– Я… – зачем-то отводишь взгляд и бегло осматриваешь комнату. Потом себя: понимаешь, что без рубашки, шаришь в изножье кровати, – у меня нет настроения.
– Это как-то связано со мной?
Ты находишь футболку и не смотришь на меня:
– Напрямую.
– Твои друзья просили отказать тебе помягче.
– Отказать мне помягче? – просовываешь руки в застиранную серую ткань.
А я просто киваю:
– Не знаю, каким образом, но я готов попытаться.
– Я не хочу, – ты застываешь, и выражение лица меняется так резко и поспешно, что на какой-то краткий миг я теряюсь, – чтобы ты пытался.
Под цепями слишком решительного взгляда хочется солгать. Приврать. Не выдавать, но что я могу поделать с этой упрямой невоспитанной радостью, которую я не способен контролировать? Которая просто переливается из какого-то сосуда внутри меня, вызывая щекотку от груди до живота.
– Чоннэ. – Внешне, хочется верить, я невозмутим. – Не нужно ничего говорить. Не усложняй мне задачу, я тебя очень прошу.
Было бы слишком просто, замолкни ты и смирись. Куда проще, чем сейчас, когда нетерпеливо сдвигаешься на самый край постели:
– Итан, д…
– Пожалуйста, – я обдумал все свои реплики, пока сидел на подоконнике этажом выше. А вот к этим – твоим – у меня никакого плана! Остановись!
– Я буду тем, кем захочешь. Только позволь остаться рядом.
И взгляд такой… просящий, такой несправедливый! Ты весь такой. Такой сонный, такой нежный, такой лохматый. На левой щеке отпечатки сна, а волосы – абсолютный взрыв неидеальных прядей, потерявших свои неестественные пружины, наверное, еще вчера. Ты такой… настоящий, человеческий, из плоти и крови, а мне – патологическому фантазеру – не хватает выдержки, здравого смысла, всего-всего, и потому, глядя в твои глаза, кажется, совершенно точно кажется, будто в них космическая чернота, та самая, что над головой в самом крупном планетарии.
Я бы мог представить, что вся твоя кожа посыпана звездной пылью: всего одно прикосновение – и на моих пальцах замерцают гранулы серебра. Пока я в тебя смотрю, то кажусь себе еще безумнее, чем есть, но именно в этот миг, посреди небесно-химической реакции, это не вызывает во мне ни капли стыда.
– Ты знаешь, что во время войны в Ираке американские саперы обезвреживали самодельные взрывные устройства?
Наверное, это нормально: уметь находиться в нескольких местах одновременно. Невесомости космоса, букете красок общежития в Бостоне и бело-серых камнях одного из государств на Ближнем Востоке. Говорят, что все мы на самом деле в десятках мест одновременно, если учитывать, из чего созданы наши тела и что из себя представляют души.
– Они были запрятаны повсюду, и это была чертовски сложная задача – все сделать идеально, не подорвавшись. – Ты ловишь мои слова щеками, уголками губ, ресницами, всем. Это невероятно приятно и слишком остро режет где-то в районе желудка. – Может, ты опытен до высших чинов, но все равно не знаешь никогда, как все пройдет: получится, не получится. – А я уже начал и не могу закончить. Мысли и образы в моей голове всегда приходят без приглашения, но для каждого готово место. – Так вот со мной точно так же, Чоннэ. – Моя суть как Ближний Восток: – Все люди – моя опасная зона, полная зарытой взрывчатки.
Ты все смотришь и смотришь, а после голова опускается и взгляд куда-то к моим ногам.
– Я понимаю, что ты боишься, – негромко, деликатно, легкой инъекцией. – Но мы можем… – и опять этот взгляд. Несправедливый, – можем побыть друзьями. Столько, сколько нужно, чтобы ты понял, что я никуда не денусь.
Это компромисс или глупость? Какая разница.
– Друзья – это оранжевый код.
Крепкая дружба – иногда из тысячи один человек. Ищи, живи. Будет девятьсот девяносто девять попыток. А у меня не будет. У меня восемьдесят восемь шагов и двадцать три года – я достаточно вырос, чтобы в следующий раз в состоянии аффекта завершить самоубийство.
Говорю же, упрямец, беги от меня и не топчись лишний раз на этом негостеприимном минном поле.
– Я понимаю, что те…
– Не понимаешь, – я возражаю даже мотанием головы. Одним. Резким. Безотлагательным.
Ты смотришь уже без мольбы и вдруг дышишь гораздо тяжелее. Я слышу тебя громче сквозняка, громче далеких отзвуков чьих-то шин, голосов и шагов.
– А ты меня разве понимаешь?
Спрашиваешь, а лицо снова прячется за обликом каменного фасада горы Рашмор.
– Что?
– Ты. Меня понимаешь?
Нет, но я хочу.
– Объясни.
– Объяснить что? – И выпрямляешься, слегка задирая голову. На какой-то миг смотришь на меня сверху вниз из-под пушистых кистей ресниц. – Что я всю жизнь считал себя во всех смыслах охуенным, а тебя увидел тогда на кухне у Дугласа – и все как будто наизнанку? Как впервые в жизни побоялся подойти. Впервые струсил, опасаясь, что не понравлюсь, что ты натурал или что уже занят кем-то. – Пытаюсь приклеиться к стулу плечом и не сжимать пальцы до белизны. – Я могу объяснить, как узнал, что у нас переплетаются курсы и куча смежных пар, и решил дать себе время. Думал, ты присмотришься ко мне, услышишь, заметишь, привыкнешь. – Ты жмешь плечами, ты такой вдруг отчаянно грустный, отстраненно обиженный, что сбиваешь с толку. – А потом стало понятно, насколько ты это ты, и я начал жутко загоняться. Не знал, как подступиться, считал, что не дотягиваю, не подхожу, не смогу тебя заинтересовать. – Ты отводишь взгляд. Скребешь им по полу с кислой недоулыбкой на губах и снова горбишься, склоняешься, падая локтями на колени. – Ты сбил до нуля всю мою самооценку. Все сто процентов, с которыми я жил до того дня, как тебя увидел. – Когда ты вздыхаешь, я смотрю, а пальцы пульсируют, хотят дотянуться до черного беспорядка волос, до этой макушки и плеч, опущенных под воду моей напускной сдержанности. – И это не просто слова. – И не просто эгоизм, вижу. – Я до сих пор не могу это объяснить. Как посмотрел на тебя на той кухне, не видя толком ни лица, ни, откровенно говоря, точного пола, а уже почувствовал то, что… – ухмылка выходит слабая, – знаешь, в книжках пишут девчачьих, – и немного как будто смущенная, – что ты мой чертов принц.
Хорошо, что ты на меня не смотришь. Потому что у меня… я… кажется, как будто сломаюсь сейчас и запрыгаю по полу шестеренками, платами, шурупами. Покачусь, застревая в щелях и хороня себя в пыльной черноте под кроватью.
Твои слова немного похожи на звуковые удары. Те самые – от взрывных устройств, что разносят другие в щепки.
– Ты помнишь, в первый наш разговор я сказал, что не люблю, когда мной манипулируют? – Ты все-таки поднимаешь взгляд, только краткий: чтобы увидеть, как киваю. Это машинально, потому что действительно помню. Конечно, помню, Чоннэ! Найди хоть что-то, что я о тебе забыл, и я добровольно залезу под кровать. – Так вот это тоже не просто слова. Я не люблю подчиняться. Я очень взбалмошный и свободолюбивый. До абсурда. – Ты словно не соглашаешься с самим собой, кратко мотаешь головой. – Мне никогда никто не указ, с детства, и у меня из-за этого столько проблем было, родители даже к детскому психологу водили. Я гребаный символ анархизма, Итан, и, может, по мне не скажешь, но я очень гордый, – ты говоришь слишком быстро, так, что теперь громко вдыхаешь, а я вижу, что в тебе сейчас что-то вибрирует, пробивается, расшатывается. – Но ты… – когда глаза прекращают свой бег по узким тропам под нашими ногами и снова встречаются с моими, я не могу оставаться в той статичной позе, какую выбрал, и невольно, податливо выпрямляюсь, лишь бы ты понял, что я слушаю, я слышу, я такой внимательный, родной, что печатаю твои слова на изнанке кожи, чтобы были татуировкой изнутри, – я не знаю, как ты это делаешь, как усмиряешь во мне сопротивление… гордыню и… всю ту спесь, которую никто никогда не мог побороть. И возможно, тебе не очень понятно, что это значит для меня, что ты значишь. – Эта краткая пауза оборванной речи знаменуется звенящей тишиной, за которой мне ничего не слышно, кроме твоего частого дыхания, и не видно в плену того самого упрямого уговаривающего взгляда. – Может быть, я немного перебарщиваю, но хочу, чтобы было понятно: я никогда в жизни, Итан, никогда, – ты разобщаешь слова интонацией, – в жизни, – расширяешь паузы, с каждой вжимаясь в меня зрачками, – не мог даже на секунду допустить, что когда-нибудь буду готов ползать перед кем-то на коленях и умолять. Но с тобой это как будто не имеет значения. Потому что я… особенно теперь, когда ты позволил окончательно узнать тебя, – снова спасительный вдох, – я, черт возьми, готов бегать за тобой всю жизнь.
Хватит. Пожалуйста… Я же… посмотри, ничего не могу сделать с глазами, с легкими, с сердцем. Мне кажется, у меня температура. Ты говоришь эти свои слова, а у меня стрелка термометра скачет, как полоумная. Я здесь пытаюсь владеть чертовой ситуацией. Я, Чоннэ! А выходит, что все вверх дном, выходит так, что владеешь ты! Всем. Начиная с меня и мной заканчивая.
– Я хочу, чтобы ты понимал, что мне не претит мысль власти надо мной, только если это будешь ты. – Нет, нет, нет, прошу, посмотри на меня! Какая власть… упрямое мое чудо… я же себя не могу контролировать, я же себя в руках не держу, куда ты протягиваешь свои? Ты ведь протягиваешь. И замолкаешь на секунды, кажущиеся мне достаточными, чтобы вскочить и сбежать. Только я сижу. Я, дурак, продолжаю сидеть, и под твоим странным, никогда прежде мной не виданным взглядом что-то падает во мне, щелкает или рушится. Вместе с потоком сильного ветра из приоткрытого окна. – Я сейчас скажу тебе странные вещи, но ты сам просил объяснить. – Стопка учебников насильно сдвигается, и один или два падают, грохочут, а ты не даешь отвлечься, даже машинально обернуться: тянешь ко мне руки. – У меня постоянное чувство какого-то смиренного желания внутри, – ладонями покрываешь предплечья, – наверное, такие были у преданных солдат, и, может, это ненормально, но откуда нам знать, кем мы были друг другу тысячи лет назад, правда же? – и жадно ищешь подтверждение в моих глазах. – Может, ты серьезно был принцем эльфов, а я – твоей личной охраной? – у тебя глаза горят безумным блеском, пока ладони слегка сжимают мне плечи. – Может, я любил тебя больше, чем мне было положено. И поэтому сейчас чувствую себя так. – Я ловлю тебя губами, щеками, ресницами. Я хочу сказать, что слышу тебя, не считаю сумасшедшим или чрезмерно впечатлительным, я хочу, чтобы ты знал: все, что тебе захочется сказать, что бы это ни было, даже то, что другие сочтут сущей нелепицей, я выслушаю и впитаю каждой частью себя. – Но на самом деле все это неважно, совсем не важно, потому что… это не та причина, по которой я хочу быть с тобой, это даже не причина, – ладони спускаются к локтям, потом ниже, кутая пальцами мои запястья, – но ты должен понять: только что-то большее, чем влечение и интерес, может так на меня влиять. И если я уже почти три года влюблен в тебя на расстоянии, как я могу перестать теперь, когда я так близко? – А потом ты опускаешь глаза на наши руки, немного молчишь, рассматривая, как собственные пальцы пробиваются сквозь браслеты и мягко движутся по тропам выпуклых линий моих некогда вскрытых резервуаров. – Ты значишь для меня слишком много, чтобы я вдруг перегорел и так просто принял твой отказ.