В моем измерении – мертвая тишина, в твоем – живая. Мне не видно, чем ты занят и занят ли ты вообще. Наверное, сидишь так же прямо и, может, тоже смотришь в очередную фальшивую бесконечность. Небо с морем – дети фальшивомонетчиков. Или иллюзионистов. Под масками добропорядочных разработчиков видеоигр.
Король теряет интерес к миру после третьей сигареты. Говорят, они убивают. В моем случае это будешь либо ты, либо Ури.
На фоне звуки привычной картины мира с ее звуковыми дорожками к каждой песчинке. А еще мы слышим тебя. Сначала разбираешься с коробками, собираешь, наверное, мусор, стучишь подошвами, исчезаешь. Возвращаешься. Гремит слегка вторая цепочка сидений: скорее всего, ложишься тоже.
А Ури тушит сигареты в оторванной крышке от пачки, закрывает глаза, мерзнет и почти не двигается. По-моему, один раз мы проваливаемся в сон, а в другой король напевает свою любимую песню.
Уходит он как всегда так, словно проваливается в сон, уже видя картинки, но после отчего-то резко обратно в явь. Без часов я не могу сказать, сколько прошло времени. Возможно, час. Возможно, два. Знаю только, что во рту сухой никотиновый призрак ходит сквозь стены, прыгает ребенком по всему ряду зубов и взывает быстрее смыть его в пищевод чем-то посерьезнее слюны.
Я откашливаюсь сразу же, как касаюсь подошвой деревянного пола. Ощущения неприятные. Ворчит переполненный желудок, давит тяжестью голова, чешутся руки от рассыпающейся краски. Я слегка ослабляю шарф и пытаюсь на тебя не смотреть. Знаю, что ты садишься, когда я встаю. Наверное, изучаешь с ног до головы, пока жадно глотаю остатки колы и совсем не забочусь о том, чтобы сдержать соответствующий глухой отклик моего недовольного желудка.
Потом я слышу море. Уже сам. Как если бы заснул дома, а проснулся уже вот здесь. Неожиданно, настороженно и подозрительно. Наверное, так я выгляжу, когда резко смотрю через плечо на рутинные качели вод в двадцати метрах от меня.
Думаю, сейчас полдень. Начало первого. Примерно. Где-то там все-таки есть громадная звезда, играющая важную роль в жизни каждого из нас, но плотная вата облаков собирается в кучи, наверное, они митингуют, может быть, протестуют или идут парадом. Немного унылым и безвкусным.
И день за этой массой совсем не зрелый, совершенно недокрашенный, безвольно серо-оливковый. В этих цветах я – непредвиденное пятно пробных росписей в канцелярском магазине.
– Итан?
Но у меня есть имя. Оно тянется к спине канатом твоего яркого голоса. У меня есть ты. Хитро, нагло, беспардонно. И ненадолго.
Я подхожу к парапету, прячу руки в теплые карманы. А впереди слабая рябь от ветра. Полотно волнистого узора уходит как всегда далеко, рождая философию агностицизма.
20
Я не считаю, что за почти шестьсот лет мне удалось окончательно и бесповоротно сформировать свое мировоззрение. Есть Бог, нет Бога или люди априори не могут знать о нем что-либо достоверное. Мир имеет начало во времени и ограничен в пространстве или непознаваем до такой степени, что ни у кого из нас не может быть и тени представления об истинной сущности вещей. Я не знаю.
Но иногда знать мне очень хочется. А порой интерес угасает, и вспыхивает полнейшее равнодушие ко всем этим экзистенциальным задачкам. Вот как сейчас. Я знаю точно по образам в моей голове. Если я в фазе равнодушия, то легко представляю, как тону ботинками в песке и ежусь, едва ледяная вода цапает за ступни. В воображении ступаю все дальше, шаг за шагом, слушаю всплески, ловлю пальцами узоры ветра и, когда глубина лижет мне шею, не останавливаюсь до тех пор, пока колечко воды не сомкнется над моей макушкой.
В серии компьютерных игр о расследованиях Нэнси Дрю, когда детектив умирает, всегда появляется надпись по типу «хорошая новость: реликвия осталась цела. Плохая: вы погибли». Мне кажется, в конце этой моей игры, при условии, конечно, что я опускаюсь на дно и тону, в графе «хорошая новость» будет какая-нибудь насмешливая дребедень вроде «никто не обвинит вас в краже молний, потому что вы явно не Перси Джексон [26]».
Ну какая еще хорошая новость может меня ожидать? И если это самоубийство, какая будет плохая? «Вы умерли» не годится. Для истинного самоубийцы это как раз новость хорошая. А вот плохая, возможно, как раз тот факт, что он не Перси Джексон. Просто потому что – говорю как потенциальный самоубийца – если бы я узнал, что есть лагерь для полубогов, что вообще есть боги и они, о, новость, любвеобильны, я бы повременил со смертью. На немного уж точно. Хотя бы потому что это шанс познать хоть чуточку достоверную суть вещей и сделать мир менее непостижимым. И плевать, что все эти открытия начались бы с по-человечески абсурдной рутины – обвинения в воровстве.
Но так как полубоги – это большая роскошь для мирового однообразия, в своем воображении я так и остаюсь на дне, не сумев задержать дыхание и на три минуты. И где-то здесь, после воспоминаний о расследованиях молодых детективов и приключениях полубогов, я наконец вдруг понимаю, что на самом деле совсем себя не берегу. Из одного только образа, какой возник при взгляде на океан, видно, что самосохранение во мне исключительно инстинктивное.
– У меня не получается на тебя злиться. – Я оборачиваюсь и опираюсь о парапет поясницей, цепляясь за него руками.
– Что?
Мне претит людская наглость. А твоя только сбивает с толку, как неожиданный залп в зеленой зоне посреди ночи. Никогда не знаешь, насколько далеко простирается человеческая хитрость и в какой момент из живой души ты превращаешься в пластмассовое средство достижения желаемого. Именно поэтому я боюсь человеческой хитрости.
А твоя. На твою я не успеваю реагировать. Это странное ощущение. Когда заочно прощается все, пока преобладает чертов восторг от встречи.
– Ты спросил, как сильно твой поступок разозлит меня, – говорю чуть громче и на тебя не смотрю. Обвожу глазами резиновые носки своих утиных ботинок. – У меня не выходит. Злиться.
– Прости меня. – Буквы-попрошайки подползают к моей обуви, дергают за штанину. – Я боялся, если приду к тебе, ты меня не впустишь.
– Я бы не смог.
– Что именно?
– Не открыть тебе дверь, – насколько честным мне можно быть? – Или закрыть ее перед тобой.
– Если не хочешь, чтобы я был рядом, почему не можешь закрыть передо мной дверь?
Ты задаешь правильные вопросы. И сам это знаешь. Голос осторожный, но ровный, непоколебимый.
– Что ты хочешь услышать?
– Правду.
Если сказать «потому что я добрый и вежливый», ты поверишь? Или «ты хороший человек, а перед хорошими людьми нельзя закрывать двери»? Перед плохими на самом деле тоже. Они от этого портятся еще больше, так что все это дурные варианты ответа. Неподходящие. Неправдивые.
– Ты слишком дорог мне, чтобы я смог жить с воспоминанием о том взгляде, каким ты посмотришь за секунду до того, как дверь захлопнется.
Вот поэтому.
– Это… – свистит ветер совсем немного, сбрасывая с груди один из концов пропитанного тобой шарфа, – правда?
Правильно. Со мной нужно уточнять. Со мной всегда придется сомневаться.
– Правда в том, что я болен, Чоннэ.
– Все больны. Ты сам говорил. Кто-то ручки дергает, кто-то – душит.
Ты слушал. Ты всегда самоотверженно слушаешь. Так почему никак не услышишь? Самого важного. Ради этого я все-таки поднимаю голову:
– А я, – и ловлю твой упрямый взгляд, – буду душить тебя.
Ты склоняешь голову. Она измотанно падает, как после безрезультатных попыток до кого-нибудь достучаться. Наверное, ты вздыхаешь. Тяжело. И, возможно, тоже считаешь меня упертым. Локти, как всегда, упираются в колени, а ладонями тянешься к лицу, чтобы разгладить, чтобы перезагрузиться. Постепенно пальцы вплетаются в волосы и небрежно убирают их назад, лишь бы не мешали тебе опять найти мои глаза и с какой-то категоричностью спросить:
– Ты был в отношениях?
Это не настоящий вопрос. Здесь кроется поступательная отповедь.
– Мне и не нужно, чтобы знать, как все будет, – как дурной, принимаю вызов. – Однажды ты устанешь, тебе перестанет хватать воздуха, и ты уйдешь подышать им в другом месте. В другом месте тебе понравится больше. Ты поймешь, что бывают нормальные партнеры, и постепенно слиняешь. – Голос начинает звенеть. Выдает сорняки тревоги. – Я знаю людей. Вы полиаморны и не любите возиться.
Ты сразу же выпрямляешься, я по глазам вижу, каким твердым будет твой голос:
– Мы полиаморны и не хотим возиться, пока не полюбили. Когда мы любим, мы даже не замечаем, что возимся. Потому что с теми, кого любят, не возятся, Итан. – Ветер так и норовит набросить волосы обратно на глаза, но ты не замечаешь. – О них заботятся. Какими бы они ни были. Вам бы следовало это знать, ваше королевское высочество.
Рваные паузы этого обращения ты пропитал упреком. Вымазал каждую букву, каждый слог и звучание. И это яркое замечание, и то, как ты смотришь, и все, о чем пару часов назад рассуждал Ури, и весь мой немыслимый к тебе магнетизм, – все расшатывает меня изнутри. И что-то лопается в груди, потом в животе, задевается, и становится вдруг жутко пусто, кисло, страшно, зыбко. Наживую вскрыто.
Совершенно инстинктивно обнимаю себя руками и не могу понять, нащупать, вспомнить,
чего же я добиваюсь. Я… пытаюсь себя сберечь? Я? Эльф, вечно воображающий разнообразные процессы самоликвидации? Сберечь? Да я ведь даже не знаю, имеет ли мир начало и заканчивается ли пространство вокруг меня. Встречает после смерти Бог или колыбель из космического пепла. Если я даже не верю в расходность жизни, считая, что она повторяется из раза в раз. Если мне не знакомо и не понятно желание трястись над собственным телом, таскать повсюду металлические нитки с острыми спицами, ипохондриком кидаться зашивать даже мелкую царапину, боясь, что через нее непременно вытечет прочь душа.
Да я даже не считаю, что стоит беречь себя ради цели и слишком ревностно воспевать ее важность. Однажды яркость Солнца возрастет, и вода исчезнет с поверхности планеты, и больше не будет здесь тех форм жизни, к каким мы принадлежим со своими целями и без них в равной степени.