Со мной…
…что-то творится. Это неуместно, и поразительно, и пугающе. Я был уверен, что способен ощущать лишь кислую пустоту отвращения. Никогда не думал, что смогу, что умею чувствовать нечто подобное. Но ты…
…что это такое! Как ты залез в меня так глубоко?! Как мне теперь… себя препарировать, как извлекать, вырывать, отклеивать? Я же предупреждал, просил, отпугивал, отваживал, какого черта я повенчан с таким сумасбродным беспардонным упрямцем! Какое же обескураживающее чувство! Мне кажется, я взорвусь или стеку расплавленным пластиком. Если ты еще раз косне…
Чоннэ! Я толкаюсь. Давлю тебе на солнечное сплетение, отвоевываю расстояние и спрыгиваю на пол. Отпечаток мокрых губ еще увлажняет мочку уха, а кажется, что выбит татуировкой и горит кровавым контуром. Думаешь, это так легко – себя у тебя отвоевывать?
– Прости. – Ты разворачиваешься, смотришь растерянно, грустно, и глаза с трудом находят мои.
Мое дыхание – как у рыбы на берегу. Хочется в воду, на дно, далеко-далеко, чтобы не дышать с тобой одним воздухом. Я беспокойно одергиваю свитер, смотрю на ворот твоего, ищу там свои слезы. Только после вспоминаю, что они у меня на щеках, тру запястьями и безумно нервничаю. Дурак.
Ты не знаешь, что это такое – спрашивать себя, как жить дальше, даже после мгновений, в которых другие не найдут ничего примечательного или значительного. А я только это и хочу знать постоянно:
как жить дальше.
– Наверное, я сказал слишком много, – глаза машинально устремляются к тебе, реагируют на голос, – но мне нужно, чтобы ты знал. – Мне опасно в кольцах зрачков, но уже не мечешься взглядом по пространству, не ищешь подсказки, неоновые надписи или стрелки. – Я не помешанный, – говоришь как есть. – То есть немного да, но так, что ты важнее, чем мои желания.
Надо мной скулит аппарат, останавливая торнадо. А ощущение такое, что никакие не нужны вещи, никакие запахи и цвета, ничего.
– Не знаю, почему ты такой пугливый, – дверь открывается, закрывается: кто-то заходит, – но хочу, чтобы ты знал, что я никогда не причиню тебе вреда. И не сделаю больно. – А тебе неважно. Ты держишь мой взгляд крепко и категорично и никуда больше не смотришь. – Если нужно, буду носить тебя на руках. Хочешь?
Что мне остается, кроме мотания головой?
– Не хочешь?
Что мне остается, кроме мотания головой!
– А чего хочешь?
Чтобы я никогда тебя не встречал. А ты – меня. Это же последний раз, да? Я уже знаю. Я уже. Открываю барабан, хватаю свою корзину…
– Итан.
Скидываю в нее не до конца высушенные вещи быстро и упрямо, уставившись только в это узкое пространство: между корзиной и механическим нутром.
– Итан, – ты снова зовешь, а я слышу, как буквы моего имени шелестят по плитам плащами цвета отчаянного смирения. – Скажи хоть что-то, пожалуйста.
Я бы хотел забрать твое сердце. Закутать в вещи и пронести незаметно через главный вход людского непостоянства. Если бы я мог натурально держать его у себя и знать, что, покуда оно в плену, со мной ничего не случится, может, мне было бы проще рискнуть. Но твое сердце всегда будет в твоей груди. Если я его вырву и присвою, ты погибнешь. Если рискну, не взяв его в залог, скорее всего, погибну сам.
– Итан! – Отчаяние загорается в тебе ярче, повышенный тон хлопает вместе с дверцей сушилки. – Объясни, что не так и в чем проблема, прошу тебя! Я постоянно ломаю себе голову, пытаюсь придумать варианты и ничего ни черта не понимаю!
Я понимаю все, и от этого только тяжелее, Чоннэ. Поверь, твое неведение выгоднее, чем кажется.
– Итан… – Сколько раз эти стены уже слышали мое имя? – Итан!
Ловишь за руку, перекрыв собой выход. Сжимаешь поверх локтя. Как когда-то в январе.
– Если ты сейчас уйдешь, все равно ничего не закончится.
– Ты задал уже слишком много вопросов. – Перекинут рюкзак через плечо и прижата к груди корзина с бельем: мне нужно сбежать. – Больше не надо. – Заставляю себя обернуться. Попадаю в глубину невероятно строгих и настойчивых глаз. – Мы закончили.
Неважно, что и где во мне колется и шипит.
– Нет, – три буквы как один удар по столу.
– Ты мне не нравишься, Чоннэ.
– Вранье.
Есть банальный ответ-защита. «Не льсти себе». Но это как раз то, что тебе следует делать.
– Отпусти.
– Объясни, почему бежишь от меня.
Это как настольный теннис. Дрянной и нескончаемый.
Можно я скажу тебе правду? Мне нравится, когда ты держишь меня вот так, не оставляя синяков: даже когда злишься, не давишь – бережешь. Мне нравится чувствовать твое дыхание и весь калейдоскоп запахов, включающий пот. Нравится, какой ты, сколько в тебе напора и неуемного собственничества, каким вспыльчивым ты можешь быть, каким странным и опасающимся меня спугнуть. Но сам ты мне не нравишься. Какое же это «нравится»…
Можно я скажу тебе правду? Мне бы хотелось иметь возможность застыть в этой точке. Когда ты говоришь «я в тебя» вместо «я тебя» из страха, что решу, будто это чересчур. Я остался бы здесь и ничего бы не стал тебе объяснять за ненадобностью.
Можно я скажу тебе правду? Я тебе благодарен. За то, что показал мне, как может быть. За то, что ты есть, Чон Чоннэ, и дал мне возможность звать тебя твоим настоящим именем.
Я мечтал никогда тебя не встречать. И сейчас не хочу. Просто потому что без тебя мне бы жилось проще. Но с тобой я все больше стал задумываться: а действительно ли это так необходимо – жить?
– Когда у тебя завтра свободные пары?
Мой вопрос здорово тебя дезориентирует. Ты хмуришься, бегаешь взглядом по моим зрачкам, медлишь. А я мечтаю, чтобы свободных пар не было.
– С утра до третьей свободно, – отвечаешь, но не сводишь взгляда, держишь хватку. Ищешь подвох. Не всегда, но иногда мечты – это пена.
– Приходи в двенадцать в «Калифорнию».
– Зачем? – Настороженность никому не помешает, да?
– За объяснениями.
Бессмертие – это что?
Это возможность смотреть на растерянность в твоих глазах, пока ты умудряешься одновременно сохранять в них прежнюю строгость. Ты такой удивительный. Ты разжимаешь ладонь.
Я игнорирую мартовский вечер, выхожу в серо-желтый мир, не надевая куртку. Не холодно, потому что все еще горячо и по-прежнему пылают твои отпечатки на моей коже. Не оглядываться и не оборачиваться – это первостепенная задача посреди ветров и увядающей окончательно зимы. По тротуару навстречу – группа студентов с какой-то музыкой из динамиков подсвеченного смартфона. Много громких голосов и пара, рожденного из смеха и слов. Я узнаю лица, слепо ловлю взгляды, протекаю между силуэтами, не могу сосредоточиться и распознать песню.
Дело жутко плохо. Потому торможу посреди дороги и опускаю корзину на асфальт перед собой. Неоновая вывеска справа и моя тень слева. Пахнет приправой, вынимаю телефон из рюкзака, слышно, как почти рядом кто-то громко жует, болтая с набитым ртом. Не поднимаю головы, не любопытствую.
Открываю чат с сестрой, не готовый пока говорить, набираю сообщение.
Ты можешь приехать завтра в «Калифорнию» в полдень?
Дело жутко плохо. Если не хочется смотреть на небо.
Что случилось?
Много чего. Я прошел три контрольных точки, я дурак, я эльф, я не могу вспомнить, почему так пекусь о жизни.
Я влюбился в человека.
Где-то лает собака и играет стандартная мелодия самого популярного смартфона. Мир сужается и расширяется, строя небесные магистрали. А я здесь. Выдыхаю клубы пара и пытаюсь не расплавиться.
Хотя бы снаружи.
11
У него открытая бутылка вина в руках. Если прислушаться, можно услышать, как запертая жидкость испуганно плещется по стенкам. Можно, если б не блокады громкой музыки. Ты, чужеземец, замер на пороге и – бог знает, как тебе это удается – чувствуешь: что-то не так.
А король танцует. На нем строительный комбинезон ярко-синей расцветки и ему под стать бандана – лохматит песочные волосы, обнажая лоб.
Но тебе пока не видно. Ты застыл.
В этой цитадели из белого кирпича множество ярких цветов. Они повсюду, они, наверное, складываются в слова, города, страны, в мир, и только так можно объяснить их количество. Ты не отсюда в мятом спортивном костюме цвета камней горы Рашмор и кожаной куртке поверх. Чужак с руками по швам и примятыми кудрями волос, кое-как растрепанных ладонью. Даже твои громадные черно-белые кроссовки – здесь как трактор среди крохотных карт на гоночной трассе. Откуда ты только взялся?
Мы тебе гонца отправили, все точки расставили, предупредили: что тебя ждет на нашей земле, а ты что? Проигнорировал переговоры, ничего не понял, решил поупрямствовать? Или полюбопытствовать? Что именно не ужилось в твоей космической голове? Ты надел эти кроссовки-великаны на ноги и долетел сюда, как Гермес? Бог торговли, ловкости, красноречия и воровства.
Что ты намерен украсть? Или продать? Купить? Давай разбираться, что есть на прилавках. Во-первых,
само убежище. Постройку когда-то хотели сделать дополнительным коттеджем, чтобы сдавать туристам в аренду, как два других на земле родителей. Но не закончили. Появился король. Появился и захотел себе эту пустую коробку из белого кирпича с голыми широкими окнами и крошечной ванной, к которой успели провести водопровод.
Гляди вверх: потолок очень высокий, места много, и мне, и королю Антарктиды здесь проще дышится. Смотрим дальше. Письменный стол без отпечатков эпох и стилей. Просто стол под громадными окнами. По-королевски заляпан отпечатками засохшей краски. Компьютер, клавиатура, мышь, принтер, книжки, орхидея, аглаонема, фикус. Приглянулось что-то?
Тогда другой угол. Кровать у стены. Сайко и Хиро поверх розово-серого пледа. Только головы подняли: разглядывают чужака. Эти псы не охрана: лаять, кусаться не будут. Что у нас дальше по списку? Диван и кресло. Бежевая обивка с розовыми цветами. Купил на субботней ярмарке трехлетней давности. Перед ними журнальный стол. Прозрачный. Низкий. Вмещает стакан с недопитым апельсиновым соком, уже пустую тарелку из-под пасты и затухший в сонном режиме ноутбук. Что еще… что еще…