– Наверное. – Теперь в никуда. Буквы и пятна – периферия мира, я его вижу, но не участвую. – Ненастоящий, пластиковый. Неживой.
– То есть ты пытался покончить с собой?
Без уточнений, конечно, не догадаешься. Это мой сегодняшний сарказм. Тогда я был к нему равнодушен:
– Правильно.
– Из-за того, что миссис Ривер ушла от вас?
– Наверное.
– А ты помнишь, как звали миссис Ривер?
– Да.
– И как ее звали?
– Эсфаль.
– Так же, как королевство твоего отца?
Чертов первый этап вскрытия.
– Да… наверное. – В груди всегда распутывается клубок. Я бы хотел вздохнуть свободно, но он подпирал мне душу, а без него она всегда немного шатается. – Миссис Ривер говорила… это эльфийское имя.
– Или не было королевства, Итан? Была только женщина по имени Эсфаль Ривер, которая воспитывала тебя и других детей в приюте.
– Нет. – Нить за нитью сползает шерстяным червем. – То есть да, она была… и королевство было.
– То есть это совпадение?
– Наверное.
– Итан, помнишь, мы договаривались быть сегодня честными друг с другом?
– Да, – я все помню. Даже брови матери, которые в последний раз видел в четыре года.
– Ну, так скажи самому себе честно, Эсфаль – это выдуманное тобой королевство эльфов, название для которого ты позаимствовал у своей воспитательницы?
Хочу молчать и смотреть на уменьшающийся в размерах клубок.
– Правда или ложь, Итан?
True or False.
– Правда.
Я больше не рисую. Откладываю карандаш.
– Ты расскажешь, что случилось дальше?
Сжимаю в ладонях исписанный лист – слушай, как он хрустит.
– Меня усыновили.
– Сколько тебе было лет, ты помнишь?
– Восемь, – я пытаюсь слепить снежок. – Нет, семь.
– Кто тебя усыновил?
– Маму звали Миранда.
– А папу?
А папу никто не звал.
– Эрик.
Папа приходил сам.
– Его звали Эрик, – сгибаю выпирающие углы.
Миссис Лейн молчит несколько секунд, я считаю их про себя.
– И сколько ты пробыл с Мирандой и Эриком? – вопрос звучит на двенадцатой.
– Два.
– Два года?
Киваю, опуская бумажный снег на стол и гоняю по полю. Ладони с двух сторон – псевдоворота.
– Тебе там не нравилось, верно?
Я хочу спросить, зачем она задает такие глупые вопросы, но, как я и сказал, у меня хорошая память.
– Нет.
– Ты расскажешь почему?
– Я не хочу.
Хочу играть в футбол с кем-то, кто не будет поддаваться. И не уйдет, как мой друг Генри. Хочу, чтобы у тех, кто приходит без спросу в чужие спальни, в паспортах в графе вместо имен стояли цифры. Чтобы я мог всех их посчитать.
– Хорошо, тогда покажешь мне свои карты?
Миссис Лейн умеет найти подход. До нее со мной работало двое других врачей. Они найти подход не умели.
– Ты сам их сделал? – она спрашивает, когда я вынимаю их из переднего кармана джинсов, которых не видно за столом. Но у меня отличная память. Я помню, что светло-голубые. – Из чего они?
– Обычные карты, я купил их на ярмарке. – Возобновляю настольный теннис снегом из бумаги. – И обклеил подарочной бумагой.
– Почему с двух сторон?
– Чтобы никто никогда не смог в них сыграть.
– Потому что Эрик играл с тобой?
Шоу должно продолжаться. Игра – тоже.
– Да.
– Во что он играл с тобой, Итан?
Легкий шелест – импровизированный мяч скачет по столу от ладони к ладони куда быстрее, чем движется перекати-поле.
– Просил угадать масть, – воспоминания строят декорации.
– Ты угадывал?
– Иногда.
– А если не угадывал?
– Он просил подойти к нему. – Глаза, как тот же шарик для пинг-понга, следят за снежными перебежками.
– И что он делал, когда ты подходил?
– Просил.
– О чем?
– Чтобы я его целовал по-взрослому.
Декорации – теснота, желтизна, и вместо предметов в салоне застывают символы:
трефы
пики
черви
– И ты делал то, что он просил?
бубны
пики
трефы
– Он сам.
бубны
черви
черви
– Тебе было неприятно?
Ты слышал фразу: «жизнь прожить – не поле перейти»? Так люди говорят. И говорят верно. Через поле по ветру только кататься в виде больших шаров высохших травянистых растений, рассеивая семена будущих детей. Жизнь – не поле. Жизнь – пустыня или степь, а человек в ней – трава: либо нет, либо много.
– Он был грязный, – либо есть, но лучше, чтобы не было.
– Он делал с тобой что-то еще?
– Я не хочу об этом говорить.
Я хочу играть в футбол. Я тогда жутко хотел сбежать из того места и поиграть в футбол. Но так и не сыграл.
– Хорошо, Итан. – А миссис Лейн из тех, что играет в футбол, если захочет. Миссис Лейн знает, как своего добиться. – Тогда скажи, где в это время была Миранда?
– Он ждал, когда она уснет… – я тогда не понимал, что меня раскалывают, подойдя с другой стороны. Разыгрывают Куликовскую битву, – а она всегда засыпала, пила какие-то таблетки. Засыпала. А в час он всегда… всегда приходил ко мне.
– Сколько ра…
– А до этого он ее трахал. – Декорации тухнут. Остаются звуковые дорожки. – Я залезал в шкаф и закрывал уши руками, но всегда все слышал. Как она визжит, а он пыхтит. А потом, когда это заканчивалось и она засыпала, он приходил ко мне.
– И просил целовать?
– Когда я проигрывал, он просил снять штаны и… – мой настольный теннис должен гипнотизировать, но я предательски трезв, – …трогать себя. Чтобы он видел. И он смотрел… Он смотрел. И, пока смотрел, мастурбировал.
Ты знал, что футбол – игра в одни ворота? Просто их клонировали.
– Но тебя он не касался?
– Иногда. – Первые соревнования по футболу прошли в конце девятнадцатого века. – Просил облизать ему пальцы. – Футбольный мяч очень похож на жизнь: белый холст с черными пятнами, который вечно пинают. – И я облизывал. Он говорил, если не буду, то отдаст меня обратно.
– Ты не хотел уходить?
– Мне не нравилось, мне было плохо, но я думал, что хоть так кому-то нужен. – На футбольном поле есть разметка. Как и на моей сцене. – Думал, может, все нужны для чего-то. А я – для этого.
– Ты же знаешь, что это не так, Итан?
– Да. – В стартовом составе команды одиннадцать человек. – Сейчас знаю.
– Когда все это прекратилось?
– Мне исполнилось девять. – В команде есть вратарь, защитник, полузащитник, нападающий и капитан. – На следующий день он как всегда пришел и стал со мной играть. – Футбол – игра очень человеческая. – А потом пришла его жена. Проснулась среди ночи. И все увидела. – Вратарь, защитник с полузащитником охраняют ворота. Это символ отчаянной обороны, свойственной людям. – Как он на меня дрочит.
Исключение – нападающий. Если переводить вариации его звания, то получается «передний бьющий». Маленький первобытный зверь внутри каждого.
– Они после этого никак не могли поладить, разругались. Я разрушил им брак. – В моем настольном теннисе нет капитана. В большом теннисе тоже. А в футболе есть. – Она его выгнала и начала пить. Иногда он приходил и барабанил в дверь ногами. Но она не открывала. Постоянно пила. Потом била бутылки, потом собирала осколки, потом плакала на полу, и так каждую ночь. – Капитан участвует в жеребьевке и несет ответственность за всех остальных членов команды. – Сейчас я понимаю, что стал ей противен, а потом… конечно же, перестал быть нужен. – В человеке это голова. Отвечает за боевой дух. Иными словами, за дух во всех существующих его вариациях. – Я ее не виню. Наверное, если бы я прожил столько лет с человеком, а потом узнал, что он… такое, может быть, я тоже…
Тогда я запнулся и прервал игру. Шар замер возле ладони. Я себя спросил: тоже бы что? Ушел? А это правильно – уйти?
Мне сейчас двадцать три года, и сейчас я знаю, что уходить можно в любом случае. Это лучше и благороднее, чем оставаться через силу и/из соображений псевдоморали. Но тогда, в пятнадцать, это еще не было мне известно. Тогда, в пятнадцать, мне нечем было закончить это предложение.
– После этого ты снова попал в приют? – Миссис Лейн умеет заводить машину, которая заглохла посреди дороги.
– Да. – И снова шелест бумаги по столу, как шорох шин по сухому асфальту. Та же звукорежиссура. – Она не справлялась, соседи вызвали соцопеку, меня забрали, и я снова оказался в приюте.
– Что ты тогда сделал?
На двадцатой секунде я устаю молчать.
– У Эрика был перочинный нож. – В памяти инвентаря моей жизни он переливается на солнце. – Он им открывал банки, а я забрал его себе. И ночью в приюте подумал, что, раз я пластиковый, у меня не должно быть крови, – как в футбольном мяче – только пустота и свистящий звук сдутых шин, – а если она есть, то вытечет из меня, и я стану пустым, каким должен быть.
– И ты порезал себя?
– Да, – я усмехаюсь. – Было не очень больно.
Это не цинизм. Я просто помню, как нелепо и глупо тогда водил лезвием ножа по коже, не понимая, что оно ужасно заточено. Мне удалось жутко ее раскромсать и перемазаться в собственной крови. Было действительно не очень больно. Было грязно.
– Тебя отвезли в больницу, и ты встретил своих нынешних родителей?
– Да, – я киваю, вспоминаю про капюшон, – они увидели меня там.
– Ты был рад, когда тебя забрали новые родители, или боялся?
– Наверное, нет. – Страх немного тушуется после попытки себя убить. Я знаю точно.
– Не боялся, что они окажутся такими же?
– Немного. – Сквозь челку я все еще неотрывно слежу за перемещением своего бумажного мяча. – Только мне тогда начало казаться, что дело во мне, в том, что я уязвимый и пытаюсь угодить. – Склоняю голову набок, почти ложусь на плечо, словно оно не мое, а чье-то еще – верное и крепкое. – Решил, что показывать не надо. Свою слабость и то, насколько я нуждаюсь в других. Мне казалось, если буду равнодушным, когда перестану быть нужным и они меня бросят, мне будет проще.