– Ты знаешь, каково это – жить с этими монстрами, – испачканные ладони на рефлексах – к голове, сгибаются пальцы, готовые врезаться в мою голову острыми копьями, – смотреть на вещи и раздувать из них больше, чем все остальные? Воспринимать чужие слова и поступки острее, чем остальные, не иметь возможности выйти за порог и не придать громадное значение тому, что кто-то повысил на тебя голос! – Слушай! Слушай, какой я! Насколько замороченный, насколько сложный. Я сплошная катастрофа, саркофаг мыслей, обмазанных древнеегипетским маслом и закопанных в подземных гробницах. – Я берегу себя не для чего-то, Чоннэ, а от чего-то. От людей! Потому что я все о них знаю! И я уже так устал! Жутко устал! Ты знаешь, что это такое – устать жить? Не учиться, работать или готовить на всю семью, а жить?
– Нет, – честно и откровенно. С глазами в мокрой глубине моих.
– Тогда и не задавай мне глупых вопросов!
– Как я тебя пойму, если не буду?
– А с чего ты взял, что я хочу, чтобы ты меня понимал?
– Может, ты и не хочешь. – Не смотри так ласково, черт возьми! – Зато хочу я.
– Мне не нужны сочувствие и жалость. Я с этим и сам хорошо справляюсь.
– Ты считаешь, это все, что могут предложить тебе другие? – Еще один шаг ближе, который ты не замечаешь. – Сочувствие и жалость?
– Предложить они могут все что угодно. Только это никогда не идентично тому, что они по итогу дают.
Ты молчишь несколько секунд, изводишь тонким дурманом своих запахов сквозь вязкую краску моих привычек. Привычек защищаться.
– Если даже сломанные часы дважды в день показывают правильное время, – как доказательство того, что ты все внимательно слушал, – почему ты не допускаешь, что хоть раз можешь встретить того, кто даст даже больше, чем предложит?
– Потому что, как и в случае со сломанными часами, это будет чистой случайностью.
Эмоции в тебе сбегают через легкие в глубоком выдохе. И ты смотришь так, словно остался безоружным:
– Господи, Итан… И это меня ты называешь упрямым?
– Рад, что ты начинаешь видеть во мне изъяны, – да нисколечко я не рад! – Их порядком многовато для одного дня, но тебе ужасно повезло. – Переигрываю. Глупо кривляюсь – ничего общего с артистизмом Ури. Лишь жалкая попытка обороняться. – Не нужно объясняться, оправдываться, чувствовать себя неловко и пытаться не сделать мне больно уходом. Я все понимаю. Ты понимаешь тоже. И сделаешь только хуже, если останешься и продолжишь пытаться смягчить ситуацию и найти какие-то компромиссы. Лучшее, что ты действительно можешь для меня сделать, чтобы спасти, это одеться и уйти.
Ты… цыкаешь? Цыкаешь! Несдержанно и самую малость раздраженно. Снова возмущенно дышишь и отчаянно бегаешь взглядом по комнате, будто ищешь что-то. И не находишь.
– Ты сказал, что тебе шестьсот лет, и я поверил. – Клетка твоего возвращенного взгляда все равно с мягкими прутьями ресниц. – Я верил всему, что ты рассказывал. И теперь я говорю, что хочу остаться, действительно хочу остаться, а ты не хочешь верить мне. – Рука острой ладонью тычется в грудь. С нажимом. – Это нечестно, Итан. Это пиздец как нечестно.
Наверное, ты прав. Наверное, я еще больший дурак, чем думал. Прости меня. Прости, что я – это я.
– Чоннэ, прекрати, – не знаю, жалобно или твердо. Просто на выдохе.
– Прекратить что?
– Вести себя так.
– Как?
Теперь вздыхаю я. Глубоко-глубоко.
– Как будто все в порядке. – Так, что покалывает в легких. – Как будто я все тот же парень, которого ты загадал на день Мартина Лютера Кинга.
Молчание – нерожденные дети. В каком-то смысле, спасенные души. Молчишь. Ты наконец понял? Представь, сколько мы с тобой выручаем людских детенышей этой очередной тишиной. Анализ завершен?
Знаешь же: перед тобой не волшебное создание, не милый симпатичный мальчик. Я боюсь, трясусь и расщепляюсь. Что бы ты себе ни думал раньше, я не подойду.
Молчишь. Смотришь. Мне кажется, или ищешь? Что ты ищешь? Мне кажется, или… ты… это что?
– Очень разозлишься, если… – Ты хочешь улыбнуться? – Если я скажу, что ты все то…
Может быть, разозлюсь.
Ты обрываешь вопрос сам, когда слышишь шум за спиной. Хорошо, что не удастся проверить.
У моего приемного отца средний рост и обычное неплотное телосложение. Кори говорит, он похож на Итана Хоука: вытянутой формой лица, небольшими глазами и любовью к усам с бородой, какую обычно носит вышеупомянутый знаменитый американец. Виктор – это папиросы, костюмные жилетки поверх свитеров и разноцветные слаксы к кроссовкам ньюбэланс. Виктор учился на юриста, а жена у него – детский психолог, поэтому, когда отец смотрит, то всегда анализирует.
Ты оборачиваешься, он хмурится. Скашивает глаза в мою сторону, пытается разобраться. Понять. И – это я вижу отлично – защитить. Мне ужасно не повезло с первой приемной семьей, но второй судьба откупилась на столетия вперед. Я ценю это.
Бесконечно.
– Итан, – голос у Виктора разведывающий. С легким взлетом тона вверх к концу предложения. – У тебя гости?
Ты смотришь на него через плечо. Как смотришь и что думаешь – мне недоступно.
– Нет. – Это заставляет тебя снова обернуться, и мне чертовски больно от того, как ты пытаешься уговорить меня взглядом, но что я могу сделать, если самый настоящий трус? – Он уже уходит.
– Итан, пожал…
– Ты. – Прости. – Уже. – Меня. – Уходишь.
Пожалуйста.
– Прошу, давай поговорим? – Тянешься руками, пытаешься шагнуть ближе, но, опомнившись, тормозишь. – Не руби с плеча, не равняй меня с другими, Итан, мн…
Я машинально отступаю назад, сминая клеенку.
– Оставь меня в покое. – И, как жертва, обнимаю себя руками. – Я второй раз тебе говорю. Хватит быть таким наглым…
Я жалкий патологический лгун.
– Я же знаю, что ты не хочешь, чтобы я уходил.
Которого ты видишь насквозь.
– Молодой человек.
На мгновение, прямо пропорциональное твоему терпению, ты прикрываешь глаза, понимая, к чему все идет.
– С точки зрения гостеприимства это невежливо, но с точки зрения отцовства – единственно правильно, – Виктор разъясняет с присущим ему деловым красноречием, – поэтому я вынужден просить вас покинуть дом.
Ты – это ты. Со всем тем, что присуще тебе:
– Сэр, – встаешь вполоборота и тянешь ко мне руку, словно можешь иметь в виду кого-то другого, – я должен с ним поговорить.
Отец понимающе склоняет голову:
– Думаю, для этого еще предоставится возможность.
– Не предоставится!
А потом резко выпрямляет, встречая твой повышенный тон. Видно, что ты сам от себя не ожидал. Видно, как кратко смотришь в пол, себя смиряя, и только после снова во взрослые глаза:
– Он меня больше не станет слушать, если я сейчас уйду.
– Сейчас ему нужно побыть одному.
Смолкаешь. Продолжаешь на него смотреть. И я уже чувствую, как ты наконец понимаешь: чем бы ни решил крыть, ничего не сгодится в сложившейся ситуации. Я поспешно отворачиваюсь, цепляясь глазами за испачканную колонку на столе, и потому, когда ты решаешь снова заговорить, совсем не вижу ни твоего лица, ни рук, ни губ, ни плеч.
Ничего.
– Мы не закончили, Итан. Слышишь? – Слышу. Только и могу сейчас слышать твое ледяное упрямство. – Это ничего не меняет. Я ухожу не по собственной воле. – И непоколебимое уважение к самому себе. – Имей это в виду.
Потом только шорох, шаги, ускользающие от меня запахи. Самое худшее – это то самое смежное чувство, над которым хохочет страх. Я хочу тебя остановить, я хочу на тебя кричать, я хочу тебя обнимать, я хочу от тебя бежать. У меня вибрирует в грудной клетке, подбирается к горлу это наглое желание окликнуть, вернуть обратно, вцепиться и потянуть на себя каменного цвета футболку, чтобы она, как глина, жила меж моих пальцев, покорная любым формам.
Дверь хлопает. Я закрываю глаза. Меня тошнит. Это не головокружение или дурная смесь конфет с вином. Это омерзение, растущее сорняками у меня внутри. А потом. Потом я сразу же скучаю. И по щекам, увлажняя засохшую краску, куда-то сбегают теплые ленты доказательств моего проигрыша. Не сейчас. Потом.
Потом я подумаю об этом с горькой усмешкой. А сейчас я уже на диване. Сейчас, согнутый напополам, прячу лицо в коленях. Сейчас я скулю. Все больше и больше совсем немужских всхлипов, я сотрясаюсь, постепенно прерываясь, чтобы втянуть воздух. Меня тошнит.
Я пропускаю момент, когда рядом прогибается диван и Виктор проводит ладонью по моим плечам.
– Кто он и как тут оказался?
Мне и не нужно отвечать или вслушиваться. Я знаю, что вопрос адресован не мне.
– Я дала ему ключи.
Голос сестры откуда-то сбоку. Из моего цветастого кресла, где всего несколько минут назад сидел ты. С сильными руками, черными кудрями и изучающим взглядом.
– Дала ключи?
В ответ тишина, но я вполне осознаю где-то на задворках, что здесь достаточно и кивнуть.
– Зачем?
– Хотела, чтобы он все увидел.
– Почему? – Виктор совершенно сбит с толку. Я его понимаю. – Кто он такой?
– Он хороший, я думала, чт…
– Дело ведь не в том, что мы сторонимся плохих и подпускаем хороших, Кори.
– Я знаю, – сестра нажимает на гласные. – Дело не в этом. Они с Итаном общаются уже несколько месяцев.
– И это повод нарушать границы?
– Итан попросил меня встретиться с ним вчера утром, – голос звенит с легким окрасом защитных реакций: Кори чувствует себя виноватой, хоть и рождена символом самоуправства. – Намекнуть, что да как, отпугнуть.
– И ты не справилась?
– Да как тут справишься, если чувак знает последовательность цветов, в какие Итан красился с первого курса? Он их скороговоркой мне перечислил. – Рука приемного отца продолжает успокаивать меня легким массажем. – Я ему сказала: расстройство, а он стал спрашивать какое. – На фоне ее слов пытаюсь быть тише, стискивать зубы, чтобы оборвать свой скулеж. – Я не отвечала, потому что Итан просил не говорить, так Чоннэ взял телефон, ввел в поисковик «психические расстройства» и начал уточнять, перечисляя.