Но то, что сегодня вечером происходит за окном, подумалось мне, кладет конец шуткам, стирает улыбки. Снег… да взгляните же! Он хоронит наш смех…
— Почему? — спросил за моей спиной Чарли, потягивая вино и прежде глядя на красно-зелено-голубые огоньки в камине, а теперь на мой затылок. — Почему желание именно в такую ночь? Ведь это рождественская ночь, верно? Через пять минут родится Христос. Христос и зимнее солнцестояние, и все это на одной неделе. Эта неделя, эта ночь доказывают, что Земля не погибнет. Зима дошла до вершины своей власти, и теперь мир движется к свету и весне. А это нечто особенное. Это невероятно.
— Да, — пробормотал я и подумал о тех древних временах, когда сердца пещерных людей умирали вместе с приходом осени и уходом солнца, и они плакали, пока мир не пробуждался от белого сна, а солнце — в одно прекрасное утро — солнце не вставало чуть раньше, и мир оказывался спасен снова, еще ненадолго. — Да.
— Итак, — Чарли прочел мои мысли и глотнул вина. — Христос всегда был обещанием весны, верно? В середине самой длинной ночи года содрогнулось Время, а Земля в муках родила миф. И что провозгласил этот миф? С новым годом! Боже, ведь первый день нового года не первое января, а день рождения Христа. Его дыхание касается наших ноздрей, обещает весну — с первой же секунды после полуночи. Так вдохни поглубже, Томас!
— Заткнись!
— Почему? Ты снова слышишь голоса?
Да! Я повернулся к окну. Через шестьдесят секунд наступит утро Его рождения. Так в какой еще момент, если не сейчас, пронеслась у меня безумная мысль, надо загадывать желания?
— Том…
Чарли стиснул мне локоть. Но мысль уже запала слишком глубоко, воспламенив меня. Действительно ли сейчас особое время? И действительно ли святые духи витают над землей в такие снежные ночи, чтобы одаривать нас в этот странный час? И если я тайно загадаю желание, то действительно ли эта ночь, эти странные сны и древние метели исполнят его десятикратно?
Я закрыл глаза. Мое горло дрогнуло, сдерживая слова.
— Не надо, — сказал Чарли.
Но желание уже трепетало на моих губах. Я не мог больше ждать. Сейчас, сейчас, подумал я, странная звезда горит над Вифлеемом.
— Том, — выдохнул Чарли. — Христа ради!
Да, Христа, подумал я, и произнес:
— Мое желание в том, чтобы сегодня ночью, на один час…
— Нет! — Чарли ударил меня, чтобы я замолчал.
— ….пожалуйста, пусть мой отец оживет.
Стенные часы пробили двенадцать раз.
— О, Томас, — простонал Чарли. Его ладонь, сжимающая мою руку, разжалась. — О, Том…
Снежный заряд ударил в окно, закрыл его саваном и умчался.
Входная дверь распахнулась настежь.
Снег брызнул на нас белым дождем.
— Какое печальное желание. И… оно только что исполнилось.
— Исполнилось? — Я резко обернулся и уставился на открытую дверь, зияющую, как могила.
— Не ходи, Том.
Хлопнула дверь. Я уже бежал по улице. Боже, как я бежал!
— Том, вернись! — Голос угас где-то далеко позади, в снежных вихрях. — Не надо!
Но в ту первую минуту после полуночи я бежал и бежал, позабыв обо всем, задыхаясь, приказывая сердцу биться, крови мчаться, ногам нести меня вперед, и думал: «Он! Он! Я знаю, где он! Если я получил этот дар! Если желание сбылось! Я знаю, где он!»
И во всем засыпанном снегом городе начали бить, бить и звенеть рождественские колокола. Они окружали меня, мчались следом и подгоняли, пока я что-то выкрикивал, хватая ртом снег, и лелеял свое безумное желание.
Дурак! Он же мертв! Вернись!
Но что, если он будет жив всего лишь час этой ночью, а я не приду, не отыщу его?
Я был уже за городом, без пальто и шляпы, но разгоряченный бегом; соленая маска замерзала на лице и хлопьями отваливалась при каждом моем прыжке по середине пустой дороги, а веселые переливы колоколов отзвенели и стихли.
Порыв ветра подтолкнул меня за поворот, где меня ждала темная стена.
Кладбище.
Я стоял возле массивных железных ворот, глядя сквозь них невидящими глазами.
Кладбище напоминало руины древнего форта, взорванного столетия назад. Могильные плиты похоронил снег нового ледникового периода.
Внезапно я осознал, что чудеса невозможны.
И столь же внезапно ночь обернулась вином, разговорами и глупыми приметами, и моим беспричинным бегом… Но я верил, я искренне верил и знал: что-то случилось здесь, в этом снежно-мертвом мире…
Вид нетронутых могил и снега без единого отпечатка ноги придавил меня с такой силой, что с радостью я утонул бы в этом снегу и умер сам. Я не мог вернуться в город и посмотреть в глаза Чарли. Мне стало казаться, что все это какая-то злая шутка, ужасный трюк, на который я попался, и что я стал жертвой его безумной способности угадывать чьи-то отчаянные желания и играть ими. Неужели он шептал у меня за спиной, давал обещания, внушал мне это желание? Боже!
Я коснулся запертых на висячий замок ворот.
Что я найду за ними? Лишь плоский камень с именем и надписью: «Родился в 1888, умер в 1957», надписью, которую трудно разыскать даже в летний день, потому что она заросла густой травой и присыпана опавшими листьями.
Я отнял руку от ворот и повернулся. И в то же мгновение ахнул. Из горла вырвался крик изумления.
Потому что я почувствовал что-то за оградой, возле будки привратника.
Чье-то слабое дыхание? Приглушенный плач?
Или дувший оттуда ветер был чуть теплее?.
Я стиснул ворота и уставился в темноту перед собой.
Да, вон там! Еле заметный след, точно села птица и пробежала между врытыми в землю камнями. Еще миг — и я потерял бы его навсегда!
Я завопил, побежал, подпрыгнул.
Никогда за всю свою жизнь я не прыгал так высоко. Я перемахнул через ограду и рухнул на другой стороне, окровавив последним вскриком рот. И побрел к будке привратника.
Там, в тени, укрывшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками.
Я уставился на него безумными глазами. И рванулся вперед, чтобы рассмотреть.
Я не знал этого человека.
Он был стар. Очень, очень стар.
Должно быть, от вновь навалившегося отчаяния я застонал.
Потому что старик поднял дрожащие веки.
И именно его глаза заставили меня завопить:
— Отец!
Я потащил его туда, куда падал слабый свет фонаря и ложился полуночный снег.
А голос Чарли, далеко, в заснеженном городе, все умолял: «Нет, не надо, уходи, беги. Это сон, кошмар. Остановись».
Стоявший передо мной человек не знал меня.
Как птицы, застигнутые порывом ветра, его странные и словно затянутые паутиной, но знакомые глаза метались по мне, пытаясь опознать. «Кто это?» — читалось в них.
И тут из его рта вырвался ответ:
— …ом!..ом!
Он не мог выговорить «т».
Но он произнес мое имя.
И, словно человек на краю обрыва, охваченный ужасом от мысли, что земля может обрушиться и швырнуть его обратно в ночь, он вздрогнул и ухватился за меня.
— …ом!
Я крепко сжал его. Он не упадет.
Сцепившись в отчаянном объятии и не в силах разжать руки, мы стояли и слегка покачивались — двое, слившиеся воедино посреди бушующей метели.
«Том, о, Том», — вновь и вновь потрясенно произносил он.
«Отец, дорогой», — думал и произносил я.
И тут старик напрягся, потому что, наверное, только сейчас впервые разглядел за моей спиной надгробия на бесплодном поле смерти. И ахнул, словно крикнув: «Где мы?»
И хотя лицо его было очень старо, в момент, когда он все понял и вспомнил, его глаза, щеки, рот дрогнули и стали еще старше, говоря: «Нет».
Он повернулся ко мне, словно ожидая ответа, точно увидел во мне хранителе его прав, защитника, который мог бы сказать «нет» вместе с ним. Но в моих глазах отразилась жестокая правда.
И мы вместе уставились на еле различимую дорожку следов, петлявшую среди могил от того места, где его похоронили много лет назад.
Нет, нет, нет, нет, нет!
Слова вылетали из его рта.
Но он не мог произнести «н».
И я услышал отчаянное извержение: «…ет…ет…ет…ет!»
Безнадежный, надломленный крик.
И затем еще один вопрос омрачил его лицо.
«Я знал это место. Но почему я здесь?»
Он стиснул кулаки. Уставился на свою впалую грудь.
Бог наградил нас жестокими дарами. И самый жестокий из них — память.
Он вспомнил.
И начал таять. Он вспомнил, как затрепетало его тело, как замерло усталое сердце, как захлопнулась дверь в вечную ночь.
Он застыл в моих объятиях, и его стиснутые веки затрепетали, удерживая мелькавшие в голове мысли. Должно быть, он задал себе самый страшный вопрос:
— Кто поступил так со мной?
Он распахнул глаза. Его взгляд уперся в меня.
«Ты?» — вопросил он.
«Да», — подумал я. Это я захотел, чтобы ты был — ожил сегодня ночью.
«Ты!» — вскрикнули его лицо и тело.
И затем, вполголоса, он задал последний вопрос:
— Зачем?..
Теперь настала моя очередь замереть в раздумье.
В самом деле, зачем я это сделал?
Как я осмелился возжелать этой ужасной, душераздирающей встречи?
И что мне теперь делать с этим незнакомцем, с этом старым, потрясенным и перепуганным ребенком? Зачем я вызвал только для того, чтобы отправить его обратно в землю, в могилу, к жутким снам?
Удосужился ли я хотя бы подумать о последствиях? Нет. Необдуманный порыв вышвырнул меня из дома на это поле мертвецов, подобно безмозглому камню, брошенному в безмозглую мишень. Зачем? Зачем?
И теперь мой отец, этот дрожащий старик, стоит в снегу, ожидая моего жалкого ответа.
Снова став ребенком, я утратил дар речи. Некая часть моего естества знала ту правду, которую я не мог произнести. Неразговорчивый с отцом при жизни, я еще более онемел рядом с этой проснувшейся смертью.
Правда металась в моей голове, кричала каждой частицей моей души и тела, но ей не хватало сил сорваться с языка. Меня переполняли рвущиеся наружу крики.
Время шло. Этот час скоро пройдет. Я утрачу возможность сказать то, что должно быть сказано, что следовало сказать тогда, еще много лет назад, когда он был жив и ходил по земле.