– И ты сказала?
– Нет! – очередная виноватая самозащита. – Дура я, что ли? Просто молчала или отрицала.
Может так быть, что ты еще тогда все-все понял? Заметил, прочел по ее реакции? Как это было? Ты читал: «параноидальная шизофрения», Кори отвечала: «нет».
«Биполярное аффективное расстройство?»
«Нет».
«Расстройство идентичности?»
И тут она что? Ответила «нет» другим тоном? Отвела взгляд? Сложила руки? Замешкалась? Как все было, Чоннэ?
– Ты предупредила Итана о том, что к нему придут?
– В том, что он не знал, и была вся суть…
– А тебе не пришло в голову спросить брата, хочется ли ему демонстрировать эту суть постороннему человеку? – Юристы – это мастера слов и тонов. – Видеть его на своем пороге? Ты же знаешь, что для него все это значит, Кори, почему ты так поступила?
Я слышу, как сестра вертится в кресле: поджатые ноги спускает на пол.
– Потому что Итан все эти три месяца кормил его историями про эльфов, а Чоннэ их беспрекословно глотал! – Она реагирует эмоционально. Я ее не виню. – Знаешь, что парень сказал мне, когда я объяснила, что это патологическая ложь и все истории – выдумка? – Чем больше мне удается стискивать зубы, тем больше я улавливаю. А здесь замер даже сердечный ритм: чтобы дать мне подслушать. – Он спросил: откуда мне знать наверняка? Серьезно спросил, пап, а потом сказал: если Итан откуда-то эти истории берет, значит, они, эти истории, где-то есть. – Глаза больше не могут сдерживать мои водоемы, и я их распахиваю. Передо мной лишь тьма темной ткани и парник из собственного дыхания. – Я его впустила, потому что мне показалось, что так будет правильно. Почувствовала я, что мне еще сказать?
– Тебе нужно было посоветоваться с братом. – Отец убирает руку и, наверное, смотрит на сестру порицательно.
– Он бы все равно отказал.
– Ты считаешь, что результат оправдывает твой поступок?
Кори устало вздыхает:
– Нет, – тонет на громком выдохе. – Но, может, и оправдал бы. Если б ты… если бы ты сначала поговорил со мной, а не ринулся сюда, прервав их разговор.
Это не действует обвинением. Отец как обычно сдержанно практичен:
– А какого результата ты ждала, если Итану было некомфортно?
– Будь ему некомфортно, пап, он бы не подпускал Чоннэ все эти месяцы.
– Может, и так, но это твои личные домыслы.
Кори замолкает, а я поднимаю корпус, стараясь протереть глаза, чтобы они так не болели. Наверное, я размазываю краску, роговица щиплет, тело горит, и совершенно на автомате я представляю себя в ванной, где опускаюсь под воду с четким намерением больше не появляться на поверхности.
– Итан, – сестра зовет негромко и ласково. – Я хотела, как лучше… Я бы так не поступила, если бы… – Она мнется, и, хоть сверлю глазами свои сырые испачканные ладони, знаю, как она при этом выглядит и почему мнется. Она знает тоже. – Можно сказать, почему я разрешила ему прийти?
Я мотаю головой почти на рефлексах. Мой организм защищает меня сломя голову. И я послушно внимаю.
– Хочешь написать? Сам? – Отец внимает тоже. Сказать сложнее, чем написать, так ведь? После усыновления они еще долго со мной переписывались. Пока я не решился наконец с ними заговорить. – Кори, дай чего-нибудь.
Просьба отца, шорох, шаги, и мне на ладони ложатся ручка и старая тетрадь по биологии, на которую я ставлю стаканы и тарелки, чтобы не пачкать стол. Сквозь не стирающуюся до конца пелену соленой воды я вяло открываю ее с конца и не думаю ни секунды. Ни секунды не сомневаюсь. Зачем? Даже небо уже знает.
Я его очень сильно
и очень давно.
Буквы получились сносно. Глагол я не пишу. Глагола я боюсь. Он означает признак действия в мире, где мне следует бездействовать. Всем все очевидно понятно. Виснет какая-то сценическая пауза. За собственным сердцем в ушах не слышно даже стрелок часов.
Ладонь отца снова опускается по центру моих лопаток и после выше, чтобы слегка сжать кожу в том самом жесте участливой поддержки, которую более никак выразить не получится. Он вздыхает. Я вижу носы его кроссовок, свои руки и эту плывущую надпись в тетради по биологии. Мне хочется оказаться в ванной. И по ходу дела ответить на твой вопрос, Чоннэ.
Для чего я себя
берегу?
16
Я спрашиваю себя: конец – это когда?
Когда достигнуто счастье?
Когда на пороге смерти?
Когда вернулся к звездам?
Пауло Коэльо в своем произведении писал, что, «дойдя до конца, люди смеются над страхами, мучившими их в начале». Как понять, когда смеяться?
И если я могу спровоцировать конец прямо сейчас, схватившись за бритву, должен ли я разразиться приступом смеха и раздать увольнения страхам? Разве они не сбегут с меня, приняв за тонущий корабль? Разве они – мои страхи – могут считаться крысами: трусливыми грызунами, что заботятся лишь о своих шкурах? Разве это хоть немного да похоже на страх?
По-моему, нет. Совсем нет. Если страх и думает когда-либо о себе, то лишь в самую последнюю очередь. Все его будни и бессонные ночи – работа на нас и только наше опекунство. Если б он хоть немного пекся о самом себе, послал бы к черту такую работу. Так что точно нет.
Страх – самый настоящий трудяга, и иногда он искренне хочет, чтобы кто-то сжал ему плечо или одобрительно по нему хлопнул, сказав «отличная работа, приятель, ты молодец, герой всего рода человеческого, отдохни немного, сегодня ты поработал на славу».
Вот ты когда-нибудь по-дружески хлопал свой страх по плечу, Чоннэ? Хвалил его? Одобрял? Хоть кто-нибудь? Мы вечно им недовольны. Осуждаем, пытаемся избавиться, сбросить, как нерадивого интерна, к которому никому не хочется идти на прием. Жалуемся, запиваем, глушим, отмахиваемся, не здороваемся и почти никогда не смотрим в лицо при встрече.
Кто угодно от такого начнет загоняться, изъедая самого себя; думать, будто он с чем-то не справляется, все делает неправильно и не до конца выкладывается. Кто угодно – это и страх в том числе. Он не спит ночами и пытается не смыкать глаз днем, потому что элементарно хочет выслужиться! И ему – страху – всего-то нужно это чертово похлопывание по плечу! А он его не получает. Никогда.
Из оказанного внимания – порой лишь неожиданное увольнение. И когда в конце он собирает коробки и выходит из участка, все смеются ему вслед. В конце. А до этого конца есть прямая возможность погрязнуть. Без поддержки. Без сна и в диком стрессе. Есть прямая возможность превратиться в фобию.
Шаткая психика страха – это первичный медосмотр нашего детства. Тогда у нас еще нет мудрости. У меня точно не было. Я не понимал, что страх – не враг и не никчемный хранитель-стажер, которого мне нужно презирать и сторониться. Кто в детстве об этом знает? Да никто. Монстры, пришедшие к нам тогда, навсегда останутся самыми страшными. Я очень часто думаю об этом, Чоннэ. О знаменитом если бы.
Если бы в раннем детстве в наших неокрепших умах и созревающих сердцах имелся даже небольшой водоем мудрости или был бы ее крохотный склад в каком-нибудь самом потрепанном гене, может, нам было бы проще? Страху было бы проще.
Если бы в отделе кадров нашего головного мозга его нанимали как дружелюбного «напарника» вместо бездушного «рефлекса», кто знает, как бы все складывалось? Может, мы были бы более беспечны, не боялись прыгать со скал или жонглировать ножами. Может, мы бы гибли глупо и смеялись над смертью вместо того, чтобы плакать.
Может, вместо нескольких процентов психами были бы все.
Но с другой стороны, ежели все, выходит, никто, так?
Мы были бы страшно жуткой расой, и, думаю, внеземные цивилизации боялись бы землян не меньше, чем они сторонятся нас сейчас. Ныне их, возможно, страшит и напрягает военная мощь, а тогда отпугивала бы сущность. Среди галактик и измерений нас знали бы не как кровожадных смертных, умеющих запредельно сильно любить и запредельно сильно убивать; вместо этого мы бы имели славу тронутых хохотунов и смельчаков без царя в голове, дружных со всеми монстрами под кроватями.
Может, мы были бы мало похожи на цивилизованное общество, но и на не цивилизованное – тоже. Наверное, в межгалактическом справочнике наши контакты шли бы сразу после оглавления «экстремальная раса». То есть выходящая за рамки обычного и чрезвычайная по опасности, трудности или сложности. Очень похоже, допустим, на мое сегодняшнее определение.
А если бы мы все были такие – экстремальные? Все как я, а я – как все, только плечом к плечу со страхами, в одной команде с монстрами? Ведь если фрики все, никто не фрик. Если эльфы все, никто не эльф. Если люди все, никто не человек. Так?
Может быть, я думаю слишком много. Но так выходит. Каждое отражение или движение камня по земле – все летит прямо в меня. В мою голову, мое сердце.
Наверное, я называюсь чувствительным, и словарь расшифрует: обладающим повышенной восприимчивостью к воздействиям извне. Наверное.
Наверное, я экстремальный, потому что выхожу за рамки обычного. Кто бы эти рамки ни установил. Наверное, я чувствительный, раз ищу смыслы и знаки, не способный пропустить мимо сознания даже просто выпавший из рук смартфон. Наверное, я замороченный, если выхожу из автобуса, когда там оказывается слишком много взрослых мужчин, и перехожу в другой вагон, если таковой там всего один. Наверное, я пугливый, раз избегаю толпы и сворачиваю на свободные тротуары, лишь бы контролировать и знать, кто идет за моей спиной. Наверное, я не мудрый, раз так и не сумел в свое время проявить уважение к страху и сильно его обидел своими пренебрежением и грубостью, позволив превратиться в чудовище.
Наверное. Сомнений много, но в одном я уверен точно: много лет подряд со всем этим мириться было проще и легче, чем с тем, что ко мне теперь относится еще одно слово. И с этим словом хочется биться ногами о стенку, хлопать ладонями по прозрачным стеклам моего сосуда. Пытаться что-то исправить. Грустно и гнусно, потому что выглядит так, будто я спохватился слишком поздно. Понял страх только теперь, когда мне что-то от него понадобилось. Что-то – это конкретное