Слышишь, Чоннэ? Не смертельно. Но дико, глупо, странно. Лучше держаться подальше. Глядеть – если только из зала!
Потому что есть якобы «уродцы» снаружи. Таких в цирках раньше показывали за деньги. А есть якобы «уродцы» внутри. Таких тоже за деньги когда-то показывали. В Бедламе, например.
Тихо. Смотри! Ури склоняется над смартфоном. Он ищет свою песню. Пачкает экран. Ничего. Я потом ототру жидкостью для снятия лака. Как всегда.
Тихо. Слушай, как сменяется песня. Голос подавляет ноты. Ты ее узнал. Она последние пару лет – его оборона и атака одновременно. Рык раненого короля. Напоминание: все умрут, а король останется.
Да здравствует король!
Его величество отставляет бутылку. Подходит к банке с белой краской. Указательный и безымянный пальцы обеих рук в густую смесь, а потом подносит к щекам. Два горизонта ложатся на кожу с обеих сторон – военная раскраска, подготовка к бою. Король залатал раны.
Король берет меч – нетронутую до этого строительную кисть – и тут же отбрасывает за ненадобностью. Бой продолжит голыми руками. Левую он окунает в белую банку, правую – в красную. Подходит к стене. И начинает оставлять отпечатки своих ладоней. Левая – это я. Правая – это он. Мы. Максимально близко, чтобы часть отпечатка одной пересекалась с половиной другой.
А фоном песня. И слова о том, что «мы храбрые, искалеченные, но такие, какими нам суждено быть» [23]. Король говорит, мы не фрики. Король говорит, мы – эльфы. И да здравствует такой король.
А принц. Принц никогда не возвращался так рано. Наверное, повторный просмотр срабатывает обратным волшебством, восстанавливая время. Предметы падают, машины переворачиваются, разгорается пламя, кричат люди. Но я уже не в салоне. Я на диване. В своем убежище. Среди белых кирпичей, которые ты не должен был видеть.
Но мы оба знаем, что сегодня ты видишь все. Ты. Ты все время сидел на самом краю и не отрывал глаз от экрана, подперев локти коленями и пряча пол-лица за сжатым кулаком. А сейчас, едва я прыгаю вперед и захлопываю крышку ноутбука, оборачиваешься. С неприкрытой жадностью ловишь меня глазами. Они – твои охотники – переливаются и мерцают.
Я не успеваю спрятаться. Твои ресницы мокрые и как будто куда более черные, чем обычно. То, как ты смотришь и с какой обезоруженной надеждой бегаешь взглядом по моему лицу, выбивает все остатки воздуха, и я слишком шумно вдыхаю ртом.
– Итан?..
Хриплый тихий зов забирается лапами по спине, утяжеляет мне плечи. И я мотаю головой. Вру. Как самый настоящий патологический лгун. Но что мне делать, если я боюсь? Все должно было быть не так! Это было время Ури! Все это знают! Ты должен был уйти до того, как я сменю короля! Что мне делать теперь?
– Итан, – а ты упрямый и все-все всегда понимающий, ласково улыбаешься мокрыми глазами, – я же вижу, что
это ты.
Мотаю головой снова и снова. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Я не справлюсь, я не смогу перед тобой здесь… сейчас… вот так… теперь, когда…
…я же тебя уже сильно-сильно, мне же… как мне…
Наверное, я снова выгляжу как тогда. Словно пойманный олень. Или мышь в мышеловке. Заяц в ловушке. Человек на прицеле. В любом случае, как жертва, да?
Мотаю головой, как болван, а меня выдают собственные собаки. Они всегда чувствуют, когда король уходит. Спрыгивают с постели и бредут ко мне. Сайко ложится в ногах, Хиро пытается вскарабкаться на диван. Я ему помогаю, прижимаю к груди руками в засохшей краске, он для меня сейчас – словно оранжевый купол.
Ты все видишь, ты все понимаешь. Ты такой умный и сообразительный. А я в тебя – по уши, и тебя – сильно. Глаза – как черные камни под дождем: очень черные и очень звездные. Ты так тяжело дышишь и так многогранно смотришь, что я окончательно тушуюсь. Встаю на ноги, едва не спотыкаясь о Сайко, отхожу спиной назад, прижимаю Хиро к груди и замираю на пару секунд. Осознать все, что произошло, все, что ты слышал, видел, понял, узнал.
Тебя впустила Кори. Очень опрометчиво. Знаю, что она хотела как лучше, поверила тебе, подпустила, показала. Ведь твое отзывчивое сердце несложно распознать даже при первой встрече. Такие сердца удивляются мало, не стопорятся, легче справляются со стрессом и никогда не отворачиваются ввиду недобора кем-то каких-то баллов. Допустим, нормальности. Отзывчивыми сердцами движет терпимость и гуманность.
Думаешь, я не понял это еще во время нашего первого разговора? Думаешь, боялся, что ты сбежишь, когда узнаешь? Конечно, нет. Дело в другом. В том, что отзывчивость – это не любовь. Ты можешь отозваться на мой зов, но не можешь остаться надолго. Отзывчивость – это звать. Значит, человек не рядом. Тому, кто всегда с тобой, кричать не нужно.
Понимаешь, Чоннэ?
– Пожалуйста, уходи.
Ты мотаешь головой.
– Это не шутки, ты должен уйти.
Я хриплю. Я пытаюсь внушить. А твой взгляд снизу вверх сменяет ласку на призыв сжалиться.
Сжалиться!
– Ты меня боишься?
Твой голос хрипит тоже, а мой сдает. Я хочу возразить, мотнуть головой, опровергнуть, но ничего не выходит. Ты все видишь, ты все понимаешь.
– Боишься… – Опускаешь голову и бездумно блуждаешь глазами по столу, собирая обертки, тарелки, ручки, детали. Будто в них разбросаны подсказки о том, что тебе делать дальше.
Наверное, в какой-то момент ты все-таки осознаешь, что подсказок нет. Никаких неоновых стрелок и указателей. Ничего. Только правда.
А правда в том, что это тупик. И ты, я уверен, упираешься в него окончательно именно сейчас. Замираешь в одной точке, застываешь позой и временем. Видео шло сорок минут, ты смотрел и думал? Или только смотрел?
У меня впервые нет времени думать о чем-то еще. О мире, правилах, голосах, звездах, будущем. Впервые тебя так много, что во мне как будто больше нет места для чего-то еще. Слишком тихо. Я слышу цокот часов над дверью. Собачье сердце и твое частое дыхание. В такой страшной тишине появляются опасения. Вдруг это только я не умею читать мысли, а все остальные могут? Что, если… ты слышишь, что я думаю?.. Вот прямо сейчас?
Чоннэ? Обернись, Чоннэ.
Продолжаешь горбиться, наблюдая за миром сквозь. Не сработало. Это хорошо. Это лу…
– Ты смотрел сериал «Очень странные дела»?
Вопрос срывается с твоих губ шуршащей оберткой, сливаясь с другими. Что?.. Ты не оборачиваешься. Тебе нужен ответ. Речь. Слово. Не кивок или мотание.
– Нет, – мой голос ничем не лучше настенных часов.
– Знаешь, там, помимо нашего мира, есть еще параллельный. Что-то вроде другого измерения. – Ровный шорох продолжается, но ты все такой же застывший. Подпираешь локти коленями и выжигаешь взглядом прозрачное полотно пространства. – Оно серое, темное и жуткое. Кишит жестокими монстрами, которые пытаются пролезть к нам сюда или забрать кого-то отсюда. – Я действительно не видел этого сериала, но ты говоришь – и мне совсем нетрудно представить. – Иногда, Итан, когда я наблюдал за тобой ночами… мне приходило в голову, что ты этот мир видишь. Наверное, прозвучит странно, но из-за этого ощущения я начал бояться оставлять тебя одного. Не мог заснуть, зная, что ты на улице. Кажется, – отмираешь телом, легко пожимаешь плечами, – когда ты один, ты больше там, чем здесь, и я всегда хотел подойти, всегда, Итан.
Медленно все же поднимаешь на меня глаза. Если у взгляда есть аркан…
– Но знаешь, что меня постоянно останавливало? —
…то я попался. – Одна дурная мысль: а вдруг он подумает, что я еще один монстр?
Краска на моем лице стягивает кожу, вызывает чесотку, а я не могу поднять руку и прикоснуться к себе. Не могу начать говорить, хотя, наверное, мне хотелось бы сказать очень многое. Например, о монстрах.
Я их вижу, Чоннэ. Примерно с восьми. Знаю, как они выглядят, какие принимают формы и где прячутся помимо кроватей.
Но ты.
Не они.
– Я напоминаю его? – Пытаешься считывать с лица, трактовать мое молчание, анализировать олений взгляд, который я безрезультатно пытаюсь сделать твердым. – Все всегда будут напоминать тебе этого ублюдка?
Может, я должен промолчать, но слова сбегают от меня к тебе:
– Он не ублюдок.
Хмуришься ты машинально. Это видно. Кудри рисуют контуры черным, предлагают мне раскрашивать.
– Ты готов его оправдывать?
– Годы показали, что это лучше, чем винить и осуждать.
Я бы тебя разукрасил, Чоннэ, и этот твой озадаченный вид, но в сгорбленных плечах и смешанных эмоциях вместо румян и без того слишком много краски.
Ты думаешь. Это видно по краткому взгляду вниз и в сторону. О чем?
– Ты… Ури назвал его темным эльфом. – Вот о чем. Выходит, на Ури ты не просто смотрел, ты его слушал. Все, что могу, это согласно кивать, не зная, что делать, когда внутри к тебе тянутся не только слова. Это невыносимо. С тобой воевать за себя. – А ты?
– Светлый.
– Я не понимаю.
Твоя честность бьет меня по разукрашенным щекам. То, как ты смотришь, – не прося, моля объясниться, посвятить, расшифровать, – скручивает мне внутренние ориентиры, сплетает и путает, как стаканы в игре на внимательность.
– Все эльфы существуют в двух измерениях, – я выдаю, не зная, как сопротивляться. Наверное, я теперь как податливая охранная система, к которой подключились извне. – Светлые видят монстров и прячутся от них всю жизнь. Темные – видеть их не умеют, поэтому монстрам проще их поймать и превратить в себе подобных.
– Почему одни видят, другие – не умеют?
– Почему у одного психопатия, у другого рак?
Почти сразу киваешь. Тянешься руками к лицу, чтобы на миг утонуть в ладонях, а после с силой растереть ими невидимый туман былой растерянности.
– Не могу представить, – тяжелый вздох утопает меж пальцев, прежде чем они перемещаются к волосам, – насколько это тяжело – всю жизнь бояться монстров, которых никто не видит.
У каждого своя война, Чоннэ.
– Многим тяжело по самым разным причинам. Эта – моя.