– Гражданская война коснулась тебя напрямую или косвенно? – выводы превращаются в очередной вопрос, и я покорно отвечаю:
– Напрямую.
– На чьей стороне ты был?
– Сегунат [28].
Мычишь и закономерно спрашиваешь:
– Не захотел признавать новую власть?
– Самураи были главным и самым привилегированным сословием, Чоннэ. – Ты это, конечно, знаешь. А я это когда-то пережил. Моя страна открыла двери миру. Моя семья пала жертвами новых идей. – А потом систему просто изменили, мы по щелчку перестали быть нужными и все потеряли.
Всегда кто-то теряет. Тогда и до сих пор.
– Я читал, некоторые начинали новую жизнь.
– Да. – Но для горячих воинов-гордецов это было все равно что покорное унижение. – Но ни я, ни мой отец не были созданы для торговли, чиновничества или преподавания. Ты же всегда чувствуешь, где твой путь. Если бы тогда я был мудр, то знал бы, что мое время просто закончилось. Даже не всех нас в целом. А именно мое. – Машинально выворачиваю руки тыльной стороной и черчу взглядом линии вытатуированных кардиограмм, спрятанных за пестрыми браслетами. – Я говорил, что не помню чувств, но знаю, что не представлял себе будущего и был полон одной только беспросветной ненависти. Все, что нам хотелось, это мстить. Моя самая короткая жизнь, если не считать той, которую я совсем не помню, и, наверное, только такой она и может быть.
Твоя рука останавливается на пояснице:
– Могу я спросить, как ты умер?
– Тебе будет несложно догадаться: я покончил с собой. Как многие из нас в тот же день, когда Токугава сдался и все кланы признали поражение[29]. – Улыбаюсь самому себе, собирая пальцы в вялые кулаки. – Наверное, это в каком-то смысле уже часть моей души – стремление убить свое тело.
– Тогда часть моей, наверное, не давать тебе этого сделать.
Я бы хотел возразить или, может, усмехнуться, чтобы скрыть истинные ощущения, но ты мне попросту не позволяешь. Твои губы на моем плече сплетаются с теплым дыханием – бисером по коже, и я непроизвольно сжимаю кулаки сильнее.
– Ты будешь жить долго, Итан.
Слова – толчки воздушных потоков мерными прыжками вниз к лопатке. Новый поцелуй, наверное, мажет йодовой сеткой бессонного змея саморазрушения.
– И счастливо. – Глаза закрываются сами, сам бы я не стал. Я бы как всегда пытался быть начеку, готовиться к потенциальной опасности, не расслабляться. Ты утверждаешь, что у меня над тобой океаны власти, только сейчас и постоянно я ощущаю лишь твою надо мной. – В жизни случается всякое, так что иногда будет сложно, иногда тяжело. – Чувствую, как диван позади прогибается: ты перемещаешься ближе. – Может, через десять лет планету захватят инопланетяне или она станет непригодна для жизни. – Может. А пока я втягиваю воздух резко и спешно, как если бы решил, что тону. Твой нос похож на сухую кисточку. Оказывается на моем затылке и снует из стороны в сторону ласковой-ласковой щекоткой. – Ты знаешь, как все изменчиво. Но, что бы там ни случилось… смена власти или очередной кризис, – ты отстраняешься, – во что бы ни превратился мир, – твоя рука подбирается к моему лицу, – я всегда буду рядом с тобой. Ты обернешься, – пальцы нежно прикасаются к подбородку и побуждают меня слегка повернуться, – и вот он я.
Я – это ты.
А ты – это морская чернота глаз, поймавших сейчас мои. Влажные губы всего в нескольких сантиметрах и жидкий шоколад застывших лент на висках. Ты – это квинтэссенция моего счастья и моего несчастья. Угрозы и безопасности. Дыхания и удушья. Ты – это вечная жизнь, что всегда почему-то выбирает мою такую же бесконечную вместо миллиарда других.
Хочу спросить, почему, но ты снова не позволяешь. И я замираю так же, как твои губы на моей щеке. Ты прикасаешься. Пальцами, губами, носом.
Краткий миг, который я вношу в себя по деталям, уликам, к каждой ставлю карточку с номером, слежу за последовательностью, чтобы потом проигрывать снова и снова.
– Какой ты теплый, господи, – шепчешь тихо-тихо.
Ты опускаешь руки на мои предплечья. Ты целуешь. С подбородка к шее, каждый сантиметр,
спешно, мокро, громко. И с каждым сопишь, учащаешь ритм, сбиваешь дыхание. В этом столько ярких цветов, столько сдержанной тайной силы, еще сонного напора, что я все сразу угадываю, ощущаю, понимаю. Ты понимаешь тоже.
Ты останавливаешься. Упираешься лбом мне в спину и дышишь так же громко, расстилая сахарные дорожки вдоль позвоночника.
– Ты сказал, татуировки три, – я слышу: пытаешься себя отвлечь.
– Мне нужно развернуться, чтобы показать.
Ты отстраняешься, позволяя поменять положение. Теперь я перед тобой. Глазами в мои не смотришь, сразу находишь татуировку. Не поднимаешь руку, не трогаешь. Просто рассматриваешь мелкую надпись под левой ключицей. Там короткое очевидное: Elf Prince.
А после ты сражаешься с самим собой. Садишься прямо, опираешься локтями о колени и смотришь в пол. Это выглядит странно, становится тихо, расплывчато щелкает стрелка на часах и клацает к миске с водой Хиро. А ты горбишься и на меня совсем не смотришь.
– Чоннэ.
– М-м?
Я повинуюсь внутреннему зуду беспокойства, сотням вопросов и искусанному хвосту способности себя накручивать:
– Скажи, ты часто мастурбируешь?
Когда вопрос уже в воздухе, пальцы сжимают кофту, зарываются по самые кисти. Стыдятся. Ты оборачиваешься медленно-медленно и не сразу поднимаешь голову. Смотришь куда-то на мои ступни в теплых черных носках и только после, прождав пару секунд, поднимаешь взгляд:
– Ты сейчас меня испытываешь?
Да разве я умею?
– Я не планировал, – особенно когда ты смотришь так устало и честно, – но теперь, наверное, да.
– И часто ты будешь так делать?
– Пока ты не сорвешься.
– Ты так хочешь от меня избавиться?
– Я так хочу, чтобы ты никогда не уходил.
Все это срывается с губ в неконтролируемом откровении. Я не слежу, не пытаюсь фильтровать, перестаю продумывать. Совсем открыт. Почему – не знаю. Наверное, что-то перегорело и выключилось под твоими пальцами, губами, под таким близким запахом и раздетой честностью. Может, мне очень-очень страшно.
– Я от тебя никуда не уйду, Итан.
Та же поза. То же упрямое постоянство – густая краска с твоих губ.
– А если тебе не понравится? – И я, пожалуй, такой же.
– Что именно?
Неуверенный. Пугливый. Склонный себя накручивать:
– Физическая часть.
В твоих глазах искрящееся недоумение. Абсолютно натуральное. Даже медлишь, прежде чем спросить:
– Ты серьезно об этом переживаешь?
– Я обо всем переживаю серьезно.
– Мне понравится, Итан, – отзываешься совершенно спокойно, – это даже не стоит обсуждать.
Может быть, не стоит обсуждать и то, что топчется нетерпеливо на моих губах. Только я слишком размяк и растерялся после твоих прикосновений. Теперь, наверное, сижу раскрасневшийся, как и моя кофта, в приступе скрытой телесной отзывчивости.
– Ты… – и потому, конечно, не могу сдержаться: – Представляешь меня, когда мастурбируешь?
Едва слова к тебе по незримым коротким тропинкам, я снова ощутимо стыжусь.
– Постоянно.
А ты нет. Ты смотришь мне в глаза, измазанный солнцем и черной смолой тягучего взгляда.
– Что я… делаю в твоих мыслях в этот момент?
Возможно, меня засасывает, раз я никак не могу умолкнуть. Чем дальше иду, тем больше смущен. Чувствую, как пылают щеки. Вспоминаю, что кофта в моих пальцах. Что я снял ее. Что я обнажен по пояс.
– Ты действительно хочешь это услышать?
Конечно. Нет. Не знаю. Может? Черт. Чоннэ!
А ты все в той же позе: опираясь локтями о колени. Глядишь на меня через плечо. Пристально. Так, что не отвернуться: кажется, что склеен.
– Если я не буду ничего делать, ты смог бы возбудиться?
Молчишь. А потом выпрямляешься. Руки в стороны и выжидающий взгляд строго бьет в мой. На тебе светло-голубые спортивные штаны. Они обтягивают бедра, к щиколоткам собираются складками. А в области, которую я зову самым личным пространством, тебе сейчас
откровенно тесно. Яркий облик возбуждения вырос честностью, и в такой позе она настолько приметна, что было бы сложно скрыть даже от того, кто не привык туда смотреть. То есть от меня.
– Следующий вопрос?
Я отвожу взгляд к журнальному столу, когда ты спрашиваешь, вновь подаваясь вперед, чтобы спрятать доказательства. Мне стыдно. Мне боязно. По самым разным причинам. Кажется, что я упускаю. Теряю. Рискую. Уроборос внутри – как жгут – резко, сильно, больно. Что мне нужно делать? Должен ли я что-то делать? Как это обычно происходит?
Черт возьми, Чоннэ, скажи мне что-нибудь, прошу. Иначе я начну, на тебя не глядя, нести потоки искусственной храбрости:
– Ты можешь… сделать это сейчас? При мне.
– Итан.
– Нет, ты… – Тон твоего голоса совсем не строгий, но я боюсь продолжения. Боюсь гнусных выводов: – Не думай, что я хочу смотреть, как смотрел Эрик, я просто… – бросаюсь глазами к твоим, врезаюсь искренней уязвимостью: – Мне нужно понять, что я почувствую. Если я смогу смотреть на тебя, это все поменяет. Это ведь будешь ты, Чоннэ, ты… понимаешь?
– Понимаю, – твой ответ одними губами. – Но я… боюсь, что тебя это напугает и отдалит. Это слишком резко.
– Тогда, если хочешь, сначала поцелуй меня.
Я сбрасываю слова слишком быстро. Так, как зудит и трясется будильник. В лихорадке яркого фанатизма.
– Итан, ты дрожишь, – да? Да. Наверное. Как будильник? – Успокойся, пожалуйста, эй?.. – Теперь слышу. Ты протянул руку и сжал мою ладонь в алых складках. Снял заклятие. – Что не так? Почему ты так торопишься?
Я разглядываю наши ладони. Правда – это роскошь. Я тебе ее дарю, не глядя:
– Я хочу хоть что-то тебе дать.
Тают секунды в солнечных зайцах, прыжками по стенам, забегами меж пальцев. Твои как обычно горячие. Может, это оттого, что сам себе я всегда кажусь ледяным.