Но, покуда я жив, мне это претит. Я себя всегда спрашиваю: если мы – души, насколько важны тела? Если тела важнее, зачем нам души? И, знаешь… если ради достойной жизни в теле одна душа свою вторую душу готова отдать третьей, а та спокойно принять замену, я не хочу быть душой вообще. Для меня твои шаги по клеенке имеют куда больше значения, и дело даже не в том, что я могу себя убить.
Самоубийство – сущая ерунда в сравнении с тем, что наши узы мне отныне без надобности, как только ты выйдешь за порог. Как только выйдешь, мы больше никогда не будем отражать друг друга согласно закону квантовой запутанности. Потому что… знаешь… если души вечные, если они бывают парные и постоянно извиняются за земные издержки, прощая друг друга, я не хочу себе никакой пары.
Так что иди. Отрезай от себя и живи вечно с кем-то другим. Так же можно? Можем ли мы пристегнуть к себе кого-то нового, если остались одни? Ужасно, если можем? Или это правильно?
Я не возражаю в любом случае. Просто, если ради целости одна душа, потеряв вторую душу, рвется искать новую, а та спокойно находится, я все так же не хочу быть душой вообще. Не думай только, что я ничего не понимаю и виню тебя. Может, злюсь, но это другое. Дело не в тебе.
Дело в том, как все устроено, а я уже говорил: из мира реального и того, который могу спроектировать как угодно мне одному, всегда буду выбирать второй. Если можно жить иллюзиями пожизненно без вреда окружающим, я буду жить. Если такая жизнь означает смерть, тогда умру. И не приходи ко мне,
когда это случится.
Я тебя гоню, и ты должен уйти. Но, если уйдешь, я никогда больше тебя не приму даже после смерти. Странно, да?
Прости. Таковы мои правила. Я много думал и все решил. Не хочу слышать про земные издержки, будто дух – это хрень собачья и бесхребетный огонек свечи, что потухает от выдоха. Да, души болеют, но они не немощные тупицы, покорно принимающие своих гулящих партнеров. К черту эту ерунду.
Не можешь любить здесь, не надо нигде. Я много думал и решил. Отпускать тяжело в любом случае. Да все тяжело, пока не снабжен мудростью мертвых. Мертвые так не следят за твоей подошвой. Словно третий пес в этой комнате. Не замирают краткой клинической смертью, когда ты…
…меняешь маршрут с непредвиденной резкостью и…
…сворачиваешь к стеллажу с книгами. Мертвецы не знают ничего о клинической смерти. Они не могут и никогда не будут так зависимы от тебя, как я. И я им немного завидую. Потому что страшно. Каким еще словом описать то, что ты поднимаешь руку, а я дышу невпопад?
Наблюдать за тобой хочется из кармана, но Ури падает обратно на дно, когда ты берешь чайник и наливаешь воды в одну из кружек. На них уже есть твои отпечатки, но расползаются новые —
– ты выпиваешь залпом. Жадно, долго, громко. Поспешно сокращаются мышцы шеи и звучно втягивается воздух, когда кружка опустошается.
Ты остаешься стоять. Дышишь часто и громко. И мне кажется, ты дышишь за всех в этой комнате. По крайней мере, за меня. А у меня два дырявых паруса на месте легких и горящая ладонь в полумесяцах самоистязания. Ты возобновляешь шаги – я режу глубже. Ты тормозишь – втягиваю боль через рот.
На комоде по-прежнему мои карты веером серебра. Еще на нем теперь твои ладони – упираются в края, а возобновленный маршрут к выходу снова сползается внеплановой тропой. Сгорбленными плечами и лопатками, выгнутыми сейчас, как кости обрезанных крыльев.
О чем ты думаешь? Ты можешь быстрее уйти! Ты можешь быстрее остаться! Господи. Как давно я не был так зол…
…оставаясь полностью собой… Вот почему Ури так легко согласился тогда на пару часов в неделю. Оказывается, когда не с кем разделить, быть злым мучительно тяжело даже пару минут.
Молчание – часто во благо, как и нерожденные дети. Тишина спасает их от грядущей неуютной жизни. Сиротства, страданий или травм. Нерожденные дети сдвинуты назад в очереди, просто никто не знает. И потому горюют. А если нам всем мудрость мертвецов, все воспринимали б иначе.
– Если бы у меня был всего один шанс отправиться в прошлое, – вдыхаю и рвано выдыхаю, не в силах ничего с собой поделать, – я бы пришел в тот день, когда тебя усыновили первый раз, и забрал бы прямо перед носом того говнюка. – Слова крошатся на кусочки бриллиантами, режут меня и для меня блестят. – Я бы намазал лицо боевым раскрасом, сел перед тобой семилетним на одно колено, склонил голову и сказал, что буду служить и защищать тебя до скончания времен. – У тебя такой ровный и звонкий голос, что кажется, будто говоришь очень громко. – Ты бы вырос, влюбился в меня, у нас был бы первый секс, и мы бы целовались, и ты бы знал только удовольствие и ласку. – Но на самом деле совсем негромко, просто я ничего, кроме тебя, не слышу. – Вместо того, что знаешь сейчас.
В моей странной голове ты на том пороге с военным раскрасом на щеках. Пришел из будущего, чтобы посадить на руки и забрать себе семилетнего мальчика, зная, что он непременно в тебя влюбится и через пару лет позволит себя раздеть. Наверное, в этом есть доля извращения. Но и крупица чистейшей преданности имеется тоже.
Знаешь, ведь если бы ты, мой… боевой бескрылый ангел, пришел тогда и забрал меня, я бы не препирался и спокойно дал себя увезти только с одним условием. Я бы задал свой самый важный вопрос. И слушал, как ты отвечаешь.
«Ты останешься со мной навечно-навечно или как все остальные?»
«Я останусь с тобой навечно-навечно».
«А как мне тебя звать?»
«Я буду рядом, и тебе не придется».
«Да, но у тебя есть имя?»
«Чоннэ».
«А я – Итан».
«Знаю».
«Откуда?»
«Там, откуда я пришел, мы с тобой уже знакомы».
«Я там уже взрослый?»
«Ты там такой же, как я».
«Если я уже есть там, зачем тебе я из здесь?»
«Я собираю всех тебя».
«Это как?»
«Ты – это много разных я».
«Я – это не все?»
«Ты – это части большого Я».
«И ты собираешь мои Я?»
«Верно».
«Зачем?»
«Я во всех них влюблен».
«Влюблен – это когда два сердца меняются местами?»
«Правильно».
«Но если твое сердце у меня того, мое из там сейчас с тобой?»
«Верно».
«То есть если сейчас я прижмусь к твоей груди и послушаю, то услышу, как бьется мое сердце?»
«Верно».
«Это же круто!»
«Точно».
Ты бы улыбнулся мне ласково-ласково, и я бы в тебе постепенно нашел все и вся. Сначала отца, потом брата, следом друга, а потом – как созревший плод нового детства – любовника.
Я бы тогда сказал, что мой запасной игрок – это ты. Что в этом их суть – брать на себя любую роль, какая необходима их человеку, до тех пор, пока он не созреет для изначальной.
– Но я не могу вернуться в прошлое. У меня есть только настоящее, Итан. – Ты оборачиваешься, ловишь с поличным мои испуг и уязвимость, я теряюсь в лабиринтах двух змей – желании протянуть к тебе руку и побуждении спрятаться от тебя под кровать. – Я всегда тебя слушаюсь. Но сейчас… если уйду, ты же никогда больше не дашь зайти. Я это чувствую.
Против твоего упрямства, тона, волевой осанки и пристального взгляда у меня ровным счетом ничего, кроме зудящей от краски кожи и баррикад собственных ребер. Ты смотришь так удивительно ясно, что кажешься той самой горой в Южной Дакоте, где каждое из печальных лиц разглядывает мир сквозь хмурую мудрость, взращенную в твердости жизненных взглядов. Ты не прожил и четверти века, и я понятия не имею, где и как научился так смотреть. Так – это когда меня со всеми доводами внезапно покидает способность оставаться спокойным внешне. Так – это когда все, что у меня выходит, это выпалить рассерженную отчаянную глупость:
– Не будь эгоистом.
Не знаю, что ты ищешь и находишь в моих блестящих пугливых глазах:
– Прости.
– Не нужны мне твои извинения, просто убирайся отсюда!
Между нами приличные шесть метров, а я топаю ногами, как ребенок, хрустя злосчастной клеенкой, и почему-то ее, эту прозрачную пленку, хочется использовать вместо полиэтиленового пакета в своем следующем спектакле.
– Итан, прошу. – Ты видишь, что со мной. Ловишь мою нервозность в плечах и хаотичном движении рук. Ты пытаешься вести переговоры. – Давай просто сядем и поговорим.
– Не о чем нам говорить!
– А мне кажется есть. Ты же не меня боишься, правильно? – то, с какой надеждой ты это спрашиваешь, не ожидая ответа, сжимает мое изляпанное краской сердце. – Ты боишься, что я уйду, как те, другие. Брошу. В этом все дело?
– Допустим, в этом. – Руки в стороны сами, плечи пожимаются тоже. – Дальше что? Что ты можешь мне сказать? Я знаю, что тебя все это не напугало так, как могло бы напугать кого-нибудь другого, и да, мне понятно, что ты наверняка без проблем сохранил бы со мной дружбу, при этом не чувствуя, что делаешь это через силу. Я знаю. – И не контролирую ту напускную пренебрежительность, с какой получается выплевывать эти буквенные шестеренки механизма моей защиты. – Только мне это не нужно. Я не хочу. Мне проще одному. Я привык и хочу это сохранить.
– Вранье.
Ты выбрасываешь к моим ногам всего одно слово, и оно катится, словно валик, оставляя после себя графитовые отпечатки. Разоблачает меня всего.
– Вранье?.. – со всем наигранным возмущением, на какое я способен в этой своей игре. Я же лгун, и куда раньше мысли о смиренном признании во мне зреет привычное желание продолжать придерживаться лжи.
– Вранье, – киваешь и делаешь шаг ближе ко мне. Он на скрытых эмоциях, они в тебе бушуют, и я это вижу. Вижу, как много ты хочешь и можешь сказать. – Сохранить для чего? Так рвешься остаться в живых? Я внимательно тебя слушал, Итан. Все те часы, что бродил за тобой молча, тратил на анализ. Думаю, нам обоим давно понятно, что ты не большой фанат человеческой жизни. Так для чего ты себя бережешь?
Хороший вопрос. Хороший. У меня, черт возьми, есть на него ответ! Есть же?