Скажи мне хоть что-нибудь, пожалуйста, Чоннэ, иначе я не выдержу этого разговора!
– Он мне не нравится.
Твои друзья не в курсе, но это шифр.
– В смысле?
В смысле эта реплика означает «я – патологический лгун». Конечно, твои друзья не в курсе. Именно поэтому Лиен, подумав пару секунд, честно уточняет:
– Ты натурал?
Именно поэтому лгун согласно кивает.
– Серьезно? – Вижу впервые, как удивляется Юнин. Брови вверх, движутся мышцы висков и вместе с ними очки. Лгун согласно кивает.
Я знаю, что не нужно. Что можно сказать правду, что надо ее сказать, но внутри все протестует. Внутри кто-то тащит ложь, как сослуживцы – раненого товарища – за ткань на плечах. И кровавая дорожка следом – моя привычка
врать.
– Тогда зачем ты поощрял его все эти месяцы? – Лиен хмурится. Он же ревнивец. А ревнивцам проще разозлиться.
– Я его не поощрял.
– Ты в этом уверен? – Юнин щурится.
– Абсолютно.
Ни капли.
– Ну, блядь. – Твои друзья почти синхронно убирают руки со стола и бросают себе на колени. – И что теперь делать? – Ловят взгляды друг друга. – Выходит, он поэтому такой расстроенный.
Юнин вздыхает, проводя ладонями по волосам. Но он не сдается. Косится на меня и недоверчиво интересуется:
– Стопроцентный натурал?
Быть честным или врать? Если вдуматься, вот самый важный вопрос. Я по глазам вижу: это мне второй шанс. Оправдайся. Измени показания.
– Зачем этот разговор? – талдычу, как попугай, в третий раз, но это для меня единственный компромисс между повторной ложью и неожиданной сменой позиции.
– Затем, что Джей сам не свой, понимаешь? – Лиен напирает, обильно жестикулируя. – Пары пропускает, валяется в постели, отмалчивается и всех нас игнорирует. Не знаю, что ты ему сказал в ваш последний разговор, но не мог бы ты… как-то… не знаю, поговорить с ним еще раз?
Что за глупости они говорят?
Поговорить еще раз? Почему им не пришло в голову, что я не просто ломаюсь, пользуясь знаменитой поведенческой моделью «hard to get»[24]? У меня же совсем другая! Я зову ее «if I could, I would». If I could, I would have given myself to you the day you had asked me to[25]. Почему им не приходит подобное в голову?
– Зачем? Это ничего не изменит.
– Да, – они снова почти синхронно кивают. – Но он сказал, что ты не хочешь с ним разговаривать. И вот если ты все-таки поговоришь, уверен, он перестанет киснуть.
– Прошло всего четыре дня. Просто подождите немного, – говорю, а не хочу. – Все вернется в привычное вам русло.
Больно от слов не так мимолетно, как при упоминании Стеллы Лонг: не ревностно упрямо, а скуляще тошнотворно.
– Если не вернется, ты поговоришь?
Они смотрят на меня пристально-пристально и не обращают никакого внимания на звонок.
– Ну, чего тебе стоит, чувак?
Не знаю. Жизни, может. Только зачем она, если вдуматься? Да?
– Итан.
Юнин зовет по имени. Его голос на твой совсем не похож. Дух не захватывает. Мой цепкими лапами твоего. Конечно. Трудно перехватить то, что уже захвачено.
– Я постараюсь.
Они уходят, Чоннэ, а я остаюсь. Если ты не ходишь никуда, мне зачем? Я очень,
очень-очень
по тебе
скучаю.
Я не хочу, но начал. Я не хочу, но каждый раз ищу тебя глазами в коридорах. В столовой. На улице. Я не хочу, но ты начинаешь мои дни сообщениями.
Можно мне подойти к тебе сегодня?
Я не хочу, но читаю, оставляя без ответа. Ты откуда-то понимаешь, что в моем случае молчание – не знак согласия.
Ты начинаешь сообщениями и мои ночи.
Можно мне погулять с тобой сейчас?
А на расстоянии?
Впереди? Чтобы тебя не пугали шаги?
Итан, пожалуйста. Разреши подойти.
Чоннэ, пожалуйста, хватит!
Я ведь теперь боюсь того дня, когда ты прекратишь писать и спрашивать! Я же больной на голову, разве ты не понимаешь? Я соткан из заморочек и дурных истеричных страхов. Я очень сложный даже для самого себя. Листающего этот наш чат, в котором лишь одни твои вопросы и просьбы. Лишь твои буквы и тона. Ты один.
Как же я тебя сильно-сильно!
Как же нужно было сжать бумажный стакан, если чай выплеснулся на стол?
– Плохой день?
А какой сегодня день? Пятница? Точно. Второй час дня. Я не пошел на пары. Я никуда не пошел даже ночью. Я остался в комнате.
Марк спал, а я плакал. Желтая лампа с моей стороны бродила по стенам пятнистыми тенями из детства. Как тогда, из них вырастала чернота – мужские руки и мужские волосы становились ползающими великанами. Они съедали лампу, одеяло, книги, рюкзак, а потом меня. Я выключил лампу, и в темноте мерещились шаги. Будто в коридоре сотни монстров, и впервые за все время я дал им себя обнаружить этим неразумным переключением светильника. Я не знаю, почему остался. Почему не пошел, как всегда, на улицу. Я не знаю, что со мной происходит.
Это называется тоска? Я по тебе тоскую? Я хочу причинить себе побольше боли? Это поведение всех, кто порицает самих себя? Это и есть подсознательное желание добить? Что это такое?!
– Эй, я здесь.
Вижу. Только вопрос: почему здесь?
– Ты всегда такой неразговорчивый?
Коди Бертон не пялится в смартфон и не говорит о графическом дизайне. Твой очередной приятель сверлит настойчивым взглядом, тоже разбивая купол моего привычного одиночества.
– Всегда. – Я тянусь к салфеткам, протираю стол и собственные пальцы. Замечаю, что испачкал рукава серой толстовки.
– Тогда ближе к делу. – Коди подбирается, опираясь на сложенные на столе руки, и пытается, наверное, подавить меня взглядом. – Мой сосед влюблен в тебя по уши, и я хочу знать, почему ты не хочешь дать ему шанс?
У меня нет сил удивляться. Какой смысл? Я мну мокрые салфетки в руках и смотрю на свое отражение в экране смартфона:
– У вас в порядке вещей лезть не в свое дело?
– Ну, так что? – Ни секунды на анализ. Я поднимаю голову, а он все также сидит и все также смотрит. Словно не было моей реплики. Такой самодовольный наглец, очень влюбленный в себя и свои привычки. Как к такому не проникнуться симпатией? – Джей тебе не нравится? У тебя кто-то есть? Ты не по мальчикам? Что не так?
Все не так. Вот, например, Доминик. Он сидит через три стола от меня и наблюдает за тем, как проходит здесь то, что проходит. Почему это происходит? Я очень хочу, чтобы не происходило. Знаешь, как тяжело собирать свой купол снова и снова по тем мелким кусочкам, что оставляют твои друзья под моими ступнями?
– Ты в курсе, что он ни с кем не трахается из-за тебя? – Коди Бертон совсем не похож на Юнина и Лиена. У него ни акцента, ни попытки быть тактичным. Ничего. – Он совсем уже сдурел, ночами за тобой шляется, как идиот. Я вообще-то давно об этом знаю, просто не говорил никому, пока он сам не раскололся.
В закусочной сегодня много мартовского солнца. Но Коди не щурится. Я, наверное, тоже. Звуков много, как и запахов, но для того, кто ночью видел монстров, даже в надписи «осторожно: горячо» кроется самая настоящая опасность.
Мне неуютно. Я по тебе скучаю. Я очень к тебе хочу. Мне жутко из-за этого страшно.
– Я подозреваю, что у тебя есть какая-то причина его динамить, но советую ее пересмотреть. – По-моему, Коди прекрасно видит, что я неважно себя чувствую. Что-то заставляет его убрать руки со стола, выпрямиться и сменить тактику. – Но если твое «нет» окончательно, приди и скажи ему это еще раз как-то помягче, что ли. Он не выходит из комнаты всю неделю.
Я сегодня спал лишь тридцать минут. Мне снилось, как мы целуемся. Ты кусал мне губы, было больно, я подбородком ощущал, как стекает кровь, но не отстранялся. Я проснулся возбужденный.
Марка уже не было, и я мог бы помочь себе рукой, но не смог прикоснуться. Потом я плакал и думал, как жалко выгляжу. Пока плачу, скулю и трусь собственным членом о бугры скомканного одеяла, чтобы сбросить напряжение. Много о чем думал.
Например, что возбудился от сна, в котором ты целовал меня. Но больше всего о том, что вообще возбудился. И что ты выиграл в тот раз, когда взял меня на слабо. Потому что я по тебе скучаю. Как сумасшедший. Очень-очень.
Слышишь? Я скучаю так сильно, что тело принимает тоску по тебе за команду мозга тянуться к тебе любыми способами.
– Наша комната во втором корпусе, если что. Четвертый этаж, четыре три восемь. – Коди Бертон встает из-за стола, привлекая внимание к слишком ярким бордовым джинсам. Как и Юнин, прежде чем уйти, этот твой друг тоже ищет что-то за решетками моих ресниц. – Поговори с ним, сделай милость.
Милость – это что? Доброе, человеколюбивое отношение. Должна быть доброта себе в ущерб? Мне двадцать три, и я знаю, что ответ отрицательный. Только что от этого проку, если я в любом случае маюсь.
Мы так не договаривались. «Оставь меня в покое» не означает «исчезни из поля зрения». Мне нужно тебя видеть. Это же понятно? Мне нужно, чтобы как прежде! До того дня в январе, когда ты за мной побежал, нагнал и врезался словом.
Ты всегда меня нагоняешь. Как в субботу. Когда меня парализовало страхом.
Мне сейчас думается: если я, смотря это видео, перестаю быть собой, то ты наверняка тоже что-то почувствовал, так? И хотел озвучить. Выговориться. А я не позволил. Испугался, не дал тебе ничего сказать. Ведь самое худшее – это далеко не слово. Это миг, когда чужие глаза начинают смотреть на тебя иначе. Когда взгляд меняется. Зеркалит душу и все показывает, как есть.
Что мне сделать теперь, когда я понимаю свои ошибки? Дать тебе высказаться? Или высказаться самому? Я же могу ответить на твои сообщения! Все изложить иначе. Как просят твои друзья, не подозревая, в чем проблема. Дать тебе возможность. Могу?
Могу же? Что в этом сложного, да? Открыть чат и написать. Потом отправить и трястись в нервном ожидании. Ожидании чего? Взрыва земной коры, вероятно. Как еще справиться с чувством упрямого тяготения, если не поставить ему преградой глобальную катастрофу?