– Ты единственный человек, который может сказать это уже сейчас.
А потом льются секунды. Перебежками из тени на свет, собираясь в кучи. Может быть, их набирается все шестьдесят, я не могу считать, пока ты так на меня смотришь. Тем более не способен, когда ты подходишь. Медленно и тихо. Разутый, ступающий по подогретому полу очень-очень мягко.
– Скажи еще раз, что любишь меня.
Твои ладони опускаются на мои предплечья, подтягивают, отстраняя от стола. Правда – это роскошь. Я в тебя смотрю открыто и честно – я тебе ее дарю:
– Я люблю тебя, Чоннэ.
Твои зрачки – как танец. Дрожат и быстро перемещаются по моим. В них влажный перелив, яркий и трогательно красивый. Как мокрая кожа на солнце. Как само солнце на воде. И как его ночной коллега – лунной жидкостью до самого берега. Когда ты улыбаешься с этими мокрыми ресницами, мои глаза мелкими иголками изнутри – и я отражаю твой блеск своим.
– А сейчас соври мне о чем-нибудь, – говоришь, и слова распадаются на детали где-то под ногами.
– Я не боюсь тебя потерять.
– Еще.
– Соврать?
Ты смотришь безотрывно во влагу раздвоенной души.
– Соври.
– Ты меня не возбуждаешь.
– Еще.
Сколько пожелаешь, мой ангел.
– Я тебя не ревную.
– Еще.
– Я тебе не доверяю.
Мои руки по швам. Но только потому что я их сдерживаю.
Ты свои – нет.
Они выше к плечам. Теплой лаской по шее, в легкий бережный захват:
– И еще.
– Я не хочу тебя целовать. – Да будет тебе известно. – Я не хочу заниматься с тобой любовью. Я не хочу спать с тобой в одной постели.
Врать я умею хорошо. Врать куда проще, и я мог бы до самого вечера, если бы ни эта твоя мокрая улыбка, кочующая на мои щеки. Так ласково, так ярко, так тепло.
Ты обхватываешь мою голову и целуешь, целуешь, целуешь, снова и снова, скулы, подбородок, виски, много-много, быстро-быстро, мажешь, щекочешь, заколдовываешь. От спешной нежности я как дурачок улыбаюсь, жмурюсь, по-дурацки урчу и ничего не контролирую. Во мне в этот миг пузырится счастье. Не знаю, твое оно, или мое, или общее, но я его чувствую, как нечто новое, словно незнакомый жилец, ступающий аккуратно и так же осторожно подсматривающий в глазок, прежде чем открыть соседям.
Очевидно, что счастье тут – новенький. Ему нужно время освоиться.
– Мой маленький эльф, – голос у тебя тихий и теплый, ложится дыханием мне на щеки, – прости меня, прости, что не подошел к тебе раньше. – Я мотаю головой, хочу возразить, но ты настойчиво продолжаешь: – Я от тебя никуда не уйду, Итан, – ласковые пальцы вплетаются в волосы за ухом, – но и ты никуда не уходи от меня, пожалуйста.
Мотаю головой часто-часто. Как ребенок. Это: правда. Ты знаешь. И смотришь.
Я тоже. Долго. Важно. Вдумчиво. Я опускаю глаза на губы.
Ты все правильно чувствуешь:
– Мне можно… – пауза очень хрупкая, – поцеловать тебя?
Я киваю. Часто-часто.
– Ты этого хочешь?
Часто-часто.
– Правда или ложь? – Обнимаешь лицо взглядом, стараешься прочесть реакцию, угадать.
А я распадаюсь честностью:
– Правда.
Я тебе ее дарю.
23
В воздухе зерна, фрукты, лимонный чай, который мы пили на завтрак, книжные листы из учебников, по которым я пытался учиться. В воздухе – мир, запертый в моих легких.
Ты смотришь ласково, но вижу, что взвешиваешь, ищешь что-то, пытаешься прочесть шифры, рассыпанные по моему лицу. Но их там нет. Если бы даже я захотел приподнять со дна обычных ощущений те, которые мысль о поцелуях вызывает все эти годы, рядом с тобой это все равно не удастся. Я пробовал за эти недели, я представлял, я анализировал.
Ты сказал:
насильственные поцелуи даже близко не стоят с теми, какие желаешь сам.
Сказал:
я могу показать, что все будет иначе, если ты привыкнешь ко мне и сам захочешь.
Заверил:
что бывает по-другому. Что бывает приятно.
А я не ощущаю, что хочу, чтобы мне было приятно. Это совсем не пункт назначения. В первую очередь мне хочется тебя чувствовать. Везде. На губах тоже. Не думал, что подобное чудо когда-либо будет мне доступно: я ведь только мечтал стать зерном, брошенным в котел кислоты, а к утру разрастись джунглями. Прямо вокруг тебя, мой упрямый и хитрый человек.
– Как тебя звали?
– Что?..
– Во всех твоих жизнях. – Еще чуть-чуть, и я коснусь твоего носа своим. – Как тебя звали?
Мне хочется, и мне очень страшно. Наверное, все написано на лице. Полагаю, именно это ты и увидел. Какой шифр, правда? Отныне я весь на ладони. Вот ты и пытаешься отвлечь.
– Салем, – раз: твоя левая рука спускается к моей пояснице, – Дамиан, Халле, – два, три: ступаешь вперед, ближе и теснее, – Александр, Коджи, – четыре, пять: я чувствую твою грудь своей, – Чарли.
Всего секунды непредвиденной резкости – и ты подсаживаешь меня, приподнимаешь единым движением. Сажаешь на письменный стол.
– Америка большая, – ловишь мою растерянность руками, подступаешь, – и откуда именно Чарли был родом? – Занимаешь свое законное место между моих ног.
И мне уже без разницы, насколько пошло это может звучать. Если есть тут чье-то место, так оно только твое. Благопристойно это или распущенно.
– Из Алабамы.
– И чем занимался Чарли из Алабамы?.. – шепот опускается дыханием мне на губы.
– Он был… фермером.
– Фермером… – тенью бесшумных слов.
Знаешь,
сейчас может показаться, что в тебе очень много от того взрослого, который не умел видеть монстров. Его лицо тоже всегда было вот так же близко. Он тоже смотрел. И под его взглядом я был такой же безоружный и слабый. В точности, как сейчас. И тебе это понятно.
Ведь если бы тогда вместо Эрика ко мне по ночам приходил ты, все было бы точно таким же. Дело совсем не в том, что от него ужасно пахло, а ты даже на ощупь сладко-фруктовый. Конечно, нет. Эрик ведь не был грязнулей. Он был вечно надушенным, выбритым перфекционистом, чистящим зубы дважды в день. Когда он просил целовать, от него пахло пеной для бритья, а когда целовал, слюна отдавала на вкус химическим раствором с запахом хвои, каким он полоскал рот утром и вечером.
Дело ведь в том, что даже запах клубники станет противен, если скармливать ее насильно, заталкивая в чужой рот. Так что если предположить, что тогда на месте Эрика оказался ты, я бы тоже испытывал неприязнь. И пусть даже сначала так же подсознательно узнал тебя, как только увидел, и щелкнуло что-то, как на кухне у Дугласа. Даже в этом случае.
Потому что… знаешь, если души бывают парные, тут это не дает им никаких послаблений. Если они вечные, это не значит, что при встрече одна может силой взять тело другой, а потом где-нибудь там назвать это земными издержками и просто извиниться. Мне кажется, пока ты смотришь на меня вот так, ты это понимаешь. Поэтому прикрываешь глаза и ведешь носом по моей щеке. Поэтому ты говоришь:
– Все будет хорошо. Я тебя люблю.
А во мне нежная щекотка с россыпью сахара от затылка до бедер, едва бледный призрак твоих губ касается моих. Живых и пугливых. Легким мазком. Как сухой кисточкой.
Первое, что чувствую: щекотно до мурашек. И ты сразу слегка отстраняешься, проверяешь. Я громко дышу и слабо киваю. Очевидно, мои губы, как и пальцы, как и глаза, как и все тело, рвутся к тебе безотлагательно, ничего не слушая о ментальном, психическом, менее сговорчивом. Я совершенно машинально приоткрываюсь. Ловлю оттенки лимона, пропитавшие твое дыхание. Ты склоняешь голову набок, прикрываешь снова глаза. Я из страха делаю то же самое, многим позже вспоминая, что так и положено.
Второе, что ощущаю: твои губы мягкие, и твердые, и осторожные, и влажные. Ты прижимаешься. Красишь легким напором, и посреди него у меня что-то ухает в животе, падает и раскрывается, как дверь от сквозняка.
Третье ощущение: что-то разбивается в районе солнечного сплетения, растекается декоративным шаром, оставляя сверкающие конфетти и обостренную пустоту. Наверное, она похожа на вдохновение. Желание заполнять, украшать, создавать. Пустота, как и мысль, яркая. Резкая. И вся пахнет тобой насквозь. На внутренних стенах выводятся твои росписи, на дверных ручках – отпечатки, на полу – следы. Я мысленно встаю на них, чтобы думалось, будто мы единый организм.
Я мысленно хочу упасть на пол. Чтобы ты придавил собой и мне было трудно сдвинуться под твоим весом. И я бы лежал и думал: как тяжело. И это был бы цветной, ласковый и счастливый оттенок этого слова. Не то тяжело, каким была заставлена эта комната прежде. Совсем другое тяжело.
– Поцелуй меня по-взрослому.
От собственных слов у меня стреляет в груди. Чужим елейным голосом, в котором таилась вожделенная извращенная страсть. И я глушу, как умею, я льну к тебе, я держусь за тебя. А воспоминания – провода в стенах, которые уже не выдернуть. Они там будут. Всякий раз, когда я стану включать свет, он совершит путь через их узкие темные туннели.
– Ты правда этого хочешь?
Я киваю. Часто-часто. Правда-правда. Я люблю тебя. Чоннэ. Я люблю. Я хочу. Я доверяю. Я замираю.
А ты сейчас такой красивый, куда бы я ни посмотрел. Внутри или снаружи. Ты сейчас начинаешь медленно. Не спешишь. Показываешь. Ловишь нижнюю губу своими. Берешь в плен. А потом.
Потом мокрый язык проводит по ней с убедительной осторожностью, и у меня в животе что-то сжимается. Больно. Ты не останавливаешься. И сжимается еще раз. Потом в третий. И боль сладко тянется, поражает, как и твой запах, становится вымышленной фруктозой на губах, смешивается со слюной.
Ты снова меня проверяешь. Смотришь черным взглядом, сдержанным уважением и заботой. Я не киваю. Понимаю, что по мне и так все видно. Ты видишь точно. Опускаешь руки мне на спину, дальше – к пояснице, после – ниже. Слишком низко. Пока не чувствую горячие ладони поверх тонкой ткани домашних брюк. Ты надавливаешь, чтобы прижать к себе. Вдавить. Врезаться. Оказывается, чтобы показать то, что уже показывал, только теперь на ощупь. Меня прошивает с головы до пят, сбивая все: от равновесия до четкости мысли. Я цепляюсь руками за твои плечи, выгибаюсь и сразу теряюсь, пугаюсь, не знаю, как реагировать! Или я уже реагирую? Скажи мне, Чоннэ, что со мной происходит? Ведь что-то же происходит, когда сквозь пару слоев одежды я своим личным пространством ощущаю твое. Твердое, яркое, раскаленное. От этого должно так ярко стрелять в пояснице, животе и горле? Скажи, это нормально, что мне больно и приятно?..