– И что извлекло оттуда ваше высочество?
– Иногда может казаться, ты ни на что не годен, не похож на других и не понимаешь того, что понимают они. – Выпрямляясь, смотрю через прозрачные окна на улицу. В шесть вечера уже стемнело. – Тебя заставляют, ты не хочешь, считаешься неудачником и слабаком. А дело-то в том, что у тебя другой путь. Особенный. Самое важное – себе не изменять, и, когда придет время, поймешь, кто ты есть, почему и для чего.
– Ох, ох, ох, – гремит в наушниках голос сестры. – А что насчет семьи думаешь? Он же оставил своего друга ради пары. Это правильно? Или неправильно с точки зрения эльфов?
– В жизни, Кори, есть те, кто проходит рядом часть пути, и те, кто проходит четверть. – Отодвигаю корзину и опираюсь руками на края стиральной машины. Почему-то сегодня мне постоянно хочется оставаться статичным. Меньше двигаться. Наверное, что-то в погоде. – Они важны и ценны, но перед теми, без кого нам не прожить и дня, любые узы покорно склоняют головы. Это не пренебрежение дружбой, просто пришло время. У каждого свой дом. И он утянет и всегда будет тянуть.
– Поэтому все драконы в конце покинули людей?
– Ты у меня умница.
Легкая пауза на том конце открывает доступ к звукам вокруг. У самого входа стрекочет одна из ламп, вертятся с грохотом две сушилки.
– Я всегда буду рядом, Итан, ты же знаешь? – Голос теперь другой. Мягкий, серьезный. Такой стучится тихо-тихо. – Даже если придется склонять голову. Веришь?
– Даже если голову с плеч?
– Даже если голову с плеч.
Опускаю свою – и взглядом в серую поверхность под ладонями. Вдыхаю.
Выдыхаю:
– Я верю.
Это правда.
– Мы тебя любим. Я тебя люблю. И всегда буду.
Когда она говорит «ваше высочество», то не иронизирует.
– Спасибо, Кори, – тысячи и на всех языках. – Я тебя – тоже.
– Ну и чудненько! – Смена настроения и красок как вечное сообщение: все своим чередом. – Я пошла пересматривать «Навсикаю»!
– Миядзаки?
– Ты посмотрел?
– Посмотрел.
– И-и-и?
– Поучительно, до́бро, важно.
– Ой, все, – цыкает Кори, – стирай свои портки, я ушла.
Когда звонок завершается, мне видно, что он длился почти тридцать минут. Здесь и без того шумно, потому вынимаю наушники, чтобы убрать в чехол. Он в рюкзаке. Рюкзак за спиной на одном из белых сидений. Их три в связке.
Я оборачиваюсь: на среднем – ты. Вот как ты это делаешь? Когда зашел, когда пришел? Я не услышал твоих шагов за барабанами машин и не узнал запах в джунглях химических порошков. Едва тебя вижу, опять это дурное чувство – дух захватывает. Мой дух – цепкими лапами твоего. Первая контрольная точка.
– С кем ты говорил? – Не здороваешься. Сегодня у тебя что-то серое в голосе. И глазами не улыбаешься. Ало-синий пуловер к красным спортивным штанам, едва достающим до щиколоток. Куртка на коленях, взгляд – снизу вверх, а ощущение: наоборот. Не даешь мне даже помолчать. Добавляешь: – Кори – это та девушка, которая иногда приезжает за тобой?
– Да.
– Кто она тебе?
У тебя нога правая трясется, ты знаешь?
– Сестра.
– Сестра? – Это что, скептический тон? – Латиноамериканка – твоя сестра?
– Она не латиноамериканка. – Вспоминаю, что надо двигаться. Нахожу чехол в переднем кармане рюкзака.
– У нее цвет кожи, как у Рианны.
– Рианна не латиноамериканка.
– Ты интересуешься знаменитостями? – От тебя как всегда сплошные сладкие фрукты и древесина. Формулы моих нерешаемых уравнений.
Когда убираю всю технику, отступаю к стиральным машинам. Подальше.
– Я интересуюсь музыкой, – отзываюсь на твой серый вопрос.
– Слушаешь Рианну?
– Почему нет?
– Ты переводишь тему. – Такой пытливый взгляд, прямая линия губ. Острый подбородок на фоне убранных за уши волос. Хочу я того или нет, у меня подкожные буквы – врассыпную.
– Это ты спросил про Рианну. – Бесшумно забираюсь на соседнюю стиральную машину, свешивая ноги. Когда ты слишком рядом, самосознание моих пальцев мне абсолютно не подвластно. Лучше тут. На расстоянии.
– Я спросил про девушку в пикапе.
– Моя сестра Кори, – по слову – не торопясь – как ребенку.
– Ты азиат. Она латиноамериканка.
– Она не латиноамериканка.
– Она сводная сестра?
– Молодец, – и киваю, натягивая рукава широкого лилового свитера.
– А ей ты сказал «ты у меня умница». – Голос ярче. Не такой, как всегда, но уже легче по весу. – Что мне сделать, чтобы ты так же разговаривал со мной?
Так ты что… ревнуешь?
– Ты умница.
Доволен? Тем, что со мной делаешь? Этими пируэтами в груди?
– А где «у меня»?
Ты не мой.
– У меня тебя нет. – Срывается быстро, машинально.
Но это правда, Чоннэ. Не вздыхай так.
– Да нет, Итан, я у тебя как раз-таки есть. Это тебя, – кто-то роняет четвертак, – у меня нет.
Звенит, бежит по грязным плитам, куда-нибудь хочет спрятаться. А ты смотришь так, что появляется ощущение, будто нет в мире такого места, где можно было бы спрятаться мне. От тебя.
– Ты тогда в первый раз сказал, что у тебя есть человек, которому ты даешься. Ты говорил не всерьез?
– С чего ты взял?
– Ты бы не позволил себя касаться, если бы у тебя уже была пара. – Круши, рушь, склоняй. – Так ведь?
Дверь открылась, закрылась. Кто-то вошел или вышел? Пространства много, звуков – тоже, и не очень яркий свет. Там женщина читала в другом конце, как она это делает?
– А что, если я только притворяюсь недотрогой? – Скажи мне, давай. – Может, я тебе вру на каждом шагу.
Когда я запомню, что тебя не обыграть словами? Ты не отвечаешь, конечно. Ты смотришь внимательно. Кутаешь, не прикасаясь, парализующим газом. Медленно убираешь куртку к моему рюкзаку на соседний стул и поднимаешься с места. Держишь взглядом, как цепями. Крепко – нет смысла дергаться.
А я, дурак, и не дергаюсь, не моргаю, зачарован, не додумываюсь колени прижать друг к другу, создать барьер, сгенерировать расстояние. А ты не дурак. Ты в два шага возле меня, между ногами и вплотную.
– Привет. – И сегодня без улыбки.
Сегодня жвачка была мятной. Сегодня. Я дурак не только сегодня.
Выпрямляюсь машинально, пытаюсь корпусом откинуться назад, подальше. А ты – наглый – ловишь меня за плечи, ладони чуть выше локтя, держишь, тормозишь.
– Если бы ты врал, – говоришь, а я мечусь глазами между твоими, – так бы не дрожал. Не задерживал дыхание, не выглядел бы так трогательно. – Ладони плавно поднимаются выше к моим плечам. – Человек, привыкший к подобным прикосновениям, – по мягкой ткани так тихо, как лифты в современных торговых центрах, – не реагировал бы на них так.
Я стараюсь думать о лифтах. Только не о сахарной россыпи под свитером или о бедрах, которые я стараюсь не сжимать, прикасаясь к твоим. Лишь бы не о том, как смотришь. Я в твоих зрачках, как в кривых зеркалах: песочно-лиловое пятно и неестественная форма. Все, что угодно, кроме этой вот секунды. После которой ты опускаешь взгляд на мои губы.
Я откликаюсь странным ощущением в животе. Колючим и чужеродным. Полный организм хвойных иголок. Ели растут в легких. Твои ладони – ласковый месяц лета – греют, текут вверх реками, скользят к шее, берут ее в легкий захват. Можно решить, угроза: теплые пальцы на голой коже шеи. Скорее всего, ощущают мурашки и сонную артерию. Все понимают, наверное.
А я стараюсь думать о лифтах. О прозрачных коробках, позволяющих разглядеть всю площадь. К Рождеству украшают, сияет, поднимаешься – и все мерцает как будто для одного тебя. Мне кажется, это не помогает. Кажется, я все. Провалился.
Ты меняешься в лице. Значит, замечаешь.
– Итан?..
Лифты.
Лифты.
Лифты!
Горбишься немного, чтобы всего рассмотреть меня, убедиться.
А мне не помогают эти лифты. Свет фар ловит, оглушает, мятное дыхание спасает самую малость, как ложный фасад у здания, но я все равно знаю, что за ним – развалины. И мокрая жижа под ногами. Хочешь задушить меня, Чоннэ?
Хочешь? Я бы тебе позволил.
– Итан, – не понимаешь, ладонями к щекам почти невесомо, – ты что… – как с хрупким бумажным фонарем, – меня боишься?
Наверное, я выгляжу как пойманный олень. Или мышь в мышеловке. Заяц в ловушке. Человек на прицеле. В любом случае, как жертва, да?
Ты убираешь руки от лица, хочешь подарить мне расстояние, отойти, освободить, спасти. А у меня пальцы – как я – дураки. Хватают ткань твоей кофты в районе живота, сминают в кулак. Тянут на себя.
Я как прицеп теперь. Видишь? Это третья
контрольная
точка.
Глаза щиплет, пленка покрывает зрачки – жмурюсь. Мне нельзя при тебе. Ничего показывать.
– Что такое?..
Но ты все видишь.
– Что случилось?..
Глаза закрыты, чувствую твои пальцы на щеках.
Я… перед тобой… плачу? Вот же черт… Нет, нет, нет. Мотаю головой и жалею. Жалею. Жалею. Уверен, у меня кривится лицо в новом приступе стенаний. Дурак. Дурак! Какой же я дурак… А ты.
Ты тянешься. Ты ныряешь руками мне за спину, доспехами – поясницу, и на себя, к себе, в себя. От слез и паники меняется температура тела, но все равно чувствую только тебя. Как это работает? Как выходит, что ты громче порошков, кислоты, барабанов и щебечущей лампы у входа? Мне щекотно от твоих кудрей на щеке, щекотно внутри от тепла твоего тела. Можно расчесать сердце до крови. Только руки – в воздухе, отпустили твою кофту и застыли: так хотят и так не могут.
Я бы уже от тебя бежал. Но больше не получится. Дело не в самосознании пальцев. Это не они ложатся тебе за шею. Не они обхватывают плечи. Машинально выпрямляется спина, чтобы быть ближе грудью, и, как только я в тебя вплетаюсь, ты целуешь меня в шею без разрешения три кратких раза – почти невесомо, поспешно, и сжимаешь, сжимаешь, склеиваешь.
Я никогда не чувствовал ничего подобного. Желания спрятаться не в своем кармане.
– Я здесь… – шепчешь мне осторожно, – рядом, Итан. – И совсем-совсем не знаешь же, что со мной и отчего. – Почему ты плачешь?