авляют стаканы, а он пытается не упустить тот, содержимое которого единственно ему известно.
Когда ты хмуришься, ты не похож на ребенка. Если нужен возраст, я бы сказал, что он от тебя ускользает. Лицо застывает в каком-то холодном, плохо читаемом выражении, какие встречаются у большинства скульптур:
– А сейчас?
Может ли быть, что ты как будто и впрямь… все обо мне знаешь?
– А мне заплатят за это интервью? – Король на то и король: ищет выгоду для государства.
– Назови цену.
– М-м-м, – чем ближе пальцы, тем ярче запах краски и больше дыма на фоне озорных скучающих глаз, – натурой слабо?
– Натурой? – У тебя голова поворачивается в сторону – машинально как будто возражает.
– Ну да. – Он выдыхает очередной серый порошок и слегка поджимает губы. – Это Итан у нас недотрога. А я за любой кипиш, кроме голодовки, так что с радостью с тобой потрахаюсь.
Я по-прежнему не хочу иметь возможность читать чужие мысли. Мне кажется, это большая удача, что мне она не досталась. Если знать, что творится в твоей голове, я бы выпал даже из собственного кармана. Как с Эмпайр-Стейт в те времена, когда там еще не было ограждающих решеток и самоубийцы прыгали в безбрежный океан вечности со смотровой площадки.
– Я бы с тобой тоже с радостью. – Совсем забыл, что ты такое, Чон Чоннэ. – Но мне надо спросить разрешения.
– У кого это?
– У Итана.
– М-м-м. – Губы поджимаются театрально иронично. – Я бы похвалил, но верится с трудом, что такому парню, как ты, нужно чье-то разрешение.
– Я тоже удивлялся. – Ты не отводишь глаз. – Но недолго.
Босые ноги выделяются на фоне синего комбинезона и тают в прозрачных складках разбросанной защитной пленки, которой покрыт даже диван. Здесь хорошо отапливается, здесь очень тепло, и ты, чужеземец, наверняка уже вспотел. А король не торопится, задирает голову, выдыхает искусственный туман в искусственное небо.
Ты знаешь, что табачный дым – это ацетон, оксид и диоксид углерода, изопрен, сероводород, синильная кислота и куча других веществ?
Когда кто-нибудь курит, выдыхая полупрозрачные ленты, я всегда представляю, что за этим мимолетным туманом проходит небольшой бал. Там сероводород во фраке. Синильная кислота – в платье. А может, она тоже во фраке. А изопрен как раз в платье. Почему он не может надеть платье, если захочет? Надеюсь, это свободный бал и вещества в нем толерантны и просты по своей натуре.
Хочу верить, что они хоть немного похожи на тебя.
А король все еще не торопится, задирает голову и всматривается в тающий на глазах туман, тоже ищет кого-нибудь во фраке. И только после исчезновения виражей пышных юбок опускает голову.
– Когда у тебя последний раз был секс? – И изворачивается, чтобы затушить свой билет на светский прием в стеклянной пепельнице с парой окурков.
– Давно.
– Я вот разве попросил привести пример наречия? Ты точно умеешь отвечать?
– В октябре.
– В каком октябре? Прошлого года? – Он хмурится на твои скорые ответы, хватаясь за темно-зеленую бутылку, а ты просто по-солдатски киваешь. – Пять месяцев назад почти? Заливаешь, мандарин, да? Ты ж по вечеринкам, как в туалет.
– Я на вечеринки хожу выпить, посмеяться и почувствовать музыку, а не потрахаться.
– Да ты такой же скучный, как Итан, оказывается. – Вино плещется, когда король запрокидывает голову, делая короткий глоток из горла. – Он тебе говорил, что не спит ни с кем?
– Говорил.
– А что не целуется?
– Говорил.
– Что во-о-обще, – король чавкает, смакуя вязкий привкус на языке, – не целуется, говорил?
– Нет.
Если б мог, я залез бы в собственный карман и зашил его изнутри. Сидел бы в темноте, пока не кончится воздух. В момент, когда одолевает страшный голод или нехватка кислорода, меньше всего заботишься о том, как выглядишь в глазах кого бы то ни было. В глазах того, чьи шаги азбукой Морзе на тех же кассетах, что и сердечный ритм, – тоже.
– Ну, значит, я тебе говорю. Он после Эрика ни с кем не целуется. Ему противно.
Я могу сидеть в кармане, могу в салоне, могу перемещать предметы, но на большее не способен. Наверное, внутри себя я жмурюсь и ломаю в руках пару карандашей, чтобы трещали, а потом – когда кадр возобновится – срастались заново.
– Кто такой Эрик? – Ты, упрямый взломщик, отстраняешься от стены и… напрягаешься?
Я уже видел это выражение лица в прачечной и всякий раз до нее, стоило начать стучать пальцами по экрану, отвечая на сообщения сестры. Ты дурак совсем? Ты хоть понимаешь, кого ты так не хочешь представлять с другими? Разуй глаза, ищи! Наперсток или здравомыслие, неважно, найди хоть что-то!
– Очередной эльф. – А король спокоен, ему начинает нравиться. – Только темный.
– Ты можешь рассказать о нем подробнее?
– А ты наглый парнишка, да? – В ответ отрывают от бутылки указательный палец и тычут в тебя с улыбчивым прищуром. – Платить не собираешься, а вопросы так и сыпятся.
– Позже заплачу, не волнуйся.
Король отстраняется от стола и неторопливо плывет к дивану.
– Я не волнуюсь, букашка. – Скашивает глаза и задорно подмигивает. Ему же тоже заметен твой подточенный тон. Выровненная спина и нырнувшие в карманы кожанки руки. – Не умею.
Пленка шуршит под ногами, разрастается до потолка изжеванным отзвуком. А ты следишь, провожаешь взглядом, кутаешь сосредоточенностью, ищешь что? Ответы? Объяснения, подсказки? Что ты за человек-то такой любопытный?
Король мира опускает бутылку теперь уже на журнальный стол и измазанными пальцами хватает конфету из небольшой чаши. Бордовая обертка шуршит и переливается в свете потолочных ламп, шоколад скрывается за губами, а ты – как пес – чертишь позу, стойку, движения губ, скул.
– Как тебя зовут?
Здесь, в своей застывшей аварии, я застываю еще раз. А потом думаю. Что, если Кори нарушила слово и сказала тебе, что такое – быть эльфом? Что я такое? Конкретно. Как еще объяснить эту твою упрямую способность все принимать так стойко и уравновешенно?
Да, за эти месяцы мне удалось убедиться в том, что ты умеешь слушать и слышать что угодно и в какой угодно обертке просто потому, что сам по-своему чудак, которому дано очень отзывчивое сердце. Но даже если отзывчивые сердца – кураторы нравственного и социального прогресса, откуда в твоем столько смекалки? Ей слишком мало места внутри головы? Так мало, что какую-то часть приходится хранить в фиброзно-мышечных доках?
– А меня не зовут. – Его величество запивает шоколад вином, небрежно поправляя бандану локтем, чтобы не пачкать лицо еще больше.
– Как называют тогда?
– А ты смышленый мальчик, – легкая усмешка и поклон головы. – Я Ури.
Самое время мне выйти из машины, сесть на асфальт и закрыть уши.
– Почему Ури?
– А ты почему Чоннэ?
– Так назвали.
– Во-от, – твой собеседник жует новую конфету, комкая фантик в цветной ладони, и тычет указательным пальцем в потолок. – Потому ты и букашка: имя даже не сам себе выбрал. А я сам. Я же король.
– Король чего?
Король усмехается:
– Антарктиды, бля, чего же еще.
– Почему именно Антарктиды?
Ты любишь вопросы.
Стоило догадаться, что они посыпятся монетами, едва на экране появится надпись «джек-пот».
– Потому что это шутка, тугодум. У Джона Нэша [11] тоже была мегаломания, и он считал себя королем Антарктиды. Все думают, у меня такая же хрень, вот я и подъебываю их. Букашек всяких.
– Иными словами, ты не король Антарктиды.
– Иными словами вымощена дорога в ад. Или там не так? – Ури резко оживает, щелкает пальцами – из-за краски получается смазанно, и снова тычет пальцем вверх. – Смотри-ка, почти рэп! – Но это всего миг, а дальше ловит твой взгляд и одевает слова псевдосерьезностью. – Вернемся к делам приземленным, мандарин. Ты чего приперся?
– Я пришел к Итану. – Руки в карманы, неидеальная укладка и упрямый взгляд на лице, теряющем румянец.
– Это я понял. Зачем пришел-то? Жалеть? Извиняться? Прощаться? Жми на нужную кнопку, я любезно передам твои слова.
– Я бы хотел сам.
– Сам будешь ловить лосося в Йемене, а к Итану больше не лезь. – Ури теряет «псевдо», звучит четко, пока обходит журнальный стол и плюхается на диван по центру, заставляя пленку под ним жалобно заскулить. – Он к тебе сестру отправил как раз за тем, чтобы избавить от необходимости объясняться. Он все понимает, он очень умный парень. – Нога на ногу и руки в стороны на вершину мягкой спинки. По-королевски вальяжно. По-мажорски придерживая меж пальцев свою нескончаемую бутылку вина. – Конечно, слегка пугливый трусеныш, но не думай, что я за него не превращу тебя в лосося.
Занятная угроза, и кто угодно несдержанно прыснул бы от смеха, но не тогда, когда король так смотрит. Со всей предубежденностью к людям, какая свойственна нам обоим. Со всеми недоверием и неприязнью, которые он позволяет себе в то время, как я не могу.
По-прежнему не ведаю, о чем ты думаешь, Гермес. Да и зачем? Чтобы опять залезть в машину и попробовать сдвинуть предметы? Лучше я просто прорвусь сквозь строгий взгляд короля и понаблюдаю за тобой, пока ты все еще так близко. Пока я вижу, как трясутся ресницы и вздымается грудь под грузной кожаной курткой. Пока у тебя застыли даже кудри, не желающие дурачиться и мешать тебе видеть, что я такое.
– Как давно, – ты начинаешь резво, но тормозишь, забыв, что не подобрал слово. – Как давно вы друг друга знаете?
Где в тебе спрятаны и растут круглогодично вся твоя отзывчивость, смекалистость и выдержка? Позволь посмотреть на твои сады хотя бы один раз, а потом воздвигни высокие стены вокруг, отгородись, пресеки самосознание моих ног.
– Какая же ты все-таки хитрющая морда! «Как давно вы друг друга знаете?»! Молодец. – Ури тоже оценил. Хлопает свободной ладонью по бедру и щелкает после пальцами, улыбаясь. – Я тебя даже поощрю. С четырнадцати лет, букашка.