я спал с другими до тебя, ты это знаешь. Ни в кого из них я не был влюблен и потому никогда не чувствовал того, что ощущаю с тобой. Даже если быстро, даже когда беру тебя слишком… похотливо. Это все равно не так, как было с другими. Это, блин, два совершенно разных уровня. Не просто секс, Итан, я это тебе говорю не как романтик. А как… аналитик. Чего ты смеешься? Это важные вещи, хохотун. Я у тебя единственный, так что ты никогда не поймешь разницы. И… вот только попробуй сейчас плохо пошутить насчет этого.
И не собирался. Для меня этот вопрос слишком нешуточный. И люблю я тебя тоже
слишком.
Так, что позволяю все. И нежно, и грязно. Очень романтично и очень похотливо. В постели и на столе. У стены и на полу. В ванне и в душе. Быстро и медленно. Утром и ночью. Под музыку и в тишине. В одежде и без.
Внутри меня во всех смыслах только твое место. И что бы ты ни делал, мне действительно всегда приятно. И ярко. И с искрами, петардами, разрядами, которые рождаются внутри меня, только если ты вводишь нужный пароль своими пальцами.
Если бы не ты, Чоннэ, я бы никогда не узнал, сколько граней телесной любви содержится в моем человеческом теле. Если бы ты не поощрял, не предлагал и не направлял, я бы никогда, слышишь, не решился попробовать быть дающим и не узнал, что могу, и что мне это нравится, и что тебе – тоже. И только из-за тебя одного я тонул в смеси смущения и возбуждения одновременно в тот день, когда ты впервые учил, как нужно тебя к себе готовить.
И только из-за тебя, Чоннэ, я знаю, что это такое – любить до самых ногтей и огрубевших ступней.
Я хочу, чтобы ты знал: я каждый день благодарен за то, что ты остался рядом. Тогда. Когда Ури начал показывать характер. Когда он стал завидовать. Когда сказал, что тоже хочет нормального секса. Когда перестал просить. И начал шантажировать. Когда мы с тобой долго говорили, обсуждали, ссорились и я плакал, страшно боясь последствий, трясся от одной только мысли все разрушить, испортить, лишиться тебя и того, что у нас было.
Но ты обнимал за плечи, встряхивал и говорил, что любишь меня. И принимаешь меня. И, вытирая мне слезы, шутил, что есть проблемы куда серьезнее, чем та, с которой столкнулись мы. И я поверил.
А ты. Ты остался, когда пришлось давать Ури то, что он у тебя просил, и сделал то, что умеешь: нашел подход. Придумал правила, разобрался, как нужно, чтобы просто, чтобы быстро, чтобы без поцелуев и прелюдий. Чтобы, когда Ури, получив свое, исчезал, бурно расплескавшись, ты всегда мог узнать меня по глазам, и прижать к себе, и долго обнимать.
Ты остался и был рядом три года спустя, когда вышла шестая «Far Cry» и тебя как всегда распирало от упрямства, потому что приспичило выполнить обещание четырехгодичной давности.
Ты повез нас на пляж, нашел музыку и велел от тебя бежать. И я бежал. И проиграл. И ты целовал меня на песке, а потом был жутко нетерпелив, едва переступив порог дома, и взял прямо на столе, искусав мне весь затылок. В тот раз не было убрано, и все слетело на пол, и после я заставил тебя убираться, спрятав шнур от приставки и компьютерную мышь.
Боже, как же ты не любишь убираться. Из года в год заставлять тебя все сложнее. А время ведь такое быстрое. Иногда тяжелое, иногда легкое. Смешное и грустное. Яркое или блеклое. Разное. Непостоянное. Как и я.
Все так же меняю цвета, желания и утверждения. Имею интерес, а после его лишаюсь. Вру, а потом исповедуюсь. Курю и следом бросаю. Пью, а совсем скоро морщусь. Люблю жизнь, но часто к ней безразличен. Кусаю себя за хвост, а вскоре давлюсь и выплевываю. Так и не понял до конца, какой я, но по-прежнему неизменно во мне лишь совсем немного. Ярче всего – любовь к тебе.
С годами я не избавился от страха тебя потерять. И уроборос внутри все такой же живой, просто спит теперь больше. Ты его утомляешь. Тем, что не уходишь. Даже когда мы ссоримся, даже когда сильно, что бы там ни было в мире большом и мире поменьше, ты никогда не уходишь дальше своего гаража, чтобы остыть и потом, когда придет время мириться, назидательно пахнуть машинным маслом.
Ты остаешься, даже когда я впадаю в депрессию, начинаю бояться, что ты от меня уйдешь, задаю дотошные вопросы и лезу на рожон, испытывая твое терпение. Оно у тебя железное.
Когда мне тяжело, и я вижу монстров, и нападает апатия, и в голове рождаются зудящие вопросы, ты говоришь: иди сюда, пряник, буду тебя охранять. И я знаю, что у тебя получится. Всегда получается. Ты не такой, как я. Ты это всегда ты.
Все так же узнаешь по глазам, говоришь со мной часами, быстро возбуждаешься, не можешь усидеть на месте, притягиваешь кучу людей, со всеми находишь общий язык, если стоишь в пробке, записываешь уйму голосовых, знаешь даты релиза всех видеоигр, бурчишь, ворчишь и торгуешься, когда заставляю убираться, где бы ни был, всегда привозишь пирожные и бесконечно любишь все, что делаешь.
Энергия, бьющая нефтяной скважиной, энтузиазм, неугасающий с годами, и постоянство, свойственное тебе так беспринципно, продолжают поражать и восхищать меня с каждым разом все больше.
Благодаря твоей искренности я всегда вижу, что ты чувствуешь и думаешь, и именно за этим крошечным эгоизмом я не сразу заметил, когда ты начал переживать. И что навело тебя на мысль. И почему. И в какой именно момент.
А дело было в том, что с возрастом в лучах твоего тепла мне стало несколько легче общаться с другими, и появились коллеги, знакомые, просто люди, такие, как и все, те, что на расстоянии. И ты был рад, ты мне сразу сказал: я горжусь тобой, и мне стыдно, мне чертовски стыдно, что иногда… я жутко боюсь, что ты… И сразу замолк. По привычке растерев мышцы лица, упал спиной на спинку кухонного стула и посмотрел странно-странно из-под вечно пушистых ресниц.
Я спросил: что я что?
Ты ответил: ничего. Это просто мои бзики.
Я пнул твою ногу под столом и велел мне все объяснить.
Ты сказал: боюсь, что уйдешь.
И мне сначала было искренне непонятно: куда?
Ты указал за окно: туда.
Я спросил: в смысле без тебя?
И ты тяжело-тяжело вздохнул. И поправил: в смысле от меня.
Я смотрел, думал и пытался понять, зачем ты говоришь о том, что мне хронически не под силу. Пришлось поднять руку, указать пальцем в небо и напомнить: я от тебя уйти могу только туда.
Ты пристально разглядывал и шумно дышал посреди красок позднего вечера.
А потом наконец спросил: если бы научился в обход? Ушел бы?
Я насторожился. Запаниковал по привычке разбуженным змеем и был совершенно сбит с толку. Что произошло. Какое имеет значение. Почему ты об этом говоришь. Но все, что я смог спросить, собралось в тихое что-то случилось?
Ты тогда отвернулся и уставился на свое отражение в темном, выкрашенном уличной темнотой окне. Потом признался, что недавно был у Джунсо. И что тот еще никак не отойдет. И что он задал тебе вопрос. Спросил, не думал ли ты, что я тоже уже остыл, а уйти не могу, только потому что меня это погубит.
Я сначала обомлел. А потом включил голову.
В блестящем уме твоего брата подобный вопрос возник из-за Меган и, по сути, не имел ко мне никакого отношения. Дело было лишь в том, что она призналась в своих изменах, рассказала, что полюбила другого человека, и подала на развод. Очевидно, что подобные обстоятельства непроизвольно породили в твоем брате апатию и ощущение всеобщего предательства. В том числе возможность моего.
Думаю, ты и сам все понимаешь, потому я и не стал тогда объяснять. Только переспросил: остыл и не могу уйти? Я не хотел, но, наверное, из-за того, как разнервничался, вопрос прозвучал немного… вызывающе. Может быть, тон вышел кислым, или нервным, или слишком пораженным, потому что ты сразу же обернулся и потянулся вперед, хотел коснуться руки, но я ее отдернул.
Ты замотал головой, ты сказал: я знаю, что это не так. Итан. Я знаю. Мне никогда и не приходило подобное в голову, поверь. Просто Джунсо сказал, и это отложилось в голове, и я… черт, это какие-то херовые оправдания, но что я могу поделать с тем, что люблю тебя и чисто по психологическим причинам начинаю бояться чего-то подобного?
Возможно, здесь можно посчитать себя задетым. Или обидеться. Или расстроиться. Поругаться. Но я не стал. Я сделал то, что хорошо умею. Я тебя понял.
Мне же тоже можно начать бояться, что ты не уходишь, только потому что меня нельзя бросать. Ведь не будь ты так открыт, не живи в твоей груди такое доброе сердце и исполинское упрямство, я бы, наверное, сходил с ума, жутко себя изводя, и постоянно только и делал бы, что накручивал. Прости, пожалуйста, что мне не пришло в голову, что ты тоже можешь.
Я не учел, что совсем на тебя не похож, и, может быть, тебе не видно, как безумно я тебя люблю, вот так же отчетливо, как мне это видно по тебе.
Тогда я сказал: да, я не могу ходить направо и налево, бросать и терять людей, при этом не спеша тут же резать вены, но, если бы завтра с утра, Чоннэ, я проснулся обновленным, без травм и расстройств, я бы никуда от тебя не делся.
Ты стал выглядеть уязвимым и растерянным, смотрел на меня неотрывно и так… виновато, что я тут же подался ближе к столу, поднял ладонь с кольцом и сказал: это Меган плевать, она человек. А по моим законам это раз и навсегда. Никого другого уже не будет. Я тебя выбрал. Я замуж за тебя вышел. Я тебя люблю. Это навсегда. Все.
Тогда я успокаивал тебя словами, потом губами. Везде, где они могли сделать тебе приятно. И после, в постели, пока ты в меня толкался и я повторял, что люблю тебя, снова и снова.
А потом ты заснул, а я пошел в душ и очень много думал над тем, что ты мне сказал. Как часто ты будешь переживать, не говорить, накручивать. Я вдруг представил себя на твоем месте и испугался: очевидно, что предмет любви я совершенно незавидный. Но у меня есть голова и сердце, и они вполне сносные и могут попробовать рассказать тебе больше, чем любая открытая натура с самым откровенным взглядом и бесхитростным языком тела. И потому я взял ноутбук и пошел в твой кабинет.