– Привет.
Мне необязательно, но я оборачиваюсь лицом и подтверждаю: сидишь слишком близко, между нами нет и полуметра.
– Здравствуй, Чоннэ.
– Ну, скажи привет. – Ты склоняешь голову набок и выглядишь до жути забавно. – «Здравствуй» – слишком официально.
Тебе всегда идет все, что ты надеваешь. Даже эти многослойные джоггеры с голубыми полосками по бокам. Даже эта свободная измятая белая кофта, которую ты никогда, наверное, не гладишь, с рукавами длиннее, чем нужно. Тебе идет и очередная взрывная волна непричесанных кудрей, спрятанных по возможности за уши. Они выскальзывают. Ты тут же убираешь снова. Движения выверенные, быстрые, машинальные.
А я уже отсканировал форму твоих ногтей и могу воспроизвести вслепую.
Бросаешь свой черный рюкзак в ноги, опираешься о стол локтем и опускаешь подбородок на сложенный кулак. Смотришь с легкой улыбкой и этим своим блеском озорных глаз. Ждешь.
Я вытягиваю ладонь внутренней стороной вверх – тоже жду. Ты, хитрец, делаешь точно так же. В центре ладони мой беспроводной наушник, в глазах предложение: бери сам. Я хочу, но, стоит пальцам приблизиться, ты сжимаешь кулак, прячешь мою белую жемчужину.
– Почему факультет психологии и философии? – улыбаешься, облизывая губы, опускаешь руку на колени, не отдаешь. – Третий вопрос.
Позади тебя пятна и звуки. Много и резко. Но позади – это за твоей спиной. Белая мятая кофта – как мой купол, сгенерированное защитное поле.
Я не должен так думать и наделять тебя подобными образами. Но выходит непроизвольно.
– Чтобы жить очень долго с самим собой и людьми и при этом не сойти с ума, нужно быть либо мудрецом, либо философом. – Перевожу взгляд на тебя и опускаю учебник по испанской грамматике на колени. Мне удобно: ногами я опираюсь на подножку соседнего стула. – Лучше, когда и то, и другое.
– И насколько долго ты живешь?
– Долго.
– Насколько долго?
Отстраняешь руку от лица. Теперь просто опираешься локтем о стол и немного выпрямляешь спину.
– Восьмой раз.
– Ты помнишь точное число? – Такой серьезный. Такой… занятный.
– Я помню почти все.
– Расскажешь?
– Зачем? – И правда: зачем. На твоем лице ни тени забавы, ни тона иронии. Смотришь и смотришь, не отводя глаз, а внутри них что? Откуда мне знать наверняка. – Ты не поверишь. А я не люблю бессмысленную болтовню.
Подошва твоей левой ноги находит подножку под моим стулом и тоже упирается для удобства.
– Кем ты был самый первый раз? – спрашиваешь еще раз. Но тон такой, словно впервые. Как будто не было моей предыдущей фразы. Словно она и есть пример бессмысленной болтовни.
– Эльфом. – Мне несложно, поверь. Играть с тобой в наперстки. Просто ты проиграешь раньше, чем думаешь продержаться.
– Ты говорил, ты и сейчас эльф.
– Тогда я был настоящим. Потомственным.
– Можно по порядку? – Меняешь угол, кладешь локоть на спинку стула, играешь пальцами в воздухе, пытаешься достать до центра. – Эльфы были всегда?
– И снова больше, чем один вопрос, Чоннэ.
– Это все еще попытка расшифровать ответ на основной.
И опять просто смотришь. Упрямый.
Очень упрямый. Это, наверное, самая яркая черта твоего характера среди всех, какие мне удалось распознать на расстоянии и вблизи. У тебя глаза застывают в такие моменты. Упрямо в одной точке, найденной где-то среди моих зрачков.
– Эльфы были очень давно. – Я понимаю, что сдаюсь. Что ты манипулируешь почти влегкую, просто управляешь своим взглядом. Мне это не нравится. Очень сильно. Чувство еще чьей-то власти кроме своей. Ужасно не нравится, но я просто. Просто что? Просто делаю вид, что позволяю себя склонять. – Тысячи лет назад. Целые народы, королевства.
– А что потом?
– То же, что и всегда. Люди хотели быть королями. Разделять, объединять. Все, что приводит к сражениям. Все, что в вашей натуре.
– А что за натура у эльфов? Вы к чему стремитесь?
– Путь эльфа – это путь к самому себе.
– Познание самого себя? – У тебя нога слегка качается. Та, что на подножке. Колено подпрыгивает немного, мне видно точно так же, как и потасовки за пределами купола, – периферийно. – А как же мир?
– Ты отражаешь то, что вокруг тебя. Все, что вокруг тебя, отражает тебя. Познаешь себя – познаешь мир.
– Эльфы никогда не воевали?
Это вопросы, которые доказывают, что ты меня не просто слышишь.
А зачем? Зачем ты меня слушаешь? Я же все равно заставлю тебя проиграть:
– Мне говорили, что нет. Я не жил во времена первых людей. – Гляжу в упор. Прямо в ответ. – Родился в годы, когда эльфов осталось очень мало и им приходилось скрываться в человеческих городах или отправляться скитаться, чтобы никто не уличил их в вечной молодости.
– Тебе тоже пришлось?
Ну, хорошо, Чон Чоннэ. Пусть будет по-твоему.
– Моя мама была такой же, как я, – эльфом нового поколения, рожденная уже в вашей эре. Отец принадлежал к древнему роду, во времена средних земель он был королем. Его королевство называлось Эсфаль. Это долина грозовых облаков. Там никогда не было снега или солнца, всегда шли дожди. – Иногда мне кажется, что моя страсть к влаге и сырости – от него. – Отцу было больше шести тысяч лет, и он знал очень много. Больше, чем все остальные в то время. Когда Ибн Сина открывал процесс перегонки эфирных масел и способ добычи кислот с гидроксидами, ему помогал мой отец.
Сначала ты молчишь немного.
– Ибн Сина? – А потом хмуришься. – Авиценна?
Я молчу.
Что мне еще сказать? Кивнуть, подтвердить, заверить? Что дальше, Чоннэ? Смеяться или скептически мотать головой. Какой ты тип человеческой личности? Показывай.
– Охуеть.
Я машинально щурюсь.
А ты виновато откашливаешься, приподнимая брови, и добавляешь:
– Я тащусь от Авиценны. Я по нему курсовую писал в прошлом году.
А я мог бы написать курсовую о тебе, чтобы начать полноценно анализировать и задаваться вопросами, но лучше сыграю эту партию до конца:
– Тогда ты знаешь, что он служил в Исфахане при дворе эмира и имел все условия. Благодаря ему у отца было свое место. Он работал врачом. – Коленка у тебя больше не раскачивается. И пальцы не играют в воздухе. – Были плохие времена, но в целом тогда мы жили хорошо.
У тебя нечитаемое выражение лица. Немного взбудораженное и определенно вовлеченное. Что это за выражение? Выражение чего?
– Только не говори, что твой отец был тем незнакомцем, которому Ибн Сина перед смертью продиктовал завещание?
Если б я давал волю своей мимике, показал бы, что удивлен.
Наверное, дело в том, что ты с исторического факультета. С будущими историками игра в наперстки все равно другая. Сразу и не пришло в голову.
– Не буду, если не хочешь.
Смотрю и думаю: почему ты слушаешь и воспринимаешь? Что ты потом с моими словами сделаешь? Передашь друзьям, чтобы посмеяться? Хочется мне или не хочется, откуда-то ясно, что так ты делать не будешь.
Ты.
Ты не такой. Какой?
Есть вероятность, что я под этим… стандартным флером, которым пудрится головной мозг у всех полиаморов, стоит им кем-то увлечься. Пыльца глупости, проектирующая идеализированный облик.
Насколько глубока эта глупость? Какая глубина, какой ты. Разболтаешь ли. Или промолчишь. Взвесишь, задумаешься о процентах и вероятностях. Или поставишь мне какой-нибудь диагноз. Их много. Мне точно что-нибудь подойдет.
– Ты бы не стал все это придумывать, чтобы позабавить народ?
Анализирую выражение лица. Оно соответствует голосу: любопытствует.
– Я не очень забавный.
– Точно. – И уголки губ вверх: сначала один, за ним второй.
И вот уже полноценная улыбка. Смесь обаяния и любования.
Я же вижу, как ты смотришь вблизи. Рисуешь меня глазами.
– Давай тогда договоримся?
– И о чем на этот раз?
Ты делаешь улыбку чуть менее яркой, смешиваешь с серьезностью грядущей мысли:
– Я буду тебя слушать и верить всему, что ты скажешь.
– А если я лгу?
– А ты лжешь?
– Какая теперь разница, если ты решил верить всему, что я говорю?
Держишь легкую улыбку, держишь взгляд. Скачешь по зрачкам, ждешь, как будто там загорится нужная лампочка, поставится правильная буква в задании на True or False.
Снова выбивается прядь волос, заслоняет висок и почти касается середины щеки.
Я морщусь. Из-за импульсов вниз по руке до пальцев: им хочется дотянуться и убрать. Легко притвориться, что у моих пальцев свое самосознание. И к моей голове оно не имеет никакого отношения.
А ты отворачиваешься немного, смотришь мне за спину. Наверное, в окно или сквозь него. По глазам видно, что думаешь. Зрачки застыли, значит, все-таки сквозь.
Твой профиль слишком близко. Мне нужно чуть больше движения вперед, чтобы коснуться носом щеки. Наверное, ты бы заметил, как я подаюсь вперед, и сразу обернулся бы обратно.
Наверное. Пусть останется неизведанным.
Наблюдать за тобой можно долго, но я заставляю себя отвернуться. Куда-нибудь.
Позади все те же пятна, у всего включен звук, а зрение – всегда – четкое. Вижу вдалеке Лиена. Он стоит, смотрит сюда и что-то кому-то говорит. Может быть, жалуется. Может, нет. Но глаза у него недовольные.
Там на своих местах, наверное, все остальные, спокойно едят или беспокойно вторят Лиену. Я не знаю. Но неприятно вспоминать, что купол невечный, что ты… оттуда. Чужой, не мой, временный.
Лампы под потолком яркие, искусственный потолок вместо неба. А мне вот именно сейчас жутко хочется чего-то настоящего. Вечного. Я тянусь к своему рюкзаку на стуле, убираю в него учебник по грамматике, карандаш выпадает, вращается с грохотом по столу. Успеваю поймать у самого края.
– Итан?
Смотреть на тебя не хочу. Бросаю карандаш на дно, рюкзак через плечо и на выход мимо столов, чужих плеч и подносов.
– Итан! – Где-то позади, голос ярче, громче, но я не хочу оборачиваться.
Оставь меня в покое.