А в грядущие годы, когда мир охватила война и вымирание самого человечества, причем по его же вине, стало угрозой, о которой всем пришлось поразмыслить, я часто воскрешал в памяти этот исчезающий шелест крыльев, и меня накрывало горькое чувство усталости и утраты, которое я и сам не мог объяснить. Впрочем, в тот день меня донимала лишь меланхолия того странного сорта, от которой часто страдает путешественник; у нее не было имени, но она была тягучей и неустанной, как морось, что сыпалась на нас с неба.
Мы уже почти добрались до границы Оклахомы. Старик прервал молчание, объявив, что мы заночуем на ближайшей же стоянке, где только окажется хоть несколько деревьев.
Мы пересекли границу с Техасом и примерно через час увидели впереди табличку:
ВИГВАМ:
торговый двор, автостоянка и кемпинг
За ней тянулась вереница тщательно отштукатуренных домиков, напоминавших формой вигвамы. Казалось, мы приехали в самую настоящую индейскую деревню. Впрочем, Старика привлекла не она, а вереница деревьев, высаженных вдоль ограды. Он был, пожалуй, последним человеком на земле, который согласился бы заночевать в таком вот домике в форме вигвама, — впрочем, ради жирафов мы были на это готовы.
При виде нас хозяин вместе со своей женушкой выскочили из административного здания по соседству с торговым двором. Он восторженно улюлюкал, а его супруга приветственно размахивала бумажными сувенирами в виде индейских головных уборов. Их было четыре: два для нас и еще два — для жирафов, но Старик отказался за нас всех. Вскоре вагончик уже стоял у деревьев. В ту ночь вместе с нами тут ночевала только парочка богатеньких семей, пустившихся в путешествие на холеных автомобилях. Детишки, должно быть, решили, что сорвали джекпот: еще бы, увидеть одновременно и вигвамы, и жирафов! Кроме них, за парковкой, в зоне кемпинга, расположилась большая семья оки, натянувшая палатку и разложившая вещи на крыше своего старенького «форда».
С наступлением сумерек мы со Стариком стали осматривать жирафов. Проверили им уши, глаза, горло — вдруг затесался еще какой-нибудь недуг — и были «вознаграждены» за труды обильной порцией слюны. Впрочем, Красавица так устала, что почти не ворчала, когда Старик проверял повязку на ноге. Чтобы поднять пятнистым великанам настроение, мы разрешили толпе новых жирафьих обожателей из индейской деревеньки подойти поближе. Красавица и Дикарь с удовольствием облизали лица детишкам и сорвали с мужчин шляпы.
Даже семейство оки не справилось с соблазном. Сперва явилась мамаша с малышом на руках, потом бабушка, которая заставила мужчин вынести ей кресло-качалку, чтобы можно было сидеть и любоваться. Старик, пряча улыбку, даже разрешил детям покормить жирафов луком.
Но когда родители увели детишек и бабушку — кого в палатку, кого в домики с гипсовыми стенами, — в нескольких вигвамах от нас затормозил зеленый «паккард». Благодушие Старика мгновенно испарилось. Я уж было подумал, что сейчас-то на меня и обрушится тирада, которую он сдерживает еще с Чаттануги, но нет: Старик обернулся ко мне и сказал только:
— Нам надо обсудить последнюю телеграмму Начальницы. Но это попозже. А пока отправлю ей ответ.
И он поспешил в административное здание.
Небо слегка прояснилось, пыль рассеялась, в вышине плыли мимо звезд перистые облака. Старик сходил на торговый двор, прикупил нам фасоли и пшеничного хлеба и приготовил ужин на костерке, недалеко от жирафов. Несмотря ни на что, после всех наших оклахомских приключений меня переполняло спокойствие. Как ни крути, а свежий воздух да сытый желудок заставляют на время позабыть обо всех бедах. Должно быть, Старик чувствовал то же самое: по крайней мере, он так и не заговорил со мной о том, о чем грозился. Но я был этому даже рад. Потушив костер, он поспешил к нашему вигваму, как и всегда, пообещав, что скоро придет мне на смену. Пока Красавица и Дикарь с наслаждением жевали свою жвачку, я взобрался на перекладину между ними. Темноту разбавлял только свет от костра у палатки оки. Все вокруг было окутано мягким сиянием.
И было спокойно, пока внизу не послышался голос Рыжика.
— Вуди, — позвала она, силясь подавить приступ кашля. — Можно к тебе подняться?
Тревога накрыла меня мгновенно. Ужасно захотелось сказать ей: «Нет!» Но я кивнул, пускай и злобно. Рыжик закатала штанины повыше, взобралась на мой насест и уселась на перекладине напротив, лицом ко мне. Я отшатнулся, как в ту ночь, после поездки по горам. От нее это не укрылась. Красавица поприветствовала Рыжика и снова принялась за свою жвачку, а вот Дикарь подошел ближе.
Рыжик потянулась вперед, чтобы погладить его челюсть, но тут же отдернула руку и зажала ею рот.
— Пыль мне весь нос забила, — пожаловалась она еле слышно. В слабом свете костерка у палатки оки она взглянула на меня и на мое «техасское лицо» точно таким же взглядом, каким глядела когда-то на главу негритянского клана. — Расскажи мне свою историю, Вуди, — начала было она. — Пожалуйста. Я очень хочу ее услышать.
Я не проронил ни слова, и она прекрасно знала почему.
— Ну ладно, — шумно вздохнув, продолжала Рыжик. — Спроси у меня, что хочешь. Обещаю ответить.
Я стиснул зубы, но потом решился:
— Ты замужем?
— Да, — подтвердила она, выдержав мой взгляд.
Я поморщился.
— За тем репортером?
— Да.
Я снова поморщился.
— Тогда почему ты тут, а не с ним?
— Потому что мне больше хочется быть тут.
— Но у тебя ведь есть муж.
Она посмотрела мне прямо в глаза:
— Да.
Я никогда еще не общался с замужними женщинами, не считая матушки и ей подобных. У меня никак не укладывалось в голове, как же такое возможно: Рыжик вроде как скована супружеским долгом и вместе с тем свободна.
— Но он ведь наверняка хочет, чтобы ты вернулась.
— Возможно, — ответила она. — А может, просто по «паккарду» соскучился.
Тут с моих губ сорвался вопрос, который я бы и сам счел дурацким еще пару недель назад:
— Ты его не любишь?
Рыжику явно стало не по себе.
— Мои чувства останутся между нами, — со вздохом ответила она. — Человек он хороший, что бы ни думал обо мне.
— Хороший?! Он в полицию на тебя заявил!
— Всё так.
— А чего ж ты за такого вышла?
Рыжик снова вздохнула.
— Ты не поймешь. — Она явно боролась с собой и так покраснела, что кожа стала почти такого же цвета, как волосы.
Но я не отступал:
— Ты пообещала ответить на любой…
Она меня перебила:
— Думаешь, ты один тут такой: с историей, которой совсем не хочется делиться? — Положив руку на грудь, она быстро-быстро заговорила: — Я попала в беду. Мне нужна была помощь. — Рука опустилась. — И я поступила так, как обычно поступают женщины: вышла замуж.
— Но почему за него? За мистера Великого Репортера?
— Потому что он и впрямь был великим репортером. С дорогой машиной и доходной должностью. Мне было семнадцать. Рядом с ним было безопасно, а мне тогда только это и требовалось. Поверь мне. — Она немного помолчала. — А потом он начал каждую неделю приносить домой свежий номер журнала «Лайф». Я узнавала мир по тамошним фоторепортажам. И со временем мне захотелось… Мне стало нужно… — Она прервалась на приступ кашля, а после начала задыхаться, как тогда, у мотеля, принадлежащего главе темнокожего клана.
Дыхание стало прерывистым, поверхностным, отчаянным, и меня снова потрясло его сходство с матушкиным незадолго до смерти. После каждого вздоха Рыжик сжимала губы, будто ее злил этот приступ, будто она бросала все силы на то, чтобы только его заглушить.
И наконец получилось.
Она немного посидела, сжимая в руках край рубашки и тихо дыша. А потом хрипло прошептала:
— Да, Вуди, я обещала, знаю. Думала, что смогу… но нет… прошу тебя. — Она сглотнула, точно правда застряла у нее где-то в глотке. — Ты тоже совсем не обязан мне что-то рассказывать, честное слово.
Я смотрел, как она откидывает с лица волну кудрей, и не знал, что возразить. Трудно было понять, лжет она или говорит правду, ведь истины я так и не узнал. Но в тот момент меня это ни капельки не волновало. У меня ведь и самого встала поперек горла моя собственная истина. И даже если Рыжик рассказала мне все это лишь для того, чтобы услышать жалобную историю о Пыльном котле, мне было плевать. Я хотел ей открыться. Но от этого облечь невзгоды в слова было ничуть не легче.
Я даже не знал, с чего начать…
Ты просыпалась когда-нибудь под слоем пыли, так густо разлитой в воздухе, что приходится ею дышать — другого выхода нет! Бывало ли, что ты просыпалась от страха, что еще какое-нибудь из твоих домашних животных задохнется все той же пылью и не доживет до утра? Доводилось тебе проживать в таком страхе и грязи многие дни, нет, даже целые годы — от похорон сестренки до похорон матушки? А потом вдруг обнаружить то, о чем никак нельзя было узнать загодя: что в один жуткий день — самый страшный из всех — ты одна осталась в живых на клочке бесполезной техасской земли и лицо твое и ботинки перепачканы кровью.
И все же свою истину — ту самую, которую мне пока не хватает смелости изложить на этих страницах, — я ей рассказывать не собирался.
А вместо этого поведал историю всех сирот, спасшихся от Пыльного котла… О том, что женщины вроде твоей матушки гибнут от пыльной пневмонии из-за чрезмерного смирения и послушания: они претерпевают все библейские кары лишь потому, что твой папаша так им повелел. О том, что если тебе «повезло» родиться в такой вот семье, то ты, считай, почти обречен. О том, что животные, благодаря которым ты выживал, тоже обречены на голодную смерть. Недаром местные фермеры вроде тебя самого, вспарывая мертвым коровам животы, находят внутри одну только грязь. О том, что каждое утро приходится просыпаться с мыслью, что сегодня ты можешь обнаружить, что еще какая-нибудь скотина слегла и ее надо скорее избавить от страданий. О том, что вскоре начинает мутиться рассудок и ты понимаешь, что избавление от страданий нужно здесь всем. Что сама земля мстит тем, кто ее населяет, — пепел к пеплу, прах к праху, — и не важно, есть ли тебе куда бежать или нет, — спасаться уже слишком поздно. Многие так и не смогут уберечься, не смогут отпустить. Мужчины вроде твоего папаши ведь не умеют сдаваться. Они скорее умрут, чем опустят руки. Умрут в самом буквальном смысле… А в руках у тебя будет дымящееся ружье, вскинутое и направленное прямо на него, на отца.