– И тебе стало проще?
– Нет, – жизнь прожить… – не стало.
– Как ты думаешь, почему?
– Потому что я не пустой.
Даже патологический лгун не в силах кривить душой на постоянной основе. Даже если он со всем «комплектом» этого расстройства, а не просто склонный к защитному фантазированию бедолага с посттравматическим синдромом.
– Когда понял, что ты не муляж? Прямо после того раза?
– Нет, – как было бы здорово! – Я… еще несколько лет думал, что вылил не всю кровь. Думал, только слева, – я снова улыбаюсь. И снова не цинизм, – а справа она еще осталась.
Вот тебя, Чоннэ, разве не веселит тот факт, что ребенком ты думал, что «патологический» и «врожденный» – это синонимы? Меня смешит. И твои синонимы, и своя детская вера в собственную искусственность.
– А на прошлой неделе ты решил слить оставшуюся кровь?
– Видимо, так.
– Почему?
– Вы же знаете почему. – Я все еще играю в теннис и прячусь за куполом.
– Я знаю, Итан. А вот ты, возможно, уже завтра, будешь это отрицать.
– Так ли это плохо?
– Отрицать?
– Отрицать, – вопреки глаголу выпрямляюсь и киваю.
– Отрицать тяжелее, чем признавать правду. Поначалу кажется, что все наоборот, но это иллюзия.
– Так ли плохи иллюзии?
– Покуда не угрожают и поддаются контролю, они могут быть союзниками, это правда.
– Ну, вот. – Впервые немного двигаюсь, меняю положение ног под столом.
– Но для начала тебе нужно сделать их друзьями.
– Наверное.
– Чтобы иллюзии перестали быть врагами, нужно принять их такими, какие они есть. Если они будут выдавать себя за правду, будут ли они друзьями? Друзья разве водят друг друга за нос, Итан?
– Нет. Но они могут принять мою ложь за правду, если я их об этом попрошу.
– Верно. Могут. Но сначала тебе нужно честно сказать им, что это ложь. Иначе получится, что ты их обманываешь.
– Наверное.
– Скажи им, что ты врешь, а потом попроси считать это за правду. Объясни, что так тебе легче, так тебе проще и спокойнее со всем справляться. Скажи, что это ложь во спасение. И если они настоящие друзья, если они тебя любят, они примут твою ложь, а всем остальным скажут, будто это правда.
Если кто-то примет мою ложь, разве это обязательно доказательство того, что меня любят? И наоборот: если не примут, значит ли, что обязательно разлюбят?
– Ты не согласен?
– Наверное, согласен.
– Мы продолжаем?
Я пожимаю плечами.
– Скажи, пожалуйста, почему ты порезал себя в этот раз?
Я устал.
– Из-за Лесли.
Но меня попросили идти до конца.
– Лесли – твоя подруга?
– Она перевелась в прошлом году из Мэриленда. Тогда и подошла. – Сначала все подходят. Они говорят, я интересно выгляжу. Лесли тоже сказала. – Боялась стать изгоем.
– Тебе нравится Лесли?
– Уже нет.
– А раньше нравилась?
– Конечно, я же считал ее другом.
А друг – это код. Готовность к опасности: желтый [15].
– А как девочка она тебе не нравилась?
– Конечно, нет.
– Почему конечно?
– Я не узнал ее шагов. Она не моя. – Свое слышишь и ощущаешь сразу. Пара – это тоже код. – Я не чувствую к ней того, что нужно чувствовать. Для меня есть кто-то один. И это не Лесли.
– А кто тогда?
– Очевидно, что мы еще не встретились.
– Тебе бы хотелось?
– Нет, – я решительно мотаю головой, теряя купол. – Больше всего на свете.
– Почему?
– Высокий уровень опасности.
– Оранжевый?
– Оранжевый – семья. – Миссис Лейн всегда путается.
– Красный?
– Красный.
Алый. Кровавый. Томатный.
– А Ури какой код?
– Оранжевый.
– Считаешь его семьей?
– Считаю.
Считаю и киваю. На записи не видно, но миссис Лейн кивает тоже:
– Что случилось после? С Лесли?
– Сначала ей не понравилось, что я эльф.
– Ей не понравились твои истории про эльфов, так? Скажи это сам. Истории, Итан.
На мгновение я теряюсь. Забываю подтолкнуть шар. И он замирает посередине.
– Ей не понравились мои истории об эльфах.
– Ты ведь ей не сказал, что это просто истории?
– Тогда я не помнил об этом.
Иногда.
Иногда большую часть времени я не помню, что фантазер.
– Значит, ей не понравились твои истории и она перестала с тобой общаться?
– Да, – просто и обыкновенно. Жизненно.
– А потом не понравился Ури?
– Ури… – бумажный шар снова оживает, – прямолинейный и грубый.
– И Лесли просто перестала с тобой говорить?
– Нет, она нашла себе других друзей, рассказала им, что я эльф.
– Что ты думаешь, что ты эльф.
Я уже не застываю, я уже вспоминаю:
– Что я думаю, что я эльф. Они подняли меня на смех. Но это все ерунда, конечно, потому что я не против, когда надо мной смеются. Я против, когда меня бросают.
А кто «за», да? Тренер команды соперников?
– Что ты сделал, когда пришел в тот день домой?
Помню, что мне машинально захотелось задрать рукав и показать перебинтованное запястье, но очень стало лень.
– Вынул бритву и решил вскрыть правый резервуар.
Я уставал с каждой минутой этого разговора. Мы никогда прежде не вскрывали мои пятнадцать лет так детально и наживую.
– Когда ты пришел в себя, что ты почувствовал?
– Что устал. – Хуже и больше, чем сейчас, конечно.
– От чего?
Я останавливаю свой мяч и прячу в ладонях под столом.
– Быть человеком.
– А что это, по-твоему, такое – быть человеком?
Я уже устал играть в футбол и быть капитаном. Усталость – не порок.
Я смотрю в стол и замечаю небольшие углубления в дереве: отпечатки букв, которые я рисовал, слишком сильно нажимая на карандаши. Вспоминаю странный стих. Наполовину белый, наполовину рифмованный. Проговариваю про себя строчки, чтобы убедиться, что помню. И только после отвечаю фрагментом:
– Тварь земная. И дух надземный. И тьма из-под земли. И свет от солнца. И группа атомов с одним ядром. И миллиарды звезд на месте головы.
– Откуда это?
– «Как хорошо, что я нечеловек».
– Кто написал?
– Эльф.
Мой доктор держит паузу во второй раз. Я не поднимаю головы. Тогда мне не нравилось смотреть людям в глаза.
– Итан, ты же понимаешь, что мысли об эльфах – это всего лишь твоя детская фантазия? – Голос Тома Хэнкса говорит далеко не про коробку шоколадных конфет [16]. Потому что, если бы оно было так, я бы непременно с ним согласился. – Миссис Ривер рассказывала вам эти истории, чтобы вы чувствовали себя лучше. Но это выдумки.
– Откуда вам знать?
– Мы договорились быть сегодня честными, помнишь?
– Помню, – я не киваю. – Только не понимаю, почему, если даже сломанные часы дважды в день показывают правильное время, вы не допускаете, что миссис Ривер, думая, что врет, говорила правду.
– Но тогда получается, что все дети, что были с тобой, тоже являются эльфами.
– А я разве говорил, что единственный эльф?
– То есть все сироты, по-твоему, эльфы?
– Не все.
– А что делает эльфом именно тебя?
– Память – это розы в декабре [17]. – Миссис Ривер не рассказывала, когда мы родились, сколько прожили до этого и где. Я это вспомнил сам.
– Ты это придумал, Итан.
И полоумная баба, собирающая яркие тряпки, выбрасывая хлеб[18].
– Откуда вам знать?
– Потому что Эмили с Виктором были в твоем приюте и видели географический стенд. – Лично я знаю наизусть все, что миссис Лейн собирается сказать. Обычно правду преподносили мне постепенными порциями. Но тогда, на записи, был первый раз, когда ее обрушили на меня всю и сразу, ожидая эффекта. – Миссис Ривер так учила вас запоминать страны и столицы, и твой рисунок все еще висит там, Итан. Какое задание было, помнишь? Она дала каждому по несколько столиц, а вам нужно было узнать, каким странам они принадлежат, и срисовать контуры с большой карты в коридоре. Ты помнишь, какие тебе достались?
Я пожимаю плечами. Осознанно лгу. Может, это глупо, но из мира реального и того, который могу спроектировать, как угодно мне одному, я всегда выберу второй. Я фантазер, который хотел бы никогда не знать закостенелой глины реализма. Если б можно было жить иллюзиями пожизненно без вреда окружающим, я бы жил. Если такая жизнь означала бы смерть, тогда бы умирал. Не как на сцене. По-настоящему.
Это и значит – быть фильмом. Начинаться не здесь и заканчиваться не там.
– Тегеран, Мадрид, Стокгольм, Рим, Москва, Токио и Вашингтон. – Миссис Лейн теперь больше похожа на политического обозревателя. А потом журналиста-разоблачителя, бьющего фактами вместо пуль. Калибр неизвестен. – С часу до трех ты находишься на улице не потому, что общаешься с небом. А потому, что в это время Эрик приходил к тебе в комнату. – Бах. – Ты постоянно в наушниках не потому, что в Бедламе других били, а ты закрывал руками уши. Тебе проще, когда уши закрыты, потому что подсознательно ты все еще боишься услышать звуки и шаги, после которых тебя ждет очередная игра. – Бам. – В Бедламе ты никогда не был. Этой истории не существовало, когда ты пришел ко мне на прием первый раз. Она появилась после того, как ты оказался здесь, в больнице. – Бам. Сколько патронов еще? – В каждом твоем рассказе ни разу не фигурирует мать, потому что ты толком не помнишь свою. – Гильзы сыпятся, звенят мелким колоколом. – Зато часто есть отец, с которым ты расходишься во мнениях, потому что недоволен тем, что твой настоящий так никогда и не появился. – Что-то есть в этом звуке приятное. Безвозвратность сделанного? – Твой сосед, с которым ты дружил на войне и который не любил запах мокрой травы, – это образ твоего соседа Генри, с которым вы делили ярус в приюте. Ты рассказывал, что вы играли в мяч в грозу, потому что оба считали себя эльфами из королевства вечных дождей. – На записи не видно, как сжимаются ладони под столом, прессуя бумажный шар. – Ты утверждаешь, что рожден асексуальным и отличен от людей системой ценностей, потому что из-за пережитого тобой в детстве любой тип интимной близости вызывает у тебя страх и механическую неприязнь. – На записи еще не видно, как отпечатки карандашей на деревянном столе перестают иметь для меня всякое значение. – Ты постоянно твердишь про шаги, потому что всегда слушал, как Эрик шел к тебе по коридору, и теперь любой топот вызывает бесконтрольный страх. – На записи теперь видно, какие скучные бесцветные слезы пытаются раскрасить мне щеки. – Ты говоришь, что узнáешь свою пару только по шагам, потому что уверен, что больше нет шагов, которые тебя не напугают. Значит, среди