– Ты же понимаешь, что есть вещи, которые я не смогу тебе дать?
– Это какие же?
Пушистые волосы путаются в таких же пушистых ресницах. В твоих глазах я вполне могу рассмотреть себя. Может быть, даже вспомнить, что мой подбородок в краске. Что мое сердце в тебе, а твое – вот здесь – протянуто. Просишь взять. Упрямо, уперто, закостенело, настойчиво. Бери, говоришь, делай, что хочешь. Заверни в свою проблемную грудь, закрой своими шаткими ребрами.
И это мне говорят, что я не в своем уме. Остается только держать твой ясный неукротимый взгляд пару долгих секунд. А потом собрать изворотливый ответ:
– Вещи физического характера.
Ты держишься с секунду, прежде чем парировать колким замечанием:
– А кто только что предлагал мне секс?
Я отворачиваюсь, едва не цокая. А очень хочется. Поцокать и хоть раз тебя переговорить.
– Я понял, что тебе сложно, Итан.
Снова прячу губы в тонкой шерсти твоего шарфа:
– Да неужели… – бормочу под нос, возвращаясь глазами к обуви. Теперь уже к твоим черным совсем не поношенным кедам.
– Тебе неприятна идея поцелуев, потому что ты запомнил их как принуждение, – говоришь осторожно. Но внятно. Я понимаю и чувствую: ты не раз об этом размышлял. – Уверен, ты понимаешь, что насильственные поцелуи даже близко не стоят с теми, какие желаешь сам. Я могу показать, что все будет иначе, если ты привыкнешь ко мне и сам захочешь. – Ладони вдруг обхватывают мою голову. Бережно поправляют шапку. Ты заметил, что она сильно сползла на глаза. – Я хочу, чтобы ты узнал, что бывает по-другому. Что бывает приятно.
С какой стати вроде бы, да? А с самой простой. Скажи, чтобы получить тебя в дар, требуется иметь семь прожитых жизней? Так будет всегда? Это восьмая. А потом с девятой по пятнадцатую я буду один, и, только родившись в шестнадцатый раз, смогу встретить тебя снова? Или я
мог бы…
…мог бы все-таки взять твое сердце. И тогда в каждой следующей, начиная с девятой, ты обязательно будешь находить меня и спасать? Еще девятьсот девяносто два раза? А потом по второму кругу?
– Я знаю, что вызываю у тебя сексуальное влечение. Я это видел, – ты не останавливаешься, ты говоришь. А я смотрю на кеды, только на них. Образы не атакуют и не пугают, но я боюсь поднимать взгляд. Боюсь шевелиться. – И что тебе сложно трогать себя и ты не хочешь, чтобы это делал кто-то другой, я понимаю тоже. Если ты захочешь, эту проблему совсем нетрудно решить. Есть и другие способы… по этой части.
Не знаю, что ты делаешь со мной. Не знаю почему. И как. Тебе удается вот это.
– Не сомневаюсь, – я слегка приподнимаю подбородок, показывая губы, чтобы быстрее прикрыть растерянность язвительной маской, – что ты в них мастер, но мн…
– До того, как ты продолжишь гнуть эту линию предубеждений, – твой тон с легкой тенью наставлений, – должен напомнить, что прежде я ни перед кем не опускался на колени. Во всех смыслах.
Это. Это превращать брезгливого недотрогу, переполненного мерзкими образами прошлого и взрастившего в себе асексуальность, в маленького эльфа-подростка,
измазанного предательской краской щек.
– Все не так просто… – И я снова прячу пол-лица за теплой тканью с призраком твоих неувядающих формул.
– Ты можешь сесть на перила?
Твой вопрос обрушивается слишком неожиданно. Пугает машинально неизвестностью, невозможностью проследить логическую цепь.
– Не бойтесь, ваше высочество, – ты все видишь, стоит мне инстинктивно поднять голову из убежища и врезаться в твои глаза. – Просто сядьте.
Его высочество пугается на рефлексах. Осознанно тебя ни король, ни принц не боятся. Король бесстрашный по природе. А принц… С принцем еще проще. Он тебя любит.
Любит. Я это написал. Чернилами разговорчивой мысли. Немножко кровью. Немножко краской со щек. «Я его очень сильно люблю и люблю очень давно». Когда вернусь,
допишу.
А сейчас слегка подпрыгиваю и забираюсь, сгибая ноги, чтобы пятками опереться о кованые узоры. Поверхность узкая, но повязанная на поясе часть комбинезона – все равно что мягкая подушка. Ты совсем рядом. И легко успеваешь встать еще ближе, стоит мне только подпрыгнуть и развести колени. Ты мешаешь держать равновесие.
Поэтому машинально выпрямляюсь и цепляюсь за твою куртку на локтях.
– Держу.
Ты не врешь. Крепкие руки на моей талии не врут тоже. Как и глаза. Ты теперь ниже и смотришь, немного задрав голову, как-то пристально-пристально, слишком вдумчиво. А потом правая рука перемещается к вороту, и пальцы расстегивают первую пуговицу моей крупной джинсовки.
Я продолжаю цепляться за твои локти, стягивая ткань. Ты продолжаешь расстегивать пуговицы. Я ничего не боюсь. Только все равно дышу загнанно, обрывками, и все, что получается, это цепляться за твой неотвратимый взгляд. Он прямо в меня. Уравновешенный, стойкий, яркий. Он разговаривает. Укачивает. Что-то поет, убаюкивая.
Под полностью расстегнутую куртку не лезут ни ветер, ни соль. Все в стороне. Все неважно, кроме твоей ладони на моем животе. Она там выжидающе. Замерла, словно будущий отец возле беременной жены: ждет, когда кто-нибудь толкнется. Это так забавно, но мне не до смеха.
Ты перемещаешься взглядом по моим зрачкам, следишь, ловишь реакции. Собираешь серую ткань пальцами и тянешь вверх, высвобождая из переплетных рукавов комбинезона. Она легко тебе поддается. Тебе все поддается легко. Ты так, наверное, не думаешь, но я поддаюсь в первую очередь. Даже всем твоим манипуляциям. Хитростям. Приемам. Тому, как всегда горячие пальцы пробираются под футболку и выжигают мне кожу.
Зачем-то я выгибаюсь еще больше, дезориентируясь, но ты не врал, ты держишь. Вторая рука перемещается выше по спине, давит, поддерживает, и я совсем перестаю контролировать равновесие. Меня рассыпает точечными узорами от головы до лодыжек, стягивает непонятным чувством. Мне трудно его описать, я его не знал прежде, но, наверное, это… трепет. Он отражается на лице?
Скорее всего. Потому что ты рассматриваешь мое очень внимательно и только после тянешь ладонь выше. Она теплая, она мягкая, она сильная. Изучает пальцами даже мелкие складки живота, но мне некогда смущаться: я забываю дышать, перемещаю руки тебе на плечи в жалкой попытке справиться с нарастающим чем-то и снова ловлю твой взгляд, а ощущение от него совсем новое. Иное. Такое, будто от тебя пахнет не колой вовсе. А колдовством, дурманом, волшебным зельем. И я не падаю в этот котел только благодаря твоей руке на спине.
– Тебе… – у тебя тоже. Голос другой. С легким окрасом этого чего-то, вымоченного в колдовском зелье, – противно?
Я мотаю головой. Как ребенок: часто-часто. Ты улыбаешься. У тебя глаза мерцают. Будто снова по волшебству. И меня… меня заполняет нежностью. Невероятной, слегка удушающей нежностью. Она сбивает дыхание окончательно, и я тут же вдыхаю через рот.
А твоя рука покидает горячее логово под футболкой и ложится мне на колено. Улыбка остается тенью, заменяется прежней сосредоточенностью, и вот ты снова следишь за моей реакцией, смещаешь взгляд на губы, когда я в очередной раз через них выдыхаю. Ладонь медленно движется к бедру, сжимаясь несильно, пробирается под темно-синюю ткань повязанного верха и замирает.
– Сейчас, – ищешь ответы во взгляде, – неприятно?
А я снова совсем по-детски: нет-нет. Не лгу, не скрываю, не провинился. Я уже и сам слышу, как слишком часто дышу. И сжимаю твои плечи тоже слишком. Когда ты осторожно смещаешь ладонь к внутреннему бедру.
Это совсем не то же самое, что невольно зажать руки между коленей, чтобы сидеть удобнее или чтобы было куда их деть. Тысячи разных «или» – ничто в сравнении с тем, что это не мои руки и не мои пальцы в этом сверхличном пространстве. И не чужие. И не те. И не любые другие. А твои.
Сколько исключений ты хочешь во мне взрастить, Чоннэ? Скажи мне, как ты это делаешь? Обволакиваешь одним собой? Кутаешь, изрисовываешь? Да ты, черт возьми, меня переписываешь. Как целую большую программу. Что-то вводишь этими пальцами по чувствительным клавишам натянутой ткани, и я…
…я вспоминаю сегодняшнюю ночь. И темноту, и образ вот этих пышных ресниц, и мою руку в моем же личном пространстве в откровенной тоске по тебе. Я спрыгиваю, в спешке наступая на твои кеды.
Ты смотришь почти испуганно, плещешься волнением и уже размыкаешь губы. Хочешь начать извиняться, хочешь сказать, что виноват или перегнул палку. Но я быстро мотаю головой. Часто-часто. Как ребенок. Не лгу, не скрываю, не провинился.
Если только тем, что переполнился. И что среагировал. Малой дозой непривычной тесноты там, где я большую часть жизни мертвенно спокоен. Ты читаешь по взгляду: мне не противно, не неприятно, я просто растерялся. И теперь тычусь лбом в твое плечо. Закрываю глаза и все еще чувствую отпечатки глухих вибраций ниже перевязанных рукавов. А потом.
Потом твоя рука обхватывает мои плечи и прижимает ближе.
– Я найду подход. Если ты только захочешь, я научусь доставлять удовольствие в обход твоих травм. – Голос даже сквозь ткань ложится щекоткой там, где ты прижимаешься подбородком к моему виску. – Когда тебя любят, все совсем по-другому, Итан. Это прозвучит странно, но, если… когда-нибудь ты сможешь полюбить меня, где бы ни оказалась моя рука, тебе будет приятно. – Может и странно, но скажи, что есть невозможного для человека с твоим упорством? – Я хочу, чтобы ты это испытал. И, может быть, получится сделать новые образы ярче… тех.
И таким вот сердцем. Новые образы – новые паззлы. Если б мы были похожи на мозаику, что теряли бы без пары потерянных частей? Может, ничего. Она была бы неполной, но зато в нас всегда жила бы надежда, что все еще можно исправить.
Я выпрямляюсь, поднимая голову, нахожу твои глаза:
– Зачем тебе все это?..
Ты снова заботливо подтягиваешь мне шапку. А после ладони спускаются ниже и обхватывают лицо, на щеках разукрашенное розовой краской: