Ты не тратишь время, сразу бросаешь следующую монету:
– И где познакомились?
– А где обычно знакомятся такие разные душонки? Либо в тюрьме, либо в лечебнице. Но, – король поднимает обе руки вверх: как будто сдается, – перед законом мы чисты.
– Лечебница – это психиатрическая больница?
– Вопрос в стиле начальных классов, мандарин, но ты зришь в корень.
– Итан лежал там из-за попытки самоубийства? – Монета: звяк.
– Я тебя умоляю, – Ури строит саркастичную гримасу с безмолвным порицательным удивлением, – из-за такой мелочи кому ты там нужен? Дней пять подержат максимум, и то, если хорошо попросить.
– Из-за тебя? – Другая монета: звяк.
– Вот это ближе, букашка. – Одобряющий кивок и щедрый глоток из горла.
Ты почему-то отводишь взгляд, снова осматривая комнату, словно теперь ее нужно оценивать, учитывая новый поворот в деле. Глаза плавно гладят предметы, рисуя линии кардиограмм от потолка к полу, предмета – объекта, цвета – тона, будто за ними прячутся души, оживающие ночами от волшебной пластины, спрятанной где-то под кроватью [12].
– Как тебе собаки? – Ури хватается за твой любопытный взгляд. – Они меня не очень жалуют. А Итана обожают. Он их дрессировал не один год. Одно его слово – и они – как люди, ей-богу, все понимают.
Ты ничего ему не отвечаешь. Только смотришь неотрывно на моих друзей, пока они так же внимательно глядят на тебя. Сайко и Хиро оба практически никогда не лают, только смешно ворчат или хнычут, потому что Сайко – это черно-серый хаски с небесными глазами и вечно удивляющейся мордашкой, а Хиро – бежевый мопс с глазами, размером почти как твои кроссовки.
– Собаки же никогда не бросят, какой бы хозяин ни был, правда? – Ури снова пьет, а потом ухмыляется мокрыми от хмельного сока губами. – Полное отсутствие риска для нашего эльфа.
Он прав, конечно. Когда-то их приносили в дар два Рождества подряд, чтобы сделать мою жизнь легче. Тогда я и не думал, что поступлю в университет, и первые несколько лет мы не расставались ни на минуту. Да я до сих пор, уходя принимать душ или умываться, оставляю дверь ванной комнаты приоткрытой, чтобы они в любой момент могли зайти и уместиться на полу.
Они всегда приходят. Они любят. Они готовы ждать моего появления целую неделю и стараться не докучать родителям.
– Да тебе, букашка, и приглашение не требуется, да? – Ури не злится, просто бросает дежурное замечание, с любопытством склоняя голову набок, пока ты стягиваешь с себя куртку. Не торопясь, словно можно попасть в немилость за слишком шумные движения.
Кофта по цвету каменная, мятая и просторная, струится почти до колен, но обтягивает твои широкие плечи, когда ты молча вешаешь куртку и бережно спускаешься пальцами по ткани моего бежевого плаща. Он висит рядом.
Король молчит. Я прячусь в своем кармане. А ты. Ты – беспардонный и своевольный – трогаешь все. Зрачками, ресницами, пальцами. Комод у стены, где я держу свою колоду карт. Касаешься их шершавого покрытия с легким намеком уважения: признавая чужое присутствие. Низкий черный стеллаж. Три полки забиты книгами, а верхняя – подставка под чайник и две совершенно черные кружки. На их витиеватых ручках теперь твои отпечатки. Бережная ладонь касается края письменного стола и легким бризом пересекает его вдоль, пока глазами срисовываешь все предметы, детали, рекламки с фильмами и вырезками из National Geographic, которые я креплю над столом. Тонкий слой бумаги в принтере, стружку карандаша, оставленную перед клавиатурой, не самый новый монитор, обклеенный вырезанными из журналов словами.
Не знаю, в курсе ли ты, что в две тысячи четвертом году сорок тысяч человек, для которых английский не является родным, спросили, какие слова на этом языке они считают наиболее благозвучными. Впоследствии я нашел первую десятку в журналах, вырезал и наклеил.
Mother
Passion
Smile
Love
Eternity
Fantastic
Destiny
Freedom
Liberty
Tranquillity [13]
Наверное, ты читаешь каждое. Наверное. Наверное, ты не знаешь, что вмещаешь девять из них. Для меня.
Девять самых приятных слов по мнению сорока тысяч человек, у которых, очевидно, есть все шансы точно так же обрести в тебе это мелодичное наследие человеческого мышления. Им, наверное, можно найти и еще кого-то с таким же набором, просто потому что они не рождены исключительно для тебя. В то время как я все-таки рожден.
Думаю, сегодня я настоящий, и, пока все еще могу различать, где правда или ложь, не буду кривить душой и препираться. Я буду признавать. Что для меня есть только ты. Твое отражение и твое дыхание, в точности, как и наоборот, но кто виноват в том, что я, пока доставлял сам себя до тебя, знатно подпортился и сломался?
– Когда вернется Итан? – спрашиваешь, не оборачиваясь. Пленка ворчит под подошвой твоей обуви – проходишь мимо черного дерева гардероба и подступаешь ближе к раскрытым банкам с красками и хаосу пятен у разрисованной стены.
– Обычно у меня есть часов пять. – Король смотрит на часы над входной дверью. – Но сегодня нарисовался ты, так что понятия не имею.
– Что это значит?
Диван параллельно правой стене, так что ему достаточно только повернуть к тебе голову:
– Это значит, что вряд ли он захочет вернуться, пока ты здесь.
– Почему?
– Помнишь, я сказал, что ты сообразительный? – Ури вытягивает ноги, скрещивая в основании. – Забудь, – играет пальцами на голых ступнях, – я поспешил с выводами.
Ты прожигаешь ему щеку пристальным взглядом, а потом шуршит пленка, пока ты подходишь к единственному креслу напротив дивана. Оно тоже бежево-розовое, с той же ярмарки, только без защитного чехла.
– Я не прощаться пришел. – Опускаешься в нежные цветы, гармонично вплетаясь своими стеблями.
– А чего тогда?
– Я бы хотел ему сказать об этом.
– Так я же Ури, мандарин, – король тычет себе в грудь большим пальцем, – все, что слышу и вижу, слышит и видит Итан. И наоборот. Ты вот позавчера рассказывал ему про Галатею с Ацисом, помнишь? – Ты, конечно, просто киваешь. – И мне вот любопытно: ты понимал, что он знает про этот миф, просто не хотел, чтобы ты замолкал?
– Понимал. – Снова просто киваешь. Как ты это делаешь? Вот так просто. Как будто знаешь все наперед. – Я за тем и пришел.
– Еще раз поведать о Галатее и Ацисе? – Ури тянется за конфетой. – Ей-богу, одного раза хватит, чувак.
– Нет.
Король бросает конфету обратно.
– Я пришел сказать, что не уйду.
Король перестает улыбаться. Хищником подпирает коленями локти, хищником склоняет голову, кутая ресницами в паучий кокон эту твою последнюю фразу. Он заполнит ее ядом, а потом разжует вместо шоколада. А я.
Я закрываю уши и жмурюсь. Если бы мне иголку с ниткой, я бы зашил свой карман, потом в темноте – сердце, а после – рот с ушами. Но у меня нет ниток с иголками. В этом салоне полно вещей, но все они бесполезны. Поэтому я делаю то, что делаю всегда. То, что могу. Представляю себя на сцене.
Хочешь, покажу фокус, Чон Чоннэ? Зал затемнен. Полно народу. А ты. Ты главный гость. Следи
внимательно
за рукой.
Или ты уже нашел наперсток?
12
Людей много. Все пришли исключительно ради меня, в программе никого другого. Номер всего один. Резкий, немного затянутый, поэтапный.
Сначала стою в темноте в самой дальней точке от края сцены. С каждой клавишей пианино делаю шаг вперед. Клавиш восемьдесят восемь. И шагов тоже. Начинается все с субконтроктавы «Ля». Она разносится по залу. Я родился: вижу, слышу, чувствую.
Почти девяносто шагов – это пара кругов. Немного похоже на настольные игры, в которых кубик показывает, сколько клеток можно пересечь за ход. На некоторых – обманки или дары. Напольная поверхность моей сцены изрисована змееобразными клетками, по которым я и должен шагать. Их, этих клеток, разумеется, восемьдесят восемь. На некоторых обманки – они помечены красной краской. Мне положено задержаться на них подольше и собрать предметы, которые находятся на этих клетках.
Собрать дары. Они обманчивы, конечно, но даже ложь всеми шансами может стать во благо. В моем случае точно.
Четыре красных клетки с предметами разбросаны среди большой и пятой октав. Нож, веревка, упаковка таблеток, полиэтиленовый пакет. Постепенно под восемьдесят восемь коротких протяжных звуков я собираю все и подбираюсь к финишу – краю сцены по центру. На «До» пятой октавы.
После нее беру каждый из предметов по очереди и показываю зрителям. Здесь загораются люстры в зале, и мне видно, сколько рук поднято в воздух. Потом свет снова гаснет. Я сменяю предмет. Поднимаю, зажигаются люстры, запоминаю количество поднятых ладоней.
И так со всеми предметами —
мерцание,
затухание,
голосование.
Когда оно заканчивается, орудие выбрано. Пропадают все источники света, остается только выделяющий меня прожектор. Пианино начинает игру заново – с первой клавиши до последней – в темпе, который с каждым разом нарастает. Пока это происходит, я себя убиваю.
Кульминация.
Способ всегда разный, в зависимости от собравшейся аудитории. Кому что больше по душе. Там каждый пришел осмысленно. Все знают, что увидят, покупая билет на шоу «Самоубийство эльфа».
Когда я режу вены, всегда – вертикально. Во-первых, чтобы не затягивать. Во-вторых, потому что красочней.
Если вешаюсь, сверху спускается перекладина на манер тех, что используют акробаты. Мне остается сносно привязать веревку и смастерить петлю. А клавиши ускоряются в своем забеге.
Когда выбирают упаковку таблеток, я их грызу. Забрасываю каждую, как леденцы – по одной, пока не опустеет баночка.
Если выпадает пакет, не мешкаю. Зрелищно будет, когда он начнет втягиваться в мой рот при вдохе, а после оттопыриваться обратно при выдохе. С пакетом сложнее. Здесь руки часто служат инстинкту самосохранения – пытаются разорвать на пике шокирующего стресса. Потому, когда выпадает пакет, выезжает и перекладина акробатов, чтобы я мог привязать к ней веревку, а потом и собственные руки выше головы – запереть инстинкты.