Да, алмазы – не к добру, предсказание сидело в душе, словно заноза. Но – если приобрести перстень не для себя?.. Не носить его?.. Принц Джиакомо любит дорогие подарки и не скрывает этого. Говорит, что в дорогой подарок человек вкладывает душу. Вот и подарить принцу перстенек, когда настанет подходящий момент!
Встреча с темнарем не разочаровала: перстень был достоин того, чтобы его носил принц крови. Но как такое сокровище попало к темнарю? Если алмаз снят грабителем с трупа вельможи, покупать его опасно. Признают драгоценность родственники убитого – и доказывай потом, что ты не душегуб!
Скупщик, конечно, наотрез отказался говорить, откуда у него перстень. Но Бенедетто и Леандро прижали негодяя, пригрозили пыткой – и тот сознался, что купил эту вещь у капитана-небохода по имени Дик Бенц. А уж как алмаз попал к леташу... ну, какой темнарь задает такие вопросы?
Бенедетто поверил скупщику краденого. И даже заплатил за перстень, хотя мог бы попросту отобрать. В таких делах лучше без шума...
Делать принцу ценный подарок Бенедетто не спешил. Во-первых, не было подходящего случая. Во-вторых, хотелось до конца выяснить происхождение перстня. И придумать для него легенду – красивую, романтическую...
А теперь вдруг оказывается, что леташ Дик Бенц – это барон Донатус деу Вильмготериан, старый недруг, еще со времен Академии. Если сейчас его принц изловит и повесит – это, конечно, будет приятно. Но вряд ли удастся узнать что-то о прошлом алмаза...
Впрочем, мысли Бенедетто о казни Дика Бенца оказались несколько преждевременными. Спор капитана с принцем закончился неохотным согласием принца на прекращение поисков.
– Ладно, уходим на Плотогонную, – распорядился Джиакомо. – Надеюсь, там нет неизученных комаров?
5
И после плохой жатвы надо сеять.
(Сенека Младший)
– Ушли?
– Ушли, капитан. Весь день кружили, как вороны над полем боя. А завечерело – и показали нам корму, – кивнул боцман Хаанс.
Капитан потянулся к стоящему на палубе ведру, плеснул себе в лицо воды.
Все-таки он толком не выспался. Даже сквозь сон чувствовал, что враг рядом. Поднимался, смотрел на висящий над лесом корабль, менял вахтенных. В этот тревожный день наблюдение дольше других несла Лита, раз уж проспала ночную погоню. А Отца Дик вообще велел не будить: пусть старый человек отдохнет.
А теперь, к вечеру, Маркус Тамиш проснулся, вышел из своей каюты.
Бенц подошел к погонщику, обрадовал его вестью, что преследователи ушли.
– Надо полагать, и не вернутся, – покивал Отец. – Если бы догадались, что мы в пещере прячемся, давно бы высадили десант и обшарили берега. А раз даже на озеро не сели...
– Стало быть, полагают, – подхватил капитан, – что мы либо разбились над лесом при ночной слепой посадке, либо улетели куда глаза глядят. Они же не знают, что у нас только пара измотанных лескатов.
Помощник встревожился, завертел головой:
– Мара! Эй, Мара! Где ты, дочка?
Из люка по пояс высунулась черноволосая спандийка:
– Здесь я!
– Как там наши тварюшки?
– Сначала сильно на нас обижались. Теперь Простак успокоился, лопает да отдыхает. А Лапушка еще сердится. В лепешку раскаталась, на дно легла.
– Неужто даже не поела? После такого перелета?
– Поела, но мало... Капитан, прикажи парням поохотиться. Я в корм подолью свежей крови, тут уж она не устоит.
– Прикажу, – пообещал Бенц.
Мара вновь исчезла в трюме.
– На охоту отправлю илва, – рассудил капитан. – Ночью. Ему в радость будет по ночному лесу пробежаться.
– А пока не стемнело, – подсказал погонщик, – надо бы послать кого-нибудь в деревню.
– Зачем? – не сразу сообразил Дик.
– Ну, в лоции же сказано: прикормлены. Надо им немного деньжат подбросить, чтоб помалкивали насчет нашей посадки. Нам на озере не один день ремонтироваться.
– Эх, – с досадой выдохнул капитан, – как же не вовремя прицепился к нам этот «Блистательный»! Мало того что с курса сбились и ночь в облаках потратили, так еще и чинись теперь! А груз, между прочим, ждут покупатели, и будет нам за опоздание вычет из платы!
– Как сказал франусийский философ Ледьер, – тому, кто боится града, незачем распахивать поле. Ну, угодили мы под град, капитан...
– Прибыль и так еле-еле покрывала расходы! – не подался Бенц на философское утешение. – А теперь, похоже, в долги влезем. – И зло усмехнулся. – Последние штаны придется продать. Так и буду ходить – без штанов, но с пистолетом. Чтобы пристрелить первого, кто хихикнет.
Он махнул рукой: что, мол, скулить, от скулежа денег не прибавится. И подозвал Райсула:
– Пока не стемнело, отправляйтесь с юнгой в деревню. Шлюпку спускать не стоит, пусть возьмут «трофейную» лодку.
«Трофейной» экипаж называл небольшую лодку, доставшуюся им после визита на борт «Миранды» наемного убийцы.
– Кланяйся старейшине, – продолжал капитан. – Пообещай деньжат за гостеприимство, точную сумму называть не надо.
Капитан говорил по-халфатийски. Он всю прошлую зиму старательно изучал этот язык: многие контрабандные товары шли из Халфата, а переговоры всегда удобнее вести без переводчика.
Райсул все реже поправлял своего способного ученика. Вот и сейчас он ответил только: «Да, капитан!» – тоже по-халфатийски.
– Да, и не вздумайте купаться! – спохватился капитан. – Почему – не знаю, но лоции надо верить.
6
Храбрость тем дороже, чем больших она стоит усилий.
(Д.Б. Шоу)
Налегая на весла, Райсул поглядывал на опускающееся за лес солнце.
– Возвращаться придется в темноте.
Сидящий на руле юнга усмехнулся. Темноты он не боялся. Он боялся одиночества и – гораздо больше – чужих людей.
– Райсул, а тот корабль не вернется?
– Зачем ему возвращаться, да? Ушел так, что на грифоне не догонишь.
Юнга знал, что последние слова – просто присказка халфатийцев. И все же встрепенулся, распахнул глаза:
– Райсул, расскажи про грифонов!
Халфатиец помолчал, подставив смуглое лицо закатным лучам, что сочились сквозь еловые лапы. Ели столпились у берега, как вражеское войско, молчаливое, провожающее взором пришельцев...
– Грифоны... – повторил наконец Райсул, и в гортанном голосе его зазвучала нежность. – Грифоны – самое совершенное из созданий Единого. Самонадеянный скажет, что грифон – лучший подарок Единого людям. Это он скажет плохо! Грифоны – не подарок. Грифоны – это полет. Это тело льва, крылья и клюв орла. Глупец думает, что он приручил грифона? Глупец умрет из-за своей глупости! Грифон сам выбирает того, кто о нем будет заботиться.
– Но у вас же целые отряды на грифонах! – не понял юнга. – Границу охраняют...
– Вдоль Хребта Пророка, да... И я охранял...
Юнга захлопал глазами. Впервые Райсул заговорил о своем прошлом.
– Грифон платит дружбой за заботу. Грифон бьется вместе со всадником. Клювом и когтями рвет врага, да! Но трусу или слабому не позволит себя оседлать. Грифон – не лошадь.
Райсул сдвинул брови и заговорил медленнее, явно что-то припоминая и на ходу переводя:
– «Славься, о любимый сын небес и ветра! Твои крылья огромны, твои кости легки, твой живот поджар, твои жилы крепки. Клюв твой бьет, словно копье, а когти твои разят, словно ножи. Небо принадлежит тебе, о брат грозы, и счастлив тот, кому ты позволяешь надеть на себя седло и узду!»
– Это песня? – робко спросил юнга.
– Это стихи. «Ода грифону»... А когда они детеныши, они такие смешные! Грифон большой, его дети мелкие. Долго растут. Мой отец разводил грифонов, я видел, я знаю. Я играл с малышами. Привязывал на веревку дохлого голубя, дразнил их, как котят. Они рождаются без крыльев, но такие смелые, так прыгают... Мой отец глядел на игры и говорил: вот этот вырастет самым быстрым, вот этот будет неутомимым, а вот с этим совладает только герой...
Лодка мягко ткнулась в берег. Юнга, опасаясь, что прервется такой замечательный разговор, поспешно спросил:
– Райсул, а почему ты ушел из Халфата? Если там так... если грифоны...
Халфатиец повернул к мальчугану закаменевшее лицо:
– Я не ушел, Олух. Меня вышвырнули. И больше об этом не спрашивай.
* * *
Деревня встретила гостей равнодушно. Вообще никак не встретила. Не было ее, деревни. Были дома, еще не успевшие превратиться в развалины.
– Еще в прошлом году здесь жили люди, – прикинул Райсул, глядя на крыши, почти не пострадавшие от весенних ливней, и на пороги, заросшие травой.
Юнга кивнул, тревожно огляделся и подвинулся ближе к Райсулу.
– Может, какая зараза? – опасливо спросил он. – Не подцепить бы...
– От заразы всей деревней не бегут, да? Сначала сожгли бы хоть один дом, чтобы остановить болезнь. Думаешь, легко побросать свои жилища?
Олух промолчал. Хотя он, беглый раб, как раз мог бы рассказать, что это такое – бросить край, где ты родился, и отправиться куда глаза глядят...
Райсул бросил деловито:
– Сейчас поглядим.
Он оторвал скособоченные ставни крайнего домика и легко пролез в узкое окно.
Юнга вздрогнул. Да, он понимал, что друг-леташ рядом, за этими бревенчатыми стенами. И все же показалось, что темнеющий лес придвинулся, обступил со всех сторон... Олух поспешно припал к подоконнику, глядя внутрь, где в полутьме возился Райсул.
Да, парнишка научился кое-как справляться со страхом – но только на глазах у экипажа. Особенно важно было не опозориться при капитане, этом удивительном человеке, который дал ему имя.
Когда-то мальчик рос безымянным. Он отзывался на хозяйское «эй, ты!» – кидался со всех ног на голос, надеясь избежать побоев. Имя заменяли бранные слова – первые, что приходили на ум господину, Джошу Карвайсу.
Позже, когда невыносимый страх (не надежда на лучшее, а именно страх) вынудил раба сбежать из Карвайс-стоуна, мальчик продолжал оставаться безымянным. Он и человеком себя не чувствовал – так, ускользнувший из клетки мелкий зверек! Где бегом, где ползком, где пережидая опасность, пробирался он неизвестно куда, надеясь лишь на услышанные краем уха слова про какие-то города, откуда не выдают беглых.