться с такой незаурядной личностью.
– Этот Донатус уже получил диплом? Полагаю, его ждет неплохая карьера.
– А вот и нет, сударь, – вздохнул Дженнаро. – Диплом-то он получил, да сразу после этого оказалось, что за барона он себя только выдавал. На самом-то деле он обыкновенный простолюдин, вроде меня, а звать его попросту Дик Бенц... Ох, что с вами, сударь? Неужто лепешкой подавились? Вот, вина глотните... может, по спине постучать?
– Нет, – прокашлявшись, сказал побагровевший маг. – Уже всё, просто кусочек не в то горло попал... Как вы сказали... как зовут самозванца?
– Дик Бенц.
III. ОБРЕТЕНИЕ ГОРЬКОЙ СВОБОДЫ. Части 1-3
1
Пустые бочки вином наполню,
Расправлю вширь паруса-холсты.
Прости-прощай, ничего не помню,
Рассвет настал, небеса чисты...
(М. Щербаков)
Владелец летучей шхуны не может себе позволить бесцельное порхание туда-сюда по собственной прихоти. Велики расходы: плата экипажу, еда для небоходов, корм для лескатов. Шхуна должна зарабатывать деньги.
За зиму, пока «Миранда» стояла в гавани Фейхштада, и за всю хлопотную весну Бенц старательно налаживал связи с заказчиками. Он стал уже бывалым контрабандистом, и в лоции, некогда созданной семейством Тоцци, появились пометки, сделанные его рукой.
И сейчас нашел заказчика, чьи планы совпадали с его собственными замыслами.
– Иллийское вино, – рассказывал он погонщику. – С виноградников Белледжори. Доставим нашим старым знакомым – Кривому Диого и его парням. Помнишь наш первый заказ – ковры из Халфата? Перебросим бочки до Крабовой бухты, там их примут люди Кривого Диого и передадут халфатийскому каравану. Выгодное дело, чтоб меня о скалы расколошматило! Хотел бы я напрямую, без посредников доставлять товары в Халфат...
– И думать забудь, – вздохнул Маркус Тамиш. – Знаешь ведь, как халфатийцы относятся к летучим кораблям!
Дик тоже вздохнул. Он знал. Пророк Халфа в свое время сказал, что небо – для живых существ. Летают птицы, насекомые, драконы, грифоны и люди на грифонах. А неживое летать не должно, это идет против воли Единого. Поэтому даже тень летучего корабля не должна осквернять святую землю пророка.
Прошлой осенью Дик поспорил с халфатийским купцом. Доказывал тому, что небоходы не нарушают законы Халфы. Летают лескаты, они живые. А корабль при них, как уздечка и седло на грифоне.